На лунных островах

МУРАВЬИНАЯ ВОЙНА

Благодаря усердным исследованиям и постоянному притоку материала наше бунгало медленно, но верно превращалось в маленький биологический музей. Посторонний посетитель не сразу решился бы войти в главный салон нашего жилища. Во всех углах были расположены живые и заспиртованные образцы местной фауны, зоологические коллекции беспорядочно валялись вперемежку с остальным снаряжением.

Огромное количество узников при недостатке клеток вынудило нас использовать для этой цели самые различные предметы, и приходилось осторожно передвигаться по комнате с живой, если можно так выразиться, обстановкой. Так, например, открывая шкаф, можно было обнаружить какое-нибудь пресмыкающееся; из выдвинутого ящика выскакивало целое семейство гекконов; сняв крышку с коробки, где еще недавно лежали сухари, вы оказывались лицом к лицу с группой гигантских пауков.

Каждый вечер мы возвращались домой, с опасением спрашивая себя, не обнаружим ли мы чемодан, превращенным во временную клетку для жаб, или не натолкнемся ли на кастрюлю, ставшую аквариумом для тропических рыб, пойманных в ближнем ручье?

Разумеется, наши пленники без конца удирали; но поскольку им не всегда удавалось выбраться из бунгало, нам волей-неволей приходилось делить квартиру с толпой тайных гостей.

Мы так и продолжали бы жить в этом сухопутном Ноевом ковчеге, если бы Карло не осенила блестящая мысль притащить в комнату целое деревцо для наблюдения над жизнью муравьев, построивших себе в нем гнездо.

— Это насекомые-ткачи, — пояснил он удивленным товарищам.

— А дерево? — поинтересовался Фабрицио, который не уловил хорошенько связи между насекомыми и растением.

— Это муравьи Oecophilla — пояснил снова наш энтомолог, оглядываясь вокруг в поисках места для своей ноши.

— Понятно… — пробормотал я, глядя на него.

— Это знаменитые муравьи-портные, — продолжал Карло, заметив наши удивленные взгляды. — Такие муравьи строят себе гнездо, сшивая листья деревьев. Я их…

— Муравьи! — перебил его Фабрицио, соскакивая с койки. — И ты посмел опять принести сюда муравьев?!

— Ладно, — промолвил Карло, притворившись, что не понимает намека.

— Как это ладно?! — загремел Фабрицио. — Муравьи выжили нас из дома, они обрушили крышу нам на голову, меня всего искусали, а ты…

— Дело прошлое, — вмешался Станис, стараясь водворить мир.

— Это все твои выдумки! — возразил Карло. — Должен же я изучить этих насекомых…

— Я не мешаю тебе изучать твоих проклятых муравьев, — заявил Фабрицио, — лишь бы ты занимался этим подальше от меня и от нашей спальни!

— Но я не могу поступить иначе, — начал объяснять Карло. — Ведь муравьи сшивают листья только по ночам, и я хочу иметь возможность в любое время наблюдать их за работой.

— Меня ты не разубедишь, — коротко отрезал Фабрицио. — Не желаю спать с муравьями, белыми, красными, черными или какими бы то ни было!

— Имеет ли он право… — продолжал он, обращаясь ко мне.

— Очень сожалею. Но я не могу отказаться от этих исследований.

— Хорошо же! — перебил Фабрицио. — В таком случае я знаю, как мне поступить.

Не добавив ни слова к своей угрозе, он вышел. Встревоженные смотрели мы, как Фабрицио удалялся вне себя от ярости.

Так начался мрачный период нашей жизни, в течение которого мы со Станисом, ни в чем не повинные, страдали от последствий холодной войны, разгоревшейся между нашими товарищами.

Через несколько часов после этого спора Фабрицио вернулся с мешком. Он удобно расположился на постели и раскрыл мешок у нас на глазах. Оттуда вылезло несколько десятков огромных сухопутных крабов, которые, угрожающе раззевая клешни, расползлись на полу.

— Что за дрянь ты принес? — вскричали мы, залезая на стол и стулья.

— Карло нравятся муравьи? — не без ехидства спросил Фабрицио. — Ну а мне — ракообразные. Я принес их в комнату, чтобы удобнее было наблюдать.

Карло сидел в своем углу, не подымая глаз. Погруженный в наблюдение за насекомыми, он не обращал внимания на крабов, ползавших у него под ногами. Фабрицио, растянувшись на койке, упивался происходящим.

Напрасно мы надеялись, что речь идет о кратковременной демонстрации. Фабрицио неутомимо пополнял ряды крабов, а Карло безмолвно сносил их присутствие. Хотя мы и восхищались этой борьбой титанов, но после двух дней и, главное, двух ночей этого молчаливого, но, увы, напряженного конфликта, мы со Станисом потеряли терпение.

В то утро, сев на кровати и спустив ноги на пол, я не заметил притаившегося краба, который больно ущипнул меня за большой палец правой ноги. Вскоре Станиса, задевшего за ветку дерева, сильно покусали муравьи оэкофилия. Прокляв по очереди насекомых и ракообразных, мы решили положить этому конец. Прежде чем применить силу, мы прибегли к убеждению. И убеждение подействовало, хотя не обошлось совсем без угроз. Мы заявили друзьям, что необходимо восстановить в нашей среде нарушенный мир; в противном случае мы также имеем право — если уже речь зашла о праве — приносить в дом объекты своих исследований. Станнс как маммолог интересовался привычками хорьков. Я, специалист по морским животным, с удовольствием жил бы в компании нескольких морских черепах, водившихся около ближнего пляжа. Поняв наш намек, энтомолог и малаколог капитулировали: мы избавились от муравьев-ткачей и от полчищ ракообразных. С этого времени было строго запрещено приносить в жилые комнаты каких бы то ни было животных, и мы зажили более спокойно.

Тем временем пора было позаботиться об отъезде на Коморские острова. Этот архипелаг, расположенный на полпути от Африки к Мадагаскару, был очень ценен для нас с научной точки зрения и волновал наше воображение. Там мы найдем действующие вулканы, самые высокие в здешних местах, побываем среди неисследованных коралловых образований, познакомимся с древними обычаями туземцев, соберем интересные образцы фауны; ведь даже знаменитая кистеперая рыба целакантус, доисторическая рыба, «живое ископаемое», как ее окрестила мировая пресса, была поймана в этих водах.

Со дня нашего прибытия в Африку прошло три месяца; наступили последние дни августа. Нам предстояло еще выполнить обширную программу — побывать на Коморских островах, Мадагаскаре, Альдабре. Успеем ли мы совершить такое путешествие, прежде чем начнется пора циклонов, то есть до начала октября?

Мы задержались на добрых полтора месяца против намеченного срока. Задержка лишь отчасти объяснялась непредвиденными трудностями, встретившимися на нашем пути в течение первого периода работы экспедиции; остальное время ушло на ожидание режиссера и кинооператоров, которые, как мы заранее условились, должны были присоединиться к нам и заснять различные этапы нашего путешествия.

В многочисленных письмах и телеграммах мы сообщали в Рим, что беспокоимся по поводу задержки, а из ответов на них узнавали о трудностях бюрократического порядка, с которыми столкнулась кинематографическая группа. Наконец, после многих перипетий, более или менее справедливых опасений и сообщений, которые тут же опровергались, они сели на пароход и через несколько дней должны были приехать в Африку.

15 августа прибыл авангард кинематографического отряда. Со словами «Наконец-то мы вместе…» на нас буквально свалился Антонио Недиани, режиссер будущего полнометражного фильма. Он прилетел из Дар-эс-Салама, где задержались оба кинооператора. Бьюхейер не терял времени зря. Зная о нашем намерении заснять на кинопленку жизнь необычайных животных, обитающих здесь, он тотчас же предоставил операторам объект съемки, показавшийся ему интересным.

— Синьор Бьюхейер, — сообщил Недиани, объясняя, почему он приехал один, — раздобыл для нас очень важное животное. Он сказал нам, что это разновидность допотопной амфибии, питающаяся исключительно курами.

Позже мы узнали, что «доисторическое чудовище» оказалось ящером-панголином[15], пойманным в то время в Дар-эс-Саламе. Это пугливое животное робко прячется в самых укромных уголках саванны и питается отнюдь не домашней птицей, а муравьями.

Через три дня после приезда режиссера появились операторы, синьоры Мазино Манунца и Фульвио Тести. Таким образом, вся кинематографическая группа оказалась в сборе, и теперь уже не было причин откладывать наш отъезд на острова Мозамбикского пролива.

Операторы немедленно принялись за работу, и тут начались неприятности, которые не покидали нас все время пребывания в Индийском океане. Наши спутники были отличными людьми, но они должны были заснять фильм. Человек, не испытавший этого на практике, не в состоянии представить себе, какую уйму забот причиняет съемочная группа. Например, никто из живущих в тропиках, не придает значения облачку, закрывшему солнце. Операторам же облако не позволяет производить цветную съемку. Работа прерывается, все охвачены чувством нервного ожидания, все взгляды направлены на облако. Чем дальше, тем сильнее накаляется атмосфера: оператор видит в этом облаке личное оскорбление со стороны погоды, мы приходим в отчаяние и начинаем ругаться. Лишь когда показывается солнце, на лицах снова расцветают улыбки. Всякий, кто бывал в экваториальных областях, знает, сколько облаков с утра до вечера проплывает по небу, и поймет, сколько раз на день происходили такие сцены. К этому добавлялись еще заботы о сохранности пленки, отправке снятых фильмов, зарядке специальных батарей и тысячи противоречий, которые раздирают людей, работающих в этой области. В пейзаже, который с первого взгляда может показаться совершенством, внезапно обнаруживаются неудачные цвета, слишком резкие тени, контровый свет, плохая экспозиция и тому подобные недостатки. Африканцы не должны выглядеть как обычно: нужно убедить их составить композицию, или, попросту, сыграть роль. То же самое касалось животных, и только благодаря малому размеру пасти галаго я и мои товарищи вернулись в Италию с почти не поврежденными руками. Наряду со всем этим нам приходилось еще заниматься своей обычной работой, и, как нетрудно понять, мы уставали настолько, что начинали уже сомневаться в полезности съемочной группы, сопровождающей научную экспедицию.

Дней через десять после приезда кинооператоров настало время покинуть Занзибар. Однажды утром, придя и порт за сведениями о «Марсуине», который должен был уже прибыть, но ввиду плохой погоды задержался на побережье, мы увидели свое судно, покачивающееся на якоре.

«Марсуин», служивший нам настоящим домом в течение более чем трех месяцев, оказался небольшим стройным суденышком, едва вместившим нас вместе со всем багажом. Отмечу одну не очень существенную подробность: шхуна была выкрашена в светло-серый цвет, благодаря чему казалась цистой и новенькой. На палубе — спасательная шлюпка, обычные надстройки и рубка с местом для рулевого и капитанской каютой. Три люка вели в три отдельных внутренних помещения. В первом, носовом отделении помещались склад для парусов и снастей, четыре койки и шкаф; во втором, более просторном, в центре судна, — еще четыре койки, привинченные к стенам, и умывальник; последнее — служило машинным отделением и кубриком для экипажа. Кроме того, имелся еще туалет, а убогая кухня представляла собой нечто вроде огромного таза, наполненного песком, в котором, когда позволяла погода, на раскаленных углях готовилась пища. В тесных помещениях, заваленных багажом, среди коротких и узких коек, словно специально приготовленных для покаяния, стоял исходивший из трюма тошнотворный запах, опротивевший нам с первых же дней. Стоит нам теперь пройти мимо одной из тех куч, которые крестьяне сгребают у хлева и используют на удобрения, и условный рефлекс сразу же воскрешает в памяти «Марсуин».

Поднявшись на борт, мы обменялись рукопожатиями с капитаном Харви Брайеном, встретившим нас с любезностью, не покидавшей его в течение всего путешествия. Три матроса, из которых состоял экипаж, представляли три различные расы. Боцман и повар, бравый моряк, который фактически выполнял всю работу на шхуне и впоследствии оказался прекрасным помощником для нас, был родом с Сейшельских островов. Звали его Жан-Баттист Сиффлер, но он был больше известен по кличке «Макен», взявшейся неизвестно откуда. Приятно было слушать, как этот ревностный католик рассказывает на французском морском жаргоне случаи из своей жизни. Лицо его одушевлялось, и, оживленно жестикулируя, он рассказывал нам невероятные истории о фантастических мореплавателях и мифических рыбах. Это был прекрасный человек; живой, неутомимый и вежливый.

Машинистом был индиец из Гоа, португальского городка на побережье Мозамбикского пролива. Звали его Джеймсом, и был он старшим товарищем Ассани, негра-банту, последнего среди наших моряков как по службе, так и по развитию.

Утром 26 августа мы покидаем Занзибар, прощаясь с островом в час, когда он пробуждается от ночного сна. Нос «Марсуина» повернут к Дар-эс-Саламу, куда мы, если все пойдет хорошо, прибудем вскоре после полудня.