Наполеоновские войны: что, если?..

Письмо XI

Пол к Э…

Наконец, любезный друг, переехав дорогу, ведущую из Брюсселя в Париж, посреди шумного военного торжества и ужасных следов опустошения, я нахожусь в завоеванной столице. Путешествие наше было довольно занимательным: хотя дорога не представляла никакой действительной опасности, однако иногда предстоял наружный вид, могший устрашить такого простого гражданина, как друг Ваш. И действительно, все было ново для меня, и сцены, поражавшие взоры мои, произвели на меня глубокое впечатление. Мы ехали по следам победоносной английской армии; подкрепления всякого рода и войска, недавно отправленные во Фландрию, спешили отовсюду для присоединения к армии, так что все города и дороги наполнены были иностранными войсками; ибо, хотя главная цель войны и достигнута, однако же никто не мог еще почитать ее совершенно оконченной. Конде сдался уже спустя несколько дней; Валансьен же держался еще – несмотря на то, что он вошел в сношения с нами, мы приготовлялись бомбардировать этот город. Другой слух, дошедший до нас, состоял в том, что назначено было перемирие и что гарнизон, будучи в несражающемся положении, может пропустить через город столь неопасный караван, как наш, без всякого обеспокоивания. Я любопытствовал увидеть страшные действия настоящей войны, но весьма далек был от желания, чтобы Валансьен сгорел для моего удовольствия, и очень обрадовался, когда узнал, что последний слух был основателен. Вследствие сего мы проехали ретраншаменты и батареи осаждавших спокойно и без всяких вопросов со стороны голландских и прусских часовых, которые молчаливо расхаживали взад и вперед по постам своим; наконец мы приблизились к крепостным воротам, где офицер спросил у нас паспорта и пожелал узнать, военные ли мы люди.

Услышав отрицательный ответ наш, он нам позволил въехать в сей мрачный, грязный и худо выстроенный город. Вот люди, думал я, смотря на худо одетых солдат, охранявших валансьенские ворота, вот люди, которые хотели завоевать весь мир и которых имя тридцать лет было ужасом Европы.

В самом деле, вид их был довольно дик и страшен; во взоре блистал еще остаток гордости и энтузиазма, обнаруживавший полную уверенность в своем мужестве; впрочем, они казались весьма расстроенными. Иные носили белую кокарду, другие сохранили трехцветную, а один из них, более благоразумный, к собственному удовольствию и забаве товарищей, надел на свою шляпу обе, дабы соображаться с обстоятельствами, смотря по тому, та или другая сторона возьмет верх.

Нам не позволили взойти на валы, и я не почел необходимостью прогуливаться в городе, где царствовало неприятельское солдатство, предоставленное самому себе. В глазах жителей изображались печаль и прискорбие. Хозяйка дома, в коем мы остановились, далекая от изъявления обыкновенной французской веселости, плакала почти при каждом вопросе нашем. Генерал Рей, надев белую кокарду, старался успокоить тревожившихся жителей; но так как союзные войска не были еще впущены в город, то сомнительно было, чтобы они удовольствовались блокадой, которой до тех пор ограничивались военные действия против Валансьена. Жители, по словам хозяйки, искренне уважали англичан, которых они хорошо знали потому, что Валансьен во время войны был главным депо пленных; но они боялись, чтобы город не заняли пруссаки и белги. На другой день с нами случилась встреча не слишком приятная; это был рассеявшийся кондейский гарнизон, который союзники, овладев городом, распустили. В физиономии простого солдата, лишившегося мундира, какой бы он нации ни был, есть нечто жалкое. Его походка, взор, воинские ухватки и остатки мундира, не представляя более опрятности, показывающей, что он принадлежит к армии образованной, становятся страшными, как предвестники какого-нибудь злосчастия.

Дикие и отвратительные черты лица, усы и странная одежда придавали солдатам, составлявшим гарнизон в Конде, вид совершенно разбойнический. И действительно, они были истинными образцами ужасной школы своей: недавно они остановили на дороге и умертвили французского офицера, роялиста по имени Гордон, за то единственно, что их принудили сдать крепость королю. Брат убитого офицера преследует теперь сие злодеяние, но все его старания при дворе Тюильрийском остаются еще без успеха. Солдаты тянулись в беспорядке разными толпами на пространстве двух или трех миль. Скорбь и негодование ясно изображались во взорах их.

Одни из них, замечательный по своей свирепой физиономии, воскликнул несколько раз: «Vive le roi!»[129], - сопровождая свое восклицание эпитетом, который показывал, что оно не было изъявлением почтения и верности.

На каждом перекрестке два или три солдата отделялись от толпы, обнимали своих товарищей и прощались с ними. При сем зрелище невольно родилась в душе моей мысль: что будут делать эти люди, которые при таких худых обстоятельствах вступают на поприще гражданской жизни, со своими дикими привычками и неукротимыми страстями? может ли отважный мародер полюбить спокойные занятия мирного трудолюбия? не станут ли они, напротив, ходить по миру, умирать с голоду или воровать до тех пор, как какое-нибудь несчастное обстоятельство снова не доставит им знамя и вождя?. Не без тайного удовольствия освободились мы от наших спутников, мимо которых я ехал ночью через лес не очень в радостном расположении; ибо они были весьма похожи на людей, кои охотно кричат честному человеку: «Стой!» Впрочем, мы не можем пожаловаться ни на какого вора, кроме ужасного грабительства трактирщиков, на которых, однако же, мы не имеем права сердиться; ибо всякий благоразумный путешественник, подъехав к трактиру, должен торговаться прежде, нежели расположится занять какой-либо покой.

На каждой станции должно снова торговаться с хозяином или хозяйкой, и разве по нерадению или ошибке передашь лишнее. Едва ли нужно упоминать, что более всего запрашивают в самых дурных трактирах; однако несмотря на сию привычку набавлять цену на все для путешественников, надобно отдать справедливость строгой честности французов: наша поклажа и деньги были всегда в целости. Я забыл однажды в трактире свой маленький портфель, в котором было немного денег и которого наружность могла подать подозрение, что в нем заключалось что-либо драгоценное; трактирщик, нашедши его, подбежал к нашей коляске и отдал мне портфель прежде, нежели я заметил свою потерю, между тем как ему ни чего не стоило солгать, особенно в то время, когда дом его наполнен был солдатами всех наций, которых присутствие могло служить для него достаточным извинением. Это обстоятельство внушило мне доброе мнение о честности французов, которые, кроме своего ремесла, не позволяют себе никаких обманов.

Путь, ведущий из Брюсселя в Париж, в обыкновенном своем положении не представляет ничего такого, чтобы могло особенно занять путешественника. Большие дороги, начатые Суллой и оконченные его преемниками, обнаруживают великолепие, которое дотоле было неизвестно. Чрезвычайная ширина их доказывает дешевизну земли в ту эпоху, когда они были проложены; но середина мостовой весьма хорошо отделана, и езда по оной легка и безопасна даже в дурную погоду, между тем как в хорошую можно ехать с удовольствием подле широкого рва, простирающегося по обеим сторонам дороги. Она обыкновенно обсажена тройным рядом вязов и даже фруктовых деревьев.

Но большей частью живописных местоположений путешественник во Франции не наслаждается по тем же самым причинам, по которым дороги в ней столь прекрасны и удобны; ибо они почти все сделаны по повелению правительства, которое имеет право пролагать путь прямо от одного пункта до другого, и, следовательно, почти все лежат в прямом направлении, столь скучном для путешественника: напрасно ищет он постепенного раскрытия прекрасных видов, сменяющих друг друга вдоль разнообразной дороги, которой извилины змеятся вокруг хлебного поля и виноградников и избегают прямизны как бы из уважения к какому-нибудь старому помещику, или из снисхождения к семейственной любви и согласию, – даже к предрассудкам и капризам владельца. Я не люблю стоической добродетели Брута, когда он старается проложить большую дорогу, и я на его месте судил бы снисходительнее о стране, где публика гораздо более уважала частные владения, нежели заботилась о том, чтобы большие дороги проведены были прямо для какой бы то ни было причины.

Впрочем, путешественник, проезжающий дорогу, по которой я ехал, мало будет сожалеть о сей прямизне. Реки текут лениво и берега их не имеют ничего занимательного. В городах встречается иногда церковь, достойная любопытства, но никогда другое какое-либо замечательное строение: однообразие архитектуры XV века – времени, в которое большая часть сих храмов была построена – скоро утомляет внимание любопытствующего.

Укрепления городов сделаны по правилам новейшей фортификации, следовательно, более прочны, нежели живописны; что касается феодальных замков, которые придают столько прелести местоположениям в Шотландии и Англии, я не видал ни одного из них. Кажется, что политическое намерение Людовика XI – сделать дворянство совершенно зависимым от короны посредством приглашения оного к своему двору, намерение, сильно отозвавшееся впоследствии, особенно при Людовике XIV, в ниспровержении древних благородных фамилий, имело столь полный успех, что в сей части Франции изгладило все следы пребывания деревенских дворян, которые пользовались властью и уважением, основанными на любви покровительствуемых ими крестьян. Не осталось даже и развалин от древних укрепленных жилищ; деревенские же дома, изредка встречаемые путешественником, сходны с теми, которые построены в Англии в царствование королевы Анны. Рвы, их окружающие, находятся в запустении, стены разломаны, и все вообще имеет вид беспорядка, расстроившего собственность, которой владетель отсутствовал несколько лет.

Свирепые революционные патриоты объявляли войну замкам, а покровительство хижинам. Но они мало находили замков, достойных разорения, и еще менее хижин, требующих покровительства. Земледелец французский, откупщик или крестьянин, не любит жить в фермах, но селится в деревне: сие обстоятельство, которое в отношении к деревенской экономии не вовсе бесполезно, много вредит красивости местоположений. Уединенная ферма сама по себе есть уже предмет довольно занимательный: она всегда возбуждает в душе размышления о домашней зависимости, посредством коей простые, но добродетельные крестьяне тесно соединены с богатым и трудолюбивым фермером, имеющим над ними власть подобную патриархальной, влияние которой никогда не прерывается, потому что подчиненность в этом случае зависит от доброй воли обеих сторон. Напротив того, большая деревня, состоящая из многих фермеров и малых владельцев, которые нанимают работников за глаза и без разбора из самого бедного класса жителей, гораздо более подвержена ссорам и несогласиям, возмущающим многолюдное общество.

Обыкновение не обгораживать обрабатываемые поля составляет другой недостаток в красивости французских местоположений. Земля рачительно возделана и, по-видимому, ни один уголок не остается в запустении, но отсутствие заборов и плетней представляет взору, привыкшему к богатству Англии, странное зрелище опустошения и лености, между тем как в самом деле нет ни того, ни другого. Там, где нет огорождений, нет и домашних животных, которые в природе придают сельским ландшафтам столько же прелести, как в живописи и поэзии, и потому откармливаемый во Франции скот содержится на задних дворах при каждой мызе или большой ферме и выпускается на паству в местах отдаленных и открытых для всякого.

Проезжая северную Францию, более всего скучаешь однообразием деревенских домов и угодий. Редко взор утомленного путника останавливается на деревьях, растущих отдельно на открытой земле. Сами рощи во Франции расположены не очень красиво, хотя чрезвычайно обширны; ибо доставляют жителям достаточное количество дров. Деревья редко рассаживают группами, а еще реже составляют из них плетни, разве вдоль больших дорог. Густой лес никогда не заменит приятного разнообразия отдельных рощиц, в коих аллеи пересекают одна другую в различных направлениях.

Отсутствие заборов придает также и деревне с первого взгляда вид беспорядка и нерадения; но по строгом рассмотрении путешественник с удовольствием примечает, что его подозрение неосновательно. Земля вообще плодородна и каждой участок оной рачительно обрабатывается. Она доставляет с избытком все жизненные потребности, как-то: хлеб, вино, масло и пр.

Рассматривая Францию в сем отношении, нельзя не удивляться тому необузданному высокомерию, которое побуждало жителей столь плодородной страны к опустошению песчаных земель Пруссии и необозримых степей России, где они нашли себе только смерть и позор. Но час мщения прошел, и каковы бы ни были чувства, возбужденные в нас жестоким вызовом, бедственное положение этой страны заслуживает сожаления. Дорога, по которой мы ехали, почти всегда была занята толпами военных людей; здесь тянулся длинный кавалерийский отряд, фуражирующий на всем протяжении своего пути, там проезжал артиллерийский парк по пашням. Немного далее встречали мы какой-нибудь полк, который старался занять деревню, провести в ней ночь и заставить бедных крестьян снабдить гостей своих всем, что им угодно было требовать. В другом месте разные толпы пехоты и кавалерии отправлялись для фуражировки. Хлеб уже созрел на пашнях, но редко земледелец отваживался жать оный, и то украдкой, чтобы солдаты не воспользовались его трудами. Это была жатва нового рода для Вас и для Вашего верного Грева; она производилась вооруженной рукой, и снопы свозимы были не в житницы фермы, но в воинский стан, под прикрытием усатого пруссака, раскуривающего с важным видом трубку свою на облучке воза. Часто эти подвиги сопровождались забавными случаями. Однажды небольшой отряд прусских солдат, наложив несколько возов хлеба, встретился с толпой французских крестьян, причем и те и другие должны были на минуту остановиться; в то время как одна часть французов старалась дать место воинам, другая приблизилась к пруссакам и, уверившись, что ни один из них не разумел по-французски, начала жестоко бранить их, сохраняя, однако же, и в самых порывах своего ругательства, вид почтения, который заставил предполагать, что французы извиняются в своей медленности. Таким образом те, которых последние называли мошенниками, ворами и разбойниками, с важностью вынимали изо рта трубку и отвечали на таковые приветствия «Das ist gut, ser woll» («Это хорошо, очень») и другими снисходительными выражениями. Жестоко было бы лишить бедных французов такого остроумного и невинного способа удовольствовать свое негодование; однако же я не мог не заметить им, при приближении прусского комиссара, что он разумеет их язык, почему они все тотчас и возвратились к своим повозкам.

Жители старались сколько можно более понравиться победителям, изъявляя все знаки верности дому Бурбонов. Горожане уничтожали все, что только напоминало Бонапарта. Лучшим маляром был тот, который искусно мог переменить слово «imperial» на «royal»; но много находилось и таких искусников, коих талант производил только ясное соединение двух прилагательных, столь несогласных между собой. Некоторые благоразумные трактирщики, истомившись беспрерывными переворотами, оставили на своих вывесках только пустое место в ожидании того времени, когда правление сколько-нибудь утвердится.

Сии доказательства усердия жителей к победителям были не бесполезны. Союзные войска вели себя очень хорошо, хотя и были случаи, которые, по-видимому, противоречат сказанному; но известно, что они неизбежны в такое критическое время. Особенно англичане умели приобрести себе доверенность жителей.

С одним из моих друзей случилось в некоторой разграбленной деревне любопытное происшествие Он вошел в сад, принадлежавший к дому, по-видимому, менее бедному, нежели те, которые его окружали, но в самом деле столь же разоренному. Осматриваясь вокруг, он заметил за кустом двух или трех мальчиков, которые, увидев себя открытыми, тотчас убежали. Он звал их, но напрасно. Однако же английский выговор ободрил мать их, находившуюся позади другого куста, так что она осмелилась показаться. Друг мой узнал с некоторым изумлением, что она хорошо говорит по-английски. Воспитанию ли или каким-либо другим обстоятельствам она тому одолжена была, этого я не припомню. Только она ему рассказала, что ее семейство отважилось выйти из своего убежища в лес, где она и бродила уже два дня без пристанища и почти без пищи, чтобы посмотреть на опустошение, какое причинили неприятели в ее доме, как вдруг снова была встревожена приходом солдат. Уверившись, что это были англичане, она согласилась остаться у себя, будучи исполнена той уверенности, которую внушает национальный наш характер. Наконец, приняв покровительство своего гостя, она послала сына за последней розой, находившейся в опустошенном саду ее, и поднесла ему оную, как единственное средство, которое осталось ей для изъявления благодарности: это последняя, сказала она, но я почитаю за счастье поднести ее англичанину. Надобно заметить, что во Франции даже низший класс народа в подобных обстоятельствах всегда обнаруживает вежливость, неизвестную другим нациям.

Впрочем, не нанося упрека дисциплине английских солдат, можно сказать по всей справедливости, что и они позволяли себе некоторые вольности; так, например, ежели во время роздыха попадалось им вблизи фруктовое дерево, они тотчас обрывали его.

Посреди военных сцен сообщение французских почт, находящихся под непосредственным распоряжением правительства, производилось безостановочно. На каждой из них прибита была прокламация, сочиненная на четырех языках, т. е. на французском, немецком, английском и русском за подписанием четырех генералов: сим повелением запрещалось всем офицерам и солдатам, как французским, так и союзным, брать почтовых лошадей или другими какими-либо способами препятствовать сообщению между Парижем и провинциями. Таким образом, при грозном шуме войны почты во Франции были безопасны и исправны, и нас в пути ничто не задерживало.

В то самое время, как некоторые деревни представляли жалкую картину опустошения, города не потерпели почти ничего; потому что солдаты, проходившие через них, находились всегда пред глазами офицеров; а в гарнизоны посылаемы были особенные командиры для наблюдения за дисциплиной. Однако в иных заметили мы, во время своего проезда, еще свежие следы бомбардирования, произведенного за неделю или за две до нашего прибытия. Камбре взят был приступом; жители оного, бывшие вообще роялистами, благоприятствовали атаке; часть осаждавших взошла по лестнице старой башни, примыкавшей к скрытому ходу, которой проложен был через ров и сообщался с валом посредством калитки: сей ход открыт был жителями. Гарнизон состоял частью из национальной гвардии, которую Бонапарт откомандировал из прежнего ее кантона для защиты Камбре. Перонский гарнизон, именовавшийся некогда Перонской Девственницей или Девичьей крепостью, потому что всегда оставался целым, был взят подобным же образом. Перон расположен при реке Сомме, посреди низменной и болотистой равнины, и укреплен превосходно; но он, как и другие крепости на фландрской границе, мало имел способов к сопротивлению – Бонапарт и в этом случае вверил судьбу свою единственно счастью, ибо не заготовил ничего для поддержания войны оборонительной. Доказательством же неопытности перонского гарнизона служит то, что он забыл завязать глаза английскому офицеру, который отправлен был с требованием сдачи. Сей офицер был человек отличного ума и достоинства, и глаза его, вероятно, не оставались в праздности в то время, когда осаждаемые, против обыкновения, предоставили им полную свободу. По возвращении своем он открыл возможность овладеть ретраншаментом, находившимся в предместье по левую сторону реки. Тотчас началась атака и была столь счастливо совершена на всех пунктах, что солдаты, составлявшие гарнизон, положили оружие и возвратились к своим мирным занятиям, от коих они отторгнуты были Бонапартом. Сей успех так мало стоил, что офицер, получивший оный, едва согласился подробно рассказать мне о своем приступе. Но мне, который видел вал, хотя и понизившийся несколько от времени, но все еще очень крепкий, чрезвычайно глубокие и наполненные водой рвы; гласис, над ними возвышающийся; палисады, построенные из деревьев, покрывавших крепостные окрестности, – мне даже намерение овладеть этими укреплениями казалось предприятием важным и многотрудным.

Во всех городах, сколько я могу судить, чувства народа решительно клонились в пользу законного монарха, и я не сомневаюсь в их искренности, ибо приверженцы Бонапарта в подобных обстоятельствах не старались уничтожить эти чувства. В одном или двух городах приготовлялись небольшие праздники, чтобы торжествовать возвращение короля. Приготовления показались нам не очень пышными; но от города, который недавно испытал все бедствия войны и еще имел в недрах своем иностранный гарнизон, нельзя было ожидать пышности и великолепия.

Однако же посреди сих сцен тревоги и беспорядка мы ехали с приятной уверенностью, что мы принадлежим к сильнейшей партии. Звук английских барабанов и труб раздавался пред нашим ночлегом каждой вечер; а поутру гремела побудная музыка; ибо во всех городах, лежащих по дороге нашей, находились английские войска и командиры – и мы везде были осыпаемы приветливой учтивостью наших соотечественников.

Прибыв к Сен-Максанскому мосту, который недавно был театром сражения между пруссаками и французами, мы увидели следы страшного опустошения. Сен-Максан довольно крепкий город и имеет прекрасный мост чрез реку Уазу, коего арка, разрушенная в вышеупомянутом сражении, опять возобновлена. Судя по выгоде, которую могли доставить французам высокие и лесистые берега Уазы, должно заключить, что мост сей был сильно защищаем ими. Однако ж пруссаки овладели оным, но как? – этого сказать нам никто не мог.

В городе некоторые дома были сожжены, другие разграблены; число амбразур и открытых отверстий в стенах домов и садов ясно показывает причину столь сильного разорения. Усилия, употребляемые для защиты крепости, всегда бывают гибельны для жителей: ибо она всегда подвергается или огню одной какой-либо партий, или грабежу обеих.

В Сен-Максане нам сказывали, что город Сонлис, находящийся недалеко оттуда, на дороге, по которой мы ехали в Париж, потерпел еще гораздо более. Подле него происходило сражение между частью армии Блюхера и частью корпусов Груши и Вандамма; сии генералы, поспешая прикрыть столицу после сражения при Ватерлоо, сделали отступление, приносящее им великую честь.

Мы не хотели быть свидетелями новых следов опустошения и потому охотно приняли предложение почтальонов переменить прежний путь свой на шантильийский; они хотели везти нас окольной дорогой, лежащей через лес; прекрасный путь, который они убедили нас предпочесть большой дороге, по несчастью, не мог уцелеть, подобно ей, от тяжелого перехода артиллерии, кавалерии и обозов. Он сделался ухабистым рвом, на коем четыре лошади, везшие нас, брыкали, рвались, задыхались и ржали, будучи понуждаемы беспрерывными ударами бича и проклятиями почтальонов, так что мы каждую минуту опасались, чтобы наша маленькая почтовая коляска не разлетелась вдребезги. Однако же французские почтальоны, несмотря на худую упряжь свою, возят весьма искусно; и наши, после многих усилий и поворотов, благополучно наконец проехали дорогу, на которой йоркширский почтальон пришел бы в отчаяние, даже и тогда, когда вожжи его не были бы связаны бесчисленными узлами.

Шантильийский лес, вероятно, был обширен в то время, когда еще в нем охотилась фамилия Конде. Но все деревья, годные для строений, были срублены; из оставшихся же я не видал почти ни одного старее двадцати лет. Те, коим после революции достались поместья эмигрантов, были вообще хитрые спекуляторы: они старались все свои земли и леса обращать в деньги; ибо владетельные права их тогда были очень ненадежны.

Шантильи, сделавшийся классическим местом по имени великого Конде, представлял нам обширное поле для занимательных размышлений: он и сам по себе заслуживает внимания; некоторые строения расположены весьма приятно, но во время моего проезда почти во всех домах окна закрыты были ставнями, вероятно, из предосторожности от грабежа пруссаков, которые в то время окружали город. Войска состояли большей частью из молодых людей, которые, по-видимому, расположены были забавляться на счет завоеванной страны. Однако ж я не заметил ни чего дурного в их поведении. Они овладели сапогами наших почтальонов и с довольным видом расхаживали по трактиру в этом страшном наряде, коего толстота и прочность нимало не уменьшились со времен Йорика и Лафлера[130]. Но гусары прусские еще более забавлялись в великолепных дворцовых конюшнях, избежавших горестного жребия, который постигнул дворец. Огромный свод, воздвигнутый принцем Конде для лошадей своих, имеет пятьдесят футов в вышину, двести туазов в длину и около тридцати шести футов в ширину. Сие величественное здание, которое, судя по огромности, можно почесть более приличным для бегунов короля Бробдингнега, нежели для лошадей обыкновенного роста, было прежде разделено на многие отделы; но они уже давно разрешены. Посредине возвышается великолепный купол, имеющий девяносто футов в вышину и шестьдесят в диаметре. В углублении, находящемся под куполом и в виду главного входа, сделан пышный фонтан, который упадает в широкую раковину и оттуда стекает в обширный мраморный водоем. Сей фонтан, который с честью мог бы занять место и в самом дворце, был назначен для удовлетворения конюшенных потребностей.

В некотором расстоянии от конюшен находятся печальные развалины принцева дворца.

Великолепный замок соответствовал некогда в пышности своим конюшням; теперь от него остались одни развалины, загромоздившие каналы, вырытые для украшения и защиты. Он был разрушен парижской чернью во время революции. Революционеры, присвоившие себе материалы его, клали их в небольшом здании, которое называлось малым замком и соединялось с главным дворцом посредством шоссе. Таким образом малый замок уцелел, хотя сначала и был разграблен. Шантильи со всеми своими угодьями продан был как национальное имущество; но покупщики не выплачивали денег – и правительство взяло его назад. Сим средством король, по восстановлении своем, мог без затруднения возвратить замок принцу Конде. Малый замок поправлен был наскоро и самым простым образом для принятия законного владетеля; вид сих поправок составляет печальную противоположность с великолепием прежних украшений. Везде видны только рамы огромных зеркал. Впрочем, ежели я хорошо вслушался в слова проводника моего, сии поправки не должны быть строго разбираемы, ибо они суть добровольное приношение шантильийских жителей, которые, узнав, что принц Конде хотел снова поселиться в замке своем, приложили все возможные старания для улучшения оного. Накануне нашего приезда они приготовлялись торжествовать возвращение принца – и на куполе конюшни снова выставили белый флаг в знак вторичного восстановления Бурбонов.

Подле малого замка находятся остатки главного дворца, о котором я уже упоминал. Он расположен был на скале и обведен глубокими и широкими рвами, всегда наполненными чистой водой. Внутренность его заключала в себе все, что только могла выдумать роскошь того времени; а подземные своды были столь обширны, многочисленны и разнообразны, что могли сделаться убежищем воров, почему вход в оные и был завален по приказанию полиции.

При замке во время цветущего его состояния находился огромный театр, оранжерея и чрезвычайно красивая зала; сам он расположен был посреди партер, разгороженных в виде маленьких островов и украшенных статуями, водометами и вазами, что все вместе составляло великолепную перспективу.

Теперь все разрушено, и иностранец лишь из рассказов проводника своего узнает, что сии запустелые и пересекаемые каналами насыпи назывались прежде оранжерейными партерами, галереями ваз, островами любви и проч. Взирая на столь быстрое падение одного из самых великолепных памятников суеты человеческой, с удовольствием обращаюсь я, любезный друг мой, к нашему старому жилищу, вспоминаю прекрасные его окрестности и утешаюсь той мыслью, что натуральные красоты наших мест гораздо прочнее роскошного здания, которое Бурбоны воздвигли некогда в Шантильи. Прощайте! Остаюсь и пр.

Пол.