Моль

Кулибин и Решков говорят о поисках истины

— Сегодня я вас угощу настоящим французским вином, — сказал Решков. — Я не стану вас, Владимир Борисович, убеждать, что оно очень старое, пролежавшее в подвале сотню лет. Но эту бутылку я приберег, чтобы откупорить ее при вас и для вас.

— Да? Это из тех бутылок, что привезли вы из вашей поездки в Париж? Поездки такой сложной и… и таинственной.

— Верно. Был Париж. Сколько тому времени прошло? Но даже в Париже, Владимир Борисович, я вас вспоминал. Про себя, конечно, и в мыслях. И всё же, как-то сидя вечером в парке, я невольно и вслух вашу фамилию произнес. Почему? Откуда я знаю! Но рядом со мною был Мохов. Так вот этот Мохов, тогда, в Париже, и говорит мне: что вы, Леонид Николаевич, привязались к этому корректору? Беспартийная сволочь это, говорит, а если поковыряться в его душе — так… Да, остановил я Мохова, верно и, говорю дальше: а что, Мохов, если поковыряться в твоей душе, тогда что? Мохов маленько растерялся, потом пришел в себя и, по-жабьи улыбнувшись, начал рассказывать о том, что тут, в Париже, есть бывшие друзья… то есть ваши друзья, Владимир Борисович. И всё сплошь — враги революции и ее ненавистники.

— С чего такое вдруг Мохов мною заинтересовался? — спросил Кулибин. — Я — корректор. Личность неприметная, доживающая свои последние, не хочу сказать: дни, но бесспорно последние годы. Бомбу я не умею делать, а если бы и сумел, так сил уже нет, чтобы бросить.

— Заинтересовался он потому, что, может быть, чувствует, что вы таите в душе мечту о какой-то еще не написанной книге. Да и мы с вами не раз говорили о ней, об этой еще не написанной книге.

— Говорили. Ну и что же?

— Владимир Борисович, я не могу объяснить… не могу сам себе объяснить, почему я привязан к вам, к «беспартийной сволочи» — по выражению Мохова. Я хорошо привязан к вам, хоть и знаю, что вы ненавидите всё, все, что окружает вас, ненавидите, вплоть до меня. Вы меня ненавидите! Я это чувствую. Странно меня ненавидите. С надеждой, что в какой-то момент я сам себе вынесу приговор. Этот приговор оправдает меня в ваших глазах. Не спорьте, Владимир Борисович! Не нужны мне ни ваши утверждения, ни отрицания. Так ли я закончу расчеты с жизнью, как вы предполагаете, или произойдёт всё по-иному — трудно предсказать. Но искренне вам говорю: сожалею, что книга ваша останется не написанной, а если будет написана — мне не придется ее читать, не удастся вашими глазами посмотреть на современность, вобравшую мою, мною прожитую жизнь.

— Книга, Леонид Николаевич, вряд ли будет написана. Да разве мало печатается повестей и романов на современные темы?

— Это же соцреализм с партийностью и идейностью, — усмехнулся Решков. — Голая, казенная информация, информация затасканная, на которую никто не обращает внимания и которую никто не принимает всерьез. Это то, что в старину называли гилью .. Гиль отодвигают в сторону, как поздравительные карточки с напечатанными на них трогательными текстами ко дню ангела или ко дню рождения.

— Да ведь это же ваша, поймите — ваша — литература!

— Это не литература, — махнул рукой Решков. — Это партийно-семейная хроника, жития партийных святых, перед которыми сегодня бьют поклоны. Что? Вас смущает моя решительность в оценках? Вы хотели бы меня упрекнуть, поймать на слове, бросить обвинение, что такая литература появилась только потому, что существует партия и чрезвычайная комиссия, в которой одну из первых скрипок играет Решков Леонид Николаевич. Ладно, ладно, не поднимайте протестующие брови, Владимир Борисович! Я не буду становиться в позу кающегося грешника. Я не способен к этому. И потому что я не способен, я так презираю лакействующих писателей, которые отвыкли и от свободы и от истины. Я даже сомневаюсь, что они, даже получив право на свободу и на истину, смогли бы.

— Сомнения ваши, Леонид Николаевич, это и мои сомнения! — воскликнул Кулибин. — Потерять свое собственное я — легко. Найти — трудно. Да и вообще путь к истине тяжел. В особенности, когда любого, пробующего шагнуть этим путем, немедленно оглушают дубиной.

— Или останавливают пулей, — добавил Решков, и, выдвинув ящик письменного стола, показал маузер.

— Как вы жестоко говорите, Леонид Николаевич. Не надо.

— Надо. Потому что я чекист. Для меня люди — ничто. Хотя, — тут Решков сжал руками виски, — для меня существуют два человека. Два человека во всем мире. Девушка Ирина. И вы, Владимир Борисович, по должности корректор, а по социальной категории — беспартийная сволочь.

— Как же так, Леонид Николаевич? А ваши друзья, ваши соратники, единомышленники?

— Нет друзей и единомышленников. А ведь могли быть! Молодые и старые. Теперь — нет. А старшего, совсем старика… Да что там поминать, Владимир Борисович. Давайте выпьем!.. Вино — из Парижа…

— Мрачно вы шутите, Леонид Николаевич, — прошептал Кулибин.

— Что ж, включите эту мрачную шутку в блокнотик, может — сгодится для той не написанной книги, в которой и мне отведете место, с моим путем к моей свободе. Только при описании моей истины и моей свободы будьте равнодушно правдивым, за одно помянув… Вы же сами как-то говорили, что путь к свободе сложен… что свободу нашли для себя сорок тысяч свободных афинян, создав первую в мире республику, в которой — на каждого свободного! — было двадцать тысяч рабов. Помяните и Джордано Бруно, которому в 1900 году в Риме воздвигли памятник за философские выводы из системы Коперника, сказав при этом, что того же самого Джордано Бруно в 1600 году сожгли на костре в том же самом Риме за установленную истину, что Вселенная бесконечна во времени и пространстве… Ну, примеров тому, что путь к истине не устлан персидскими коврами — можно привести достаточно. Но никогда и нигде, кроме созидаемой при моей помощи коммунистической державы, дорога к истине не утрамбовывалась миллионами трупов, причем истина эта — открыта Владимиром Ильичем Лениным. И она не подлежит ревизии, сомнениям и пересмотру.

— Но вы? — спросил Кулибин.

— Я?! — удивился Решков. — В той, вашей, еще не написанной, книге поковыряйтесь во мне. Это ваша обязанность. Кому ж другому заниматься этим? Кроме вас — никого нет.

— Есть, — чуть слышно прошептал Кулибин. — Ирина есть. Вы, ведь, нашли ее. Были у нее. Она — что?

Вопрос Кулибина «что?» заставляет Автора разобраться в том, как —