Мы входим в жизнь

Введение

Почему поэт пишет стихи? Потому же, почему он ест, пьет, спит. Это потребность, а не заданность. Порой она приходит в детстве, как правило — в юности, превращается в привычную необходимость в зрелости и старости. Из чего рождается такая потребность? Видимо, из интуитивного стремления разобраться в окружающем мире, в его событиях, в себе самом.

Но разбираешься наедине с собой, а твои стихи читают сотни и тысячи людей. Позитивно или негативно, но стихи воздействуют на них. Познание мира оборачивается своей активной стороной, и действенная сила поэзии становится очевидной.

Сознание того, что хочешь ты или не хочешь, но, отделившись от тебя, стихи приобретают самостоятельное существование, вызывает необходимость определить свою общественно-литературную позицию. Такая позиция бывает подсознательной или осознанной, иногда той и иной вместе, но она всегда зависит от расстановки исторических сил, сама влияет на эту расстановку, усиливая или ослабляя ту или иную сторону.

Поэтическое поколение, к которому я принадлежу, рождено Великой Отечественной войной. Оно не выбирало, а заняло свою огневую позицию, как занимает ее солдатская рота, подвергшаяся неожиданному нападению. Тут бывает не до выбора местности и удобств ее обзора: вцепляйся в клочок земли перед собой и отвечай огнем на огонь. Но получилось, что этот клочок земли, с почерневшей от минной гари травой, оказывался всей необъятной Россией. Искалеченные осколками кусты вырастали в дремучие леса, желтый ручей под ними начинал шуметь Непрядвой и Волгой, избы на ближнем косогоре приобретали очертания Москвы и Ленинграда.

И это была не просто Россия, а Ленинская Россия. Ты слышал голос товарища: «Умираю, передай партбилет комиссару». И ты полз к нему под пристальным вражеским свинцом, расстегивал левый карман гимнастерки и слышал последние толчки сердца, вынимал еще теплый партбилет и передавал потом его во вздрагивающие руки спокойного комиссара. Но переходил он не только в комиссаровы руки, он переходил в твои стихи, в твою память, в самую твою душу.

Пережив такое однажды, мы раз и навсегда определяли свою нравственную, литературную, политическую позицию. Привычные слова «Россия», «Ленин», «Коммунизм» мы услышали как бы заново, и они вошли в кровь и плоть нашего творчества как живые, кровные понятия. Каждый из нас воспринимал их по-своему, но это было восприятием разных граней великого целого.

Для нас частное сразу стало общим, а общее стало частным, то есть содержанием нашей жизни.

Большую часть своих стихов я писал, вглядываясь в себя и в те события, которые определили мою биографию. События эти были большими, припаян я был к ним накрепко, и стихи мои без них немыслимы. С тех пор прошло много лет, но приобретенные тогда качества, развиваясь и укрепляясь, остаются со мной. Я никогда не приму четыре стены своей комнаты за четыре стороны света, иначе моя молодость постучится мне в окно и напомнит о других просторах. Я знаю, что друг — это одно, а враг — другое. У меня есть свои святыни, и, если я о них забуду, смертельно раненный боец снова поднимется с черного поля и прохрипит свое: «Передай партбилет комиссару». В стихах я выкладываюсь весь, как человек своего поколения с обусловленной его рамками биографией. Рамки эти достаточно широки, чтобы вместить радости и горести, страсти и страдания, переживания и размышления. Но поэзия ломает и эти широкие рамки, и тогда чувства, бушевавшие в нас на смертных полях войны, очищенные и подтвержденные на живых просторах мира, заново переживаются людьми племени «младого, незнакомого». Почти все, что я здесь сказал от первого лица, относится к моим сверстникам-поэтам.

«Суровый Дант» писал в своем «Пире»: «Во всем, что касается речи, наиболее достойна любви и наиболее восхваляема способность сообщения мысли: в этом и заключается ее добродетель». Современный поэт обязательно сказал бы и о способности сообщения чувства. Если поэтическая речь соответствует этим двум заповедям, если мысли достойны того, чтобы они были сообщены другим, а чувства эти добрые в глубоком понимании слова, то поэзия выполнит свое назначение. Таким критериям, я уверен, целиком соответствует творчество людей, о которых я говорю в этой книге.

Несколько слов о ней. «Мы входим в жизнь» — так я ее назвал. Входили мы в жизнь накануне большой войны. В книге сказано и о предыстории поколения, к которому я принадлежу. Его история известна — это сама война. Но вот какими мы были перед войной, об этом говорилось сравнительно мало.

Моя жизнь неотделима от жизни моих друзей, и поэтому почти в каждом из очерков содержатся автобиографические моменты. Если их выстроить в последовательную цепочку, они бы составили отдельное повествование. В этом, однако, нет необходимости: друзья раскрываются через меня, а я через них.

Пишу я и о наших учителях. К сожалению, не всем здесь нашлось место. Впрочем, не написал я и о многих своих близких товарищах. Остаюсь перед ними в долгу.

Многие очерки написаны при жизни тех, о ком они написаны. Я не стал их переписывать, исходя из спокойного ощущения, что эти люди для меня до сих пор живы.

Наконец, при всей своей литературной наторелости, я затрудняюсь отнести свою книгу к определенному жанру. Выше я назвал отдельные главы ее очерками. Вряд ли это верно. Сцепления между ними прочные, они-то и образуют книгу. А так — что это? Мемуары, автобиография, исповедь, критика, публицистика, литературоведение, главы из истории поэзии? Пожалуй, все вместе. Хорошо ли такое смешение, не мне судить.

А теперь — читайте.

СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ