На грани смерти

12

Вода струйками сбегала со лба, текла по щекам, попадала в уголки рта. Горло судорожно сжималось. Георгию нравилось в детстве во время дождя сидеть с закрытыми глазами и, опершись о мокрую кору старого дуба, вдыхать запах осеннего леса…

— Хватит воды. Он давно уже очнулся. В городе как оказался? С кем держал связь?

Он приподнял вспухшие веки. Перед ним стояли два вычищенных до блеска сапога. На одном из них от носка до голенища тянулись матовые полосы — следы крови.

— Я уже все рассказал, — с трудом промолвил Георгий.

— Открыть глаза! Смотреть на свет! Говори все так, как было! Слышишь?

— Да… — прохрипел Георгий.

Проклятый свет выедал глаза, но надо было смотреть, иначе били сапогами, долго и больно, до потери сознания. А когда приходил в себя, вновь продолжался давно начатый допрос.

— Кто руководит подпольем?

— Не знаю…

Георгий уставился в стакан, в который медленно наливали воду из графина.

Вода выплеснулась из стакана, ручейками побежала по стене, по цементному полу. Георгий закусил губу и прикрыл глаза.

— На свет смотреть! На свет! — крикнул фашист. — Кто руководит подпольем?

— Не знаю… — Говорить было трудно: еще на первом допросе Георгию выбили несколько зубов.

— Где встречался с Николаем?

— В разных местах, — выдавил из себя Георгий.

— Когда?

— По пятницам.

— Что передавал?

— Записки. Не знаю, что в них было. На словах не доверяли…

— Ты считаешь себя предателем?

— Да…

Георгий вводил гестаповцев в заблуждение. Первые три дня он упорно молчал. На четвертый день вроде сдался. Рассказал кое-что о себе, о заданиях, которые ему поручали. При этом либо лгал, либо говорил факты, давно известные гестаповцам.

В этот же день сам шеф СД Волыни и Подолии доктор Карл Пютц изъявил желание непосредственно познакомиться с пойманным подпольщиком. Он лично провел допрос. Арестованный не упрямился, отвечал на все вопросы. Разыгрывая предательство, Георгий во всем соглашался с гестаповцем.

Дни шли, но гитлеровцам никак не удавалось выжать из Георгия нужную информацию. Они начали понимать, что тот водит их за нос.

— Я хочу, чтобы он только слушал, а он рассуждает, — размышлял на очередном допросе Карл Пютц. — Это плохой признак. Над ним придется хорошенько потрудиться. Он не так прост, как показался вначале.

«Работали» много. Георгий стал неузнаваем. Но и через неделю он говорил то же, что и на первом допросе… Его упорство несколько поколебало уверенность шефа СД. Может, он действительно не в курсе дел подполья?

Карл Пютц был недоволен. Неужели он ошибся? А ведь он считал, что имеет наметанный глаз.

— Я вижу, вы не очень усердствуете, — сказал он своему подчиненному после очередного допроса. — Прошла неделя, а мы знаем не больше, чем знали до ареста. Меня совершенно не интересуют ваши методы работы. Я требую только информацию, нужную нам. Вы понимаете? Пусть вас ничего не смущает. Все равно расстреляем…

Их действительно ничего не смущало. Но Георгий продолжал повторять только то, что уже сообщил раньше. К тому же он был истощен и физически, пытки привели бы только к смерти. Поэтому его оставили на несколько дней в покое.

Спустя две недели после ареста Георгия Карл Пютц, недовольно морщась, отметил про себя, что материал уже отработан. Больше, чем уже сказал, этот русский не скажет. Карлу Пютцу не хотелось тратить время на совершенно безнадежный, как он считал, случай. Заключенный проявил упрямство, вызывающее лишь недоумение. Русские называют это стойкостью, но стойкость предполагает разумную оценку ситуации. Здесь же он, Карл Пютц, столкнулся с бессмысленным упрямством…

Карл Пютц прибегнул к своему излюбленному оружию — нечеловеческой жестокости. Ей же противостояла сверхчеловеческая воля. Отказавшись от попыток заставить подпольщика говорить правду, Пютц распорядился:

— Дайте ему передышку и переведите в общую камеру. Должны же попасться бандиты, с которыми он имел дело, пусть попробуют узнать его.

— Зовут меня Василевский Грегор, — шепотом отвечал Георгий на вопрос сокамерника.

— Из Ровно?

— Нет, из Олыцкого района.

— Тебя пытали?

— Да… Заподозрили в связи с партизанами. Я попал в облаву, когда в Германию на работы угоняли. При побеге меня и ранило…

— В тюрьме давно?

— Давно…

— Да, плохи твои дела. Ну, ничего, держись, хуже, чем в одиночке, здесь не будет…

В общей камере № 27 находилось двадцать заключенных. Георгия приняли настороженно. Расспрашивали, сочувствовали, ободряли, но, беседуя между собой, отходили как можно дальше, в другой конец камеры.

Георгий, попав в эту камеру, старался не прислушиваться к разговорам, которые велись здесь — вполголоса или шепотом. Какое ему дело до них? Он сельский парень, и если бы не облава и не ранение, он, Грегор Василевский, тихо, спокойно, никому не мешая и не помогая, спрятался бы на своем хуторе и пересидел войну. И что обидно, ждать-то совсем немного осталось… Теперь ему надо только выйти из тюрьмы. Больше его ничего не интересовало. С такой легендой здесь, в общей камере, было легче.

Георгий не хотел, чтобы в камере кто-нибудь знал об истинной причине его ареста. Начали бы провоцировать на откровенность патриотическими клятвами, заверениями, что будут молчать при любых пытках, только бы узнать самую малость о подполье. Многие бы, наверное, согласились помогать, выйдяна свобод у. Но он боялся здесь всех и никому не верил. Ведь любой из двадцати мог оказаться провокатором.

«Кого еще арестовали? — думал Георгий. — На последнем допросе били, стараясь попасть в рану. Я им уже не нужен. Да, они так и сказали: «В твоих сведениях мы не нуждаемся». Значит, кто-то уже многое выдал… «Нам нужно проверить достоверность некоторых фактов и заодно дать тебе возможность спасти свою шкуру». Неужели Николая взяли? Может, Казимира Домбровского? Чепуха! Они бы никого не выдали… Кого же могли арестовать? А может, это хитрая уловка заставить меня раскрыться? Как все болит! Особенно в животе жжет огнем… Надо лечь на холодный пол, станет легче…»

Георгий начал бредить… Очнувшись, он ощутил на лбу чью-то руку. Открыл глаза и увидел, что рядом на корточках сидит человек и тревожно смотрит на него.

— Я бредил? — спросил пересохшими губами Георгий, и страх, что в бреду он мог выдать то, чего не могли вытянуть из него гестаповцы, заглушил боль.

— Немного. Но ты ничего такого не сказал. Правда, Казика какого-то называл. Послушай, — еле слышно спросил его человек. — Ты случайно не Казика Домбровского вспоминал?

Георгий недоуменно посмотрел на него.

— Кто вы?

— Я — Рахонь.

«Рахонь, лучший друг Казика! Свой! Рахонь… Да, да, Казик говорил, что его арестовали…»

— Что я еще говорил? Чьи фамилии называл?

— Не знаю. Я больше ничего не слышал.

— Спасибо. Казик о вас много рассказывал…

Когда заключенных выводили на работу, им разрешались встречи с родными. Первая записка от Георгия из тюрьмы была передана Домбровскому через жену Рахоня…

Дмитрий Николаевич протянул мне маленький, но увесистый мешочек.

— Здесь золото, — объяснил он, — попробуй подкупить кого-нибудь из надзирателей. Правда, это не самый надежный вариант, но наиболее безопасный и наименее рискованный. Только найди человека, жадного к деньгам. Золото всегда обладало огромной притягательной силой. Попробуй…

Несколько дней было потрачено на поиски подступов к тюремному персоналу. Нашли, наконец, людей, согласившихся взять золото и передать его тюремщикам. Но стоило им узнать, что речь идет об освобождении партизана, как они отказывались.

Я был в отчаянии. Шло время. Брата все еще пытали, оттягивая расстрел — последнее, что могло принести ему облегчение.

Несмотря на то, что возможности подпольщиков освободить Георгия, казалось, исчерпывались, мы всё же продолжали вести активную борьбу за его спасение.