Мы из Кронштадта. Подотдел коммунхоза по очистке от бродячих морфов - продолжение

Глава 27. Конная форма одежды и новое задание.

— А что рекомендовали твои знакомцы? Те, которые лошадники и копытники? – спрашиваю я, просто чтобы не молчать. Безногий задумчиво жует хлеб, смотрит на часы.

Чешет в затылке, потом решительно говорит:

— Это все потому, что мы нарушили главное в общении с лошадьми.

— Ну, догадываюсь. Раз не пошло как надо. И что мы нарушили?

— Форму одежды.

— Опять двадцать пять…

— Погоди, я не шучу. Всадник при знакомстве с лошадью должен быть одет надлежащим образом – цилиндр или каскетка, высокие сапоги для верховой езды и стек. А у нас ничего этого нет, гм… Вот лошадь и сердится. Это ж как на бал в резиновых сапогах припереться.

— Ну и где я тут в лесу все это найду? – озадачиваюсь я.

— Все не все… А кое—что можем. Знаешь, что такое – стек?

— Ну это что—то из программирования. А конский — тонкая палочка с ременной петлей на конце, применяемая как хлыст при верховой езде. Так?

— Точно так. Возьми топор из ящика за дверью и вытеши стек для этой животины.

— Не очень себе представляю, как?

— Да не мудря – сантиметров шестьдесят в длину, сантиметров пять в диаметре – вполне себе стек получится. Обойдемся без кожаной петельки в конце—то концов, в полевых—то условиях…

Размышляя о политике кнута и пряника, вырубаю вполне себе увесистую дубинку, по заданному красавцем техническому заданию. Лошадка внимательнейшим образом наблюдает и за моими действиями, и за вручением дубины наезднику, и за его посадкой повторной. Самодельный стек он держит в кулаке, похлопывая им по своей ноге. Лошадка косит глазом, наблюдает. Мы выдыхаем воздух – уже несколько секунд прошло, а ковбой еще в седле. Даю кобылке недоеденный хлеб. Она его берет – поглядывая на стек.

— Я еще слыхал, что лошади – они как женщины и неуверенных не любят. Ты потому скомандуй поувереннее… — замечаю я, прикидывая, как подхватить при падении калеку, чтоб не ушибся.

— Я в курсе – сквозь зубы отвечает всадник. И наконец командует это самое: «Но, пошла!», хотя и не очень уверенно. Животина и ухом не ведет. Тогда наездник осторожно трогает конину культями в бока и показывает наглядно самодельный стек.

Лошадка делает шаг, другой.

— Уф! – не сговариваясь выдыхаем воздух.

— Тпру! – говорит красавец. Опять без толку. Тянет на себя уздечку. Лошадка останавливается и получает еще хлеба. А я поспешно собираю все, что может нам пригодится при отступлении. Красавец меня понукает – времени у нас немного, опять же планировался наш отход на машине, а не на лошади. Есть разница. Брать приходится довольно много – и если с трофейным пулеметом все сошлось отлично – у седла приделан самокройный мешок—кобура как раз для пулемета, то с остальными вещами, чуточку посложнее.

Да еще решаем, что убитых людоедов нельзя так просто оставить, потому приходится мне бегать с лесенкой, что помогла мне на дуб залезть, и мудрить, дабы привязанной к луке седла веревкой и одной лошадиной силой затянуть оба трупа на деревья, вне досягаемости для зомбаков. Чтобы подступиться к тому, валяющемуся в кустах между разбитыми квадрами, приходится пристрелить пару остервенело жрущих его зомбаков, в очередной раз удивляюсь тому, как ухитряются зомбы рвать особо прочные ткани своими зубами, живой человек мне кажется так не сможет. Наконец, оба тела висят метрах в трех от земли, нам можно ехать. И я с облегчением невероятным покидаю полянку с мирно стоящей на ней продырявленной машиной и свисающими с сучьев трупами.

Лошадка по—прежнему внимательнейшим образом наблюдает за стеком, изящно изогнув шею и кося глазом. Впрочем, несколько раз, когда двигая по дорожке, мы оказывались рядом с зомби – она особым образом фыркала и ускоряла шаги. Отличный индикатор мы получили. Четверых, оказавшихся слишком близко, приходится пристрелить, остальные не обращают на нас внимания, получается кобылка имеет больший радиус обнаружения, чем мертвяки. Калека явно знает, куда ехать, ориентируется отлично и через минут двадцать ходьбы по лесу мы занимаем позицию на лугу. В самом центре луга кустарник, вполне достаточный для того, чтобы там более—менее спрятать лошадь и самим укрыться. Рассчитывал, что в теньке посидим, но кустарник какой—то жидкий, солнце палит немилосердно и чертовых изумрудных мух откуда—то налетело, жужжат заразы. Или в ушах шумит после звукопостановки чертового Чечако?

Красавец объяснил, что по плану здесь пункт встречи с нашими, по времени уже должны бы подъехать. Они и подъезжают, а когда из вставшего на полянке джипа начинают тянуть длинное и тяжелое тело миномета, а из второго джипа вылезает Павел Александрович, я испытываю нескрываемое облегчение. Мой спутник связывается по спрятавшейся в его ладони рации с кем—то из этой артели и вскоре к кустам подходит пара человек с автоматами наизготовку.

— Гляди – лошадь! – удивленно заявляет тот, что шел слева. Разглядел, наконец—то!

А второй шугается, потому как подошел совсем близко к нам и высунувшийся из травы красавец его напугал. Накидочку—то с покойного людоеда мы сняли, хорошая оказалась накидка—невидимка. Помогаю в третий раз напарнику залезть на лошадку и мы всей кучей подходим к Павлу Александровичу. Тот на нас и не смотрит, что—то в тетрадке прикидывает, топает ногами зачем—то, смотрит на отпечатки, потом кивает глядящим на него подчиненным.

— Тут вот ставим! – приказывает он.

Здоровяк с красной мордой, как—то вроде даже с ненавистью, с размаху чвакает в указанном месте опорную плиту миномета, буквально вбивая ее в землю, тут же в стальной сустав вставляют ствол и начинают ладить станину—двуногу, что—то интенсивно винтят—крутят. Вполголоса переругиваясь. А я его узнал. Только когда Ракша закатила ему выговор, жестко пресекая все попытки отмазок по поводу злосчастного арбидола, физиономия у него была розовая, этакая «кровь с молоком». А теперь он красный как рак. И мне это не очень нравится.

Видно, что ребята не спецы. Но явно тренировка пошла на пользу.

— Миномет к бою готов! – немножко рисуясь, докладывает тот, что с виду постарше.

Павел Александрович кивает и винтит к стоящему в готовности агрегату что—то небольшое, видимо ценное, очень уж он аккуратен в движениях. Прицел наверное, или как его там правильно называть – успеваю разглядеть черный резиновый наглазник. Кивает сам себе головой, потом велит сидящему у джипа крепышу:

— Капрал, взрыватель осколочный, заряд дальнобойный.

Тот начинает химичить с тушкой мины. Мне почему—то кажется, что в конце, примотав мешочки с допзарядом пороха, этот самый капрал впихивает вместо капсуля самый обыкновенный охотничий патрон.

— Юргент, связь?

Отрывается от нормальной рации крепкий парень в американском камуфле, чем—то на Вин Дизеля похожий и отвечает, что «еще Славентий не развернулся». Для меня все это лес темный, а то, что белобрысый здоровяк со свекольным цветом лица вот—вот может получить тепловой удар – это я понимаю. Павел Александрович что—то объясняет внимательно слушающим его парням, даже радист Юргент поближе уселся, судя по отдельным словам типа «ориентир», они сейчас наводят свою мортиру мелкую на какой—то невидимый за лесом объект, а Славентий этот видно корректировщик, что ли. Странно, куда они второй миномет дели? Ладно, отрывать их от дела не стоит, но и лезть самому в чужую команду не дело.

Подхожу поближе, аккуратно привлекаю к себе внимание командира и тактично докладаю, что как бы чего не вышло со служивым. Павел Александрович досадливо морщится, потом спрашивает – умею ли я справляться с тепловым ударом. Отвечаю по—прежнему максимально деликатно, что это еще не тепловой удар. Но минут через пятнадцать парня можно будет рисовать как рекламу «пиво—раки», причем совсем не в виде пива, а борьба с гипертермией – это вообще—то хлеб педиатра и, конечно, в этом я разбираюсь.

Договорить он мне не дает, разрешает делать что надо с потерпевшим. Только не выходить из охраняемого участка – часть приехавших к миномету не подпущена вовсе. Сидит по краям луга, сторожит и охраняет.

Детину краснолицего, оказывается, кличут Малышом, и он не настроен подвергаться медицинскому насилию. Но приказ даже не Павла Александровича, а того парня, что в расчете постарше, слушает и покорно идет рядом со мной, бубня свое видимо привычное:

— А я и не перегрелся, это все фигня, а я бы лучше послушал…

Устраиваемся рядом с караульным. В теньке, благо и ручеек с прозрачной звонкой водичкой рядом – тут ручейков таких много. Даже поверхностный осмотр подтверждает – перегрелся парень – и одышка у него есть и сердечко частит – пульс хоть и частый, а слабый, да еще и признается, что да, кюхельбекерно ему. И подташнивает его. Ну дело знакомое, потому для начала он снимает с себя бронежилет, расстегивает свою амуницию и я намочив в холодной водичке несколько медицинских салфеток прилаживаю пару из них ему на запястья, одну на затылок и шею, он морщится от стекающей по спине воде, оставшейся протираю ему лицо и грудь.

— Терпи казак, атаманом будешь! Вода не родниковая, не простынешь. Посиди маленько, охолонись. Я вот тебе еще волосы намочу – минут через пять легче станет гораздо, так что настреляешься еще. Берцы сними, держать ноги в ручье пожалуй и не стоит, а без обувки посидеть чуток – полезно.

Малыш продолжает бурчать свое всякое, но я оставляю его и иду к миномету.

Признаюсь себе, что ничерта не понимаю в происходящем. Словно сижу перед кучей рассыпанной мозаики и она никак не складывается в картину. Пальбу я слышу, да и пока сюда добирались стрельба шла все время. Но она странная – я не про то, что лупят из разных, раньше не слыханных мною стрелялок, опять же взрывы слышны, но вот какая—то стрельба жидкая что ли. Разбродная. Хаотическая, то затихает, то снова вспыхивает. Очень хочется узнать, что там с нашими, но Павел Александрович занят, а остальные, полагаю, знают не больше моего.

Правда, может они в курсе того, чем сами заняты в отличие от меня. Так, по логике – то, потому, что наших силенок маловато для внятного блокирования и захвата Ропши «по науке», наши, видно, стараются действовать «на шарап». Ударить внезапно, в неожиданном месте – это дает колоссальное превосходство, пока враг не опомнился. Как в челюсть въехать оппоненту после вопроса «Где тут остановка автобуса?». То, что кроме нас еще и другие участвовали, ясно – та же диковатая компашка с бывшим зеком, у которого кот за пазухой сидел – а кстати на кой черт ему кот?

Значит создали впечатление у ропшинских впечатление массовости нападения? Или просто для того, чтоб сбить с толку и раздергать по кусочкам их мобильную группу? Маленькими кусочками—то глотать проще… А как эти кусочки себя поведут – вот вопросец. Будут ли они тут нам устраивать Будапешт с дракой за каждый дом или нет? До последнего патрона и последнего людоеда? Или начнут выкатываться? Вряд ли у них нет никаких зарпасных вариантов. Вариант, что выберут «умираю но не сдаюсь», надеюсь не покатит.

Обычно руководители сект больше всего на свете обожают самих себя, потому не припомню, чтоб они вдруг собой жертвовали. Это же из самой сути секты следует – в сектах как правило руководитель – сам Бог и есть. Ну или ближайший друг бога, хотя это уже реже. Потому вряд ли Бог будет сдуру тут погибать, как простой смертный… Он же нужен людям. Нести свой свет в массы… Осаживаю свои мысли, потому как черт их знает, этих сектантов, что у них за культ. Так, а как они отходить будут? Звездой – по партизански, или по—армейски, пробив одну дыру в нужном им направлении? Кольцо—то нашей осады – жидкое, очень жидкое… Могут просто тихо просочиться, даже не пытаясь выйти нам в тыл, или даже если пойдут просто на прорыв – тож вполне прорваться могут…

— Есть контакт! – громко говорит сбоку радист Юргент.

— Выстрел! – командует Павел Александрович. Капрал аккуратно вставляет хвостовиком вперед в дуло миномета тушку мины с какими—то смешными мешочками на хвостовике. Мина с металлическим гулом падает в трубу, а все стоявшие рядом тут же синхронно зажимают уши ладошками и сгибаются в поклоне. А я чувствую себя этим ротмистром Лемке, которому чекист Шилов с размаху дал ладонями по ушам! Больно—то как! Мало мне было, что все утро мне по ушам танки ездили, так еще и это!

Мина как—то неторопливо, солидно так летит в воздухе – я ее вижу! Собственными глазами! Остается только дивиться собственной глупости – говорили мне раньше не раз – если видишь, что делают обученные люди в незнакомой ситуации, не выпендривайся, делай то же. Теперь—то я понимаю, что выстрел из миномета в кино и в реальности – это две, даже я бы сказал три или четыре – разницы.

Тут вблизи чувствуется мощь, с которой мину МЕТНУЛИ, опорная плита с такой силой двинула отдачей в землю, что по—моему брызги вокруг полетели, и ноги ощутили как дрогнуло. Хотя земля тут на лугу не сказать, что очень мокрая. Ну и звук – не зря они все ушки прикрыли и нагнулись ниже дульного среза. Хороший звук, резкий, злой. Стою, трясу башкой, ухитряясь глядеть на удаляющуюся черную точку мины. То же ощущение, словно на самолет смотришь, нет, действительно медленно летит!

Повернувшийся Павел Александрович спрашивает меня о чем—то, усмехается, потом показывает мне – уши надо зажимать, рот раскрывать и нагибаться, чтоб звуковая волна мимо прошла. Теряет ко мне интерес, ему что—то толкует радист. Остальным в расчете не до меня, так, чуть ухмыльнулись – и все. Тупо смотрю, как они крутят какие—то маховички. Капрал тянет вторую мину, держа ее на руках, как ребенка. Ну вас к черту, громовержцы! Отхожу подальше, приседаю, подготавливаюсь. Они чего—то ждут. Странное ощущение – мне любопытно, что дальше будет. Делать дураку больше нечего.

Время тянется. Жарко. Наконец следующая мина уходит в жерло, и в облачке серенького несерьезного дымка выплевывается оттуда в голубое безоблачное небо. Звук на этот раз не такой больной. Артиллеристы опять копаются с наведением, переговариваются с радистом. Ну, это мне понятно – кто—то там, за лесом корректирует огонь, сообщая, где бахнула мина и какие поправки надо сделать для того, чтобы следующие легли как надо.

Выдерживаю еще серию из трех мин, посланных одна за другой в быстром темпе, настолько быстром, что мне кажется, что я вижу все три в воздухе одновременно. А минометчики уже начинают разбирать свою шайтан—трубу на сошках. Малыш поспешает от ручья, замечаю, что рожа у него уже не такая угрожающе красная, помогает грузить боевое железо в подъехавший джип.

Павел Александрович машет мне рукой, подзывает. Очевидно, что они сматывают манатки. Караульные снимаются с постов, тоже идут к машинам, но не абы как, а прикрывая себя и своих товарищей от возможной угрозы.

— А мокрые тряпочки на запястьях зачем? – тем временем спрашивает меня артмузеец. Вот ведь, я думал, что получу боевую задачу, а он о такой ерунде…

— Вены там совсем рядом проходят, если там охлаждать, то эффект прямой и быстрый получается – подбирая слова отвечаю я.

— Вот век живи. Век учись – кивает Павел Александрович и, обращаясь к подъехавшему на коняшке моему напарнику, наконец говорит о том, что нам дальше делать. Вариантов ровно два – предполагалось, что мы своей машиной включаемся в состав его группы и действуем вместе. Учитывая, что машину и охранные квадрациклы мы махнули, не глядя, на лошадь, смысла в присоединении теперь нету, тем более, что коняшка сплясала под выстрелы, не понравилась ей эта музыка, потому нам предлагается выдвинуться и перекрыть один из возможных путей отхода противника. Как раз там только лошадки и пройдут, потому мы там будем уместны. Лезу с вопросом, дескать как там моя группа?

— Они как раз нас и корректировали – только и отвечает начальствующий над самоварами, как на незамысловатом армейском жаргоне называют минометы. Джипы хлопают дверями и пашут луг колеями. Ну а мы двигаем туда, где встанем в засаду. Все—таки окруженные рванули звездой, как и полагается для партизан, и это хорошо. Окруженная военщина обычно старается из котла выбираться всей массой, чтобы не терять управляемость и не бросать всякие тихоходные, но очень важные обозы.

Последнее время как—то это подзабылось, но я –то книжки читал, потому прекрасно понимаю, что без жратвы, боеприпасов и горючего любые боевые части моментально теряют свою боеспособность. И частенько в эпохальных сражениях это сказывается сильно. И историю меняет.