Money БЖИГ

Глава 10

Можно ли определить призвание ребенка с рождения? Почему родители так усердно пытаются подметить несуществующие детали, пока их чадо ещё не вылезло из подгузников? Выводит непонятные линии на листках бумаги — явно растет художник, по-другому и быть не может. Игрушки выстроены в ряд, а чадо вышагивает между ними, пытаясь удержаться на ногах — командир, нет ещё лучше, директора мать растит. Небольшие театральные представления становятся частью вечернего застолья — актер мирового уровня, не меньше. Главное для маленького не окрепшего ума познать мир, где самым горестным событием будет неуверенное «да», на вопрос о профессии, которую выбрали родители на будущее. Тут то и начнется! Постоянные упреки, приказы и нотации о том, как было бы лучше. Грустные потерявшиеся люди пытаются вырастить чемпиона, лидера, профессионала, сами в этом ничего не понимая.

Не правильно ли было бы отпустить это, дать своему малышу возможность самому определиться с тем, что он хочет от себя и от дальнейшей жизни. Только ведь это означает определенного рода свободу, разгильдяйство, что выведет птенца из столько уютного, заботливого гнезда. Так много надежд, которые разбиваются с возрастом, о стену родительского контроля и непонимания. А потом получается эффекта заблудшего человека.

Круговорот невыполненных надежд и желаний, который будет существовать пока человечество не вымрет. Эта больная вереница смогла захлестнуть и моего отца. Он всегда так умилялся, когда я рассортировывала монетки и купюры, в один из таких дней в его голове что-то щелкнуло. Экономист! Будет вершить судьбы денежных потоков, выводить из кризиса компании и забирать баснословную зарплату. Как же он ошибался.

— Нет, это совершенно не подходит.

Сгорбленная фигура мужчины медленно двигалась по полукругу составленных столов. Моложавое лицо кривилось, то поджимая нос к губам, то уводя брови к волосам.

— Стало быть, мне помнится, как вы заливались пением об имеющимся таланте, — Роман Иванович подцепил двумя пальцами лицо из скульптурного пластилина, повертел, и нахмурил брови.

Кивнула, решив пока помолчать. Нервная улыбка пряталась за искусанными щеками, а страх томящегося ожидания, даже можно сказать желания небольшого признания отзывался гулом в животе. Учитель не спешил, надул губы и выпустил воздух, с характерным разочарованием.

— Пропорции не симметричны, но это в природе редко встречается, куда хуже отсутствие своего стиля, фактуры и динамики. Какой это уже урок?

— Всего девятый, — громко отозвалась.

— Очень плохо, работай дальше. — Не стал в этот раз упоминать о школе лепки, которую я посещала пол года, конкурентов он отказывалдся даже признавать.

Роман Иванович грубо опустил изделие на стол, немного примяв пластилин пальцами, показал, что ситуация не исправна, и достойна только мусорного ведра. Последней среди оскорбленных творческих единиц была Света, ожидающая ребенка, оттого отличалась повышенной чувствительностью.

— Опять мультипликационные фигурки, что могу сказать…

— Роман Иванович, вы знаете, грубое слово и у вас салфеток не хватит. — Света погладила живот, готовая к слуховой атаке.

— Угрожать мне вздумала! Надо же. У неё гормоны, а мне её теперь хвалить. Всё кончено, до следующего занятия, — махнул рукой и удалился в подсобку.

Прощаться сенсей не любил, впрочем, как и хвалить, истинно считая строгость необходимой притязательностью, а чувства учеников пустяковой попыткой оправдать нежелание, лень и прочее. Чувствовать себя мазохистом на уроках не приходилось по одной только причине — идеализированном представлении себя в светлом будущем, где бубнящий дед был несуразной мелкой блохой. Ошибки всё же я свои учитывала, прилагала силы на исправление, но они повторялись, как замкнутый беговой круг хомяка.

Стиль, фактура, динамика, — повторяла про себя, пытаясь мысленно сформировать единую картинку нужного, но образы цеплялись друг за друга, делая желаемое совершенно невозможным. Гул города, обрывки голосов, пестрые цвета мешали мне собраться, — симметрия, точно, про неё бы не забыть.

— Клава, смотри кто пришёл, — баба Люда отступила назад, пропуская в квартиру, — мои то, совсем не приезжают, зато на квартиру надеются, младшенький внучёк вон, на дизайнера интерьера пошёл. Приезжал с месяц назад, фотографировал стены, измерял площадь, щенок, думает она ему достанется только за то, что он изредка на обед ко мне приезжает.

— Не руби Люда с плеча, сейчас время такое, никто ничего не успевает. Вон, Вовка мой, крутится, только бы копейку заработать, — Клавдия поднялась с дивана, непонимающим взглядом осмотрела меня, — это твои?

Прошла на кухню, раскладывая продукты.

— И так каждый раз баба Люда, что делать? Думала на лоб начать табличку вешать, так у неё зрение упало. Видео ей записывала, чтобы на телевизоре проигрывалось, так она его разбила, как только лицо моё увидела, пришлось другой покупать.

— Тяжело, тяжело, — простонала соседка, качая головой.

Бабушка любила порядок, и этот порядок поддерживала для неё я. Колбаса и сыр всегда нарезалась сразу, в специальные контейнера, после приготовления кастрюли выстраивались в холодильнике по особому порядку «чем выше объем, тем ниже полка», печенье и сладкое в шкафчик на самый угол, чтобы при открытии дверцы, сразу глаз радовался.

— Ничего не пойму, твои или нет, что у меня забыли?

— Внучка твоя пришла, Ада, ты же её с пеленок растила, сито вместо башки.

— Не знаю я таких, сегодня только пенсия была, гони в шею.

— Нужны ей больно эти копейки, посмотри только, ты ей обходишься в две пенсии, а то и больше.

Молчание, телевизор сделался громче и на кухню медленным шагом прошла Клавдия, озираясь на покупки.

— Благотворитель?

Перебирала в голове истории, с яркими эмоциональными всплесками. Они выстраивались в голове в подобие архивов: детство, юность, начало взросления и медленное забвение. Память, впрочем, не терялась полностью, в тихие тоскливые вечера, бабушка говорила, что голова становится слишком легкой и пустой, да так, что слышно сквозняк между ушами, и чувство страха нагнеталось от мнимой неизвестности.

— Бабуль, забыла тебе напомнить, перед Людой извиниться за песок и дверь.

Клавдия шикнула, лицо её покраснело, губы поджались в виноватой кривой улыбке, но было уже поздно, громкость телевизора упала до нуля.

— Адочка, дочка, ты про что говоришь? Напомни-ка старой, пожилой женщине, — баба Люда уже направлялась к нам.

— Молчи, внучка, шутка это была, не стоит старой знать об этом, — ехидные глаза бабушки засверкали.

— Я уже и так поняла всё, Клава, что твоими кривыми руками сделано. Зачем на меня порчу наводила, признавайся! — Соседка встала в проёме, ожидая, что мы будем вырываться наружу.

— Потешиться над тобой, башкой глупой.

— Не надо, Клава, я же всех бабок оббежала тогда.

— Да? И что они сказали?

— Порча на смерть, вот она дружба твоя. — Для эффектности она поставила кулаком в воздухе восклицательный знак.

— Порча, порча, все уши мне тогда прожужжала. Не было. Воском вон, Ада на двери каракули нарисовала, а песок из лотка Барсика.

Баба Люда прошла, отодвинула себе стул, поправила цветастый халат и присела. Губы её подрагивали, глаза наливались кровью.

— Поверила она в древние иероглифы на двери, башка ты дырявая, ели тебя от этих псевдоведьм уберегла.

— Призналась бы, и не пришлось.

— Смотрю на вас, и Юльку вспоминаю, что-то на телефон она не отвечает.

— Видела, Юльку твою, с фингалом ярче лампочки. — Баба Люда пришла в себя, переключившись от обиды до готовности обсуждения новых новостей.