Наполеоновские войны: что, если?..

ПИСЬМО XIV

Пол – Майору

Жадность Ваша, любезный Майор, к военным подробностям достойна человека, присутствовавшего при защите Бергоцзома в 1747 году; она не удовольствовалась даже длинным письмом, отправленным мною из Ватерлоо. Теперь я окружен войсками всех наций. Но как описать Вам сцену, столь блистательную, разнообразную и вместе столь ужасную и новую для глаз моих? Это довольно трудно. Париж представляет теперь обширный лагерь, составленный из солдат почти всей Европы; он находится под присмотром прусского барона Муфлинга, управляющего союзными войсками. Вам, конечно, небезызвестны обстоятельства, предшествовавшие сему необыкновенному перевороту; позвольте мне, однако ж, упомянуть об них в кратких словах.

После поражения французской армии при Ватерлоо дивизия, находившаяся под командой Вандамма и Груши, осталась целой. Эти генералы посредством искусного отступления не только спасли ее от угрожавшей гибели, но еще успели присоединить к ней большую часть остатков главной армии. По прибытии в Париж они нашли дела в самом затруднительном положении. Убежав с поля Ватерлоо, Бонапарт первый привез в знаменитую столицу Франции известие о своей неудаче. Он думал, что либералы, при этой крайности, примут сильное участие в судьбе его, снова вручат ему всю власть, какую только может единодушие доставить диктатору, и употребят последние усилия для его защиты. Но он измерял свое влияние по прошедшим, а не по настоящим обстоятельствам. Страх, удерживавший прежних его сообщников в должных пределах уважения, уже исчез. Они тотчас дали ему почувствовать, что обстоятельства требовали от него совершенного отречения, и грозно вызывали к себе его министров, стараясь прибрать в свои руки бразды правления.

Наполеону не оставалось ничего более, как презреть их угрозы или отречься от короны. В первом случае он мог бы разогнать сие возмутительное скопище, ибо войска и чернь парижская были на его стороне; но он не имел нужной для этого решительности. Напрасно брат его Лукиан, вступивший снова на опасное поприще политики и желавший возбудить в нем прежнюю смелость, советовал ему выгнать из присутственных палат всех бунтовщиков с помощью войск и овладеть полной властью; он мало надеялся на успех, да и самый успех принудил бы его жить и умереть вместе с войсками, что ему было весьма неприятно. И он вознамерился увитую тернами корону свою возложить на главу юного своего сына. Собрание старалось уклониться от такого предложения – и приверженцы Бонапарта получили весьма сомнительное согласие касательно сего условия. Лукиан сильно ходатайствовал за брата, а Лабедоер горячился, но все их усилия были тщетны. Палаты, захватив в руки свои кратковременную и ненадежную власть, завели спор, который невольно напоминает известные слова Свифта об одном клубе: «Вот они опять на своих скамьях – и чувствуя себя счастливыми на сей раз, опять принялись за законы».

Вместо того чтобы приступить к деятельным приготовлениям для отражения иностранцев, парижские сенаторы занялись отвлеченными теориями и смешными прениями о форме правления. Один член парламента, приверженный к положительному законодательству, пожелал узнать расстояние между Парижем и Сен-Канте-ном (тогдашней главной квартирой лорда Веллингтона); но его тотчас принудили замолчать, как человека, отдалившегося от настоящего своего предмета; однако же вопрос его был не неуместен: хотя армия Груши и прибыла в столицу, но вслед за ней шли союзники. Палаты, которые переняли уже все старые замашки и язык конвента, выбрали из среды своей депутатов, кои должны были уверять солдат, что члены палат готовы встать в ряды их и что для тех, которые падут в сей великой борьбе, день смерти будет днем новой жизни. Говорят, что г. Гарнье, вовсе не привыкший к такому языку, хотел сказать «днем бессмертия», но сие неприличное выражение совершенно ослабило действие его красноречия.

Итак, депутаты, опоясавшись трехцветными шарфами, отправились; они говорили солдатам о естественных началах свободы, о ненарушимых правах человека, и для единодушного восклицания предлагали им такие слова: «Да здравствует народ! да здравствует свобода!» Но их увещания не слишком много подействовали на воинов, которые отвечали им только криком: «Да здравствует император!» Депутаты старались отнести эти восклицания к Наполеону II – и поблагодарив, подобно герцогу Бэкингему, своих верных друзей и сограждан за чувства, коих те не обнаруживали, возвратились в палаты, чтобы отдать отчет в своем посольстве. Был, однако ж, один пункт, в котором французские солдаты согласовались с законодательным собранием, именно в твердой решимости – основанной на сознании собственной вины и страхе наказания – сопротивляться всеми силами восстановлению законного монарха, хотя все умные люди во Франции знали по опыту, что оно оставалось единственным средством к спасению государства от совершенной гибели. Касательно сего пункта происходили самые жаркие споры, производились самые буйные решения; особенно нижняя палата доказала, что ей недоставало только времени и силы, чтобы возобновить анархию революции, так точно, как она переняла ее язык.

Беспокойство палат составляло разительную противоположность с равнодушием того, кто возбудил эту бурю: он беспрестанно разъезжал по Парижу, то отправлялся в Элизе-Бурбон, то в Маль-Мезон и обратно; везде давал праздники и делал приготовления к отъезду, о цели которого никто не знал. Все это производил он с таким спокойствием, как простой путешественник, вознамерившийся провести во Франции некоторое время.

Для довершения своего притворства он потребовал от палат экземпляр какого-то сочинения, которое он желал иметь у себя. Наконец приближение союзников ускорило отъезд его; и когда они были уже в трех милях от Парижа, он решительно оставил столицу, которую за несколько дней перед тем называл своей. Палаты решились было защищаться, но недостаток средств совершенно воспрепятствовал исполнению этого намерения.

Говорят, что Бонапарт еще до отъезда своего из Парижа советовался с Карно о материалах, необходимых для защиты столицы, и что последний оценил их в двести миллионов, прилагая к тому трехгодичный труд. Несмотря на все это, отвечал экс-император, довольно будет шестидесяти тысяч хорошего войска и двадцатичетырехчасового приступа, чтобы взять город.

Однако же Бонапарт сделал все нужные приготовления к исполнению этого гигантского предприятия. Монмартрские высоты были укреплены с большим старанием. Деревня Сен-Дени снабжена была сильным гарнизоном, кроме того, в северной части города произведено было затопление посредством отведения двух потоков в недоконченный Уркский канал, коего высокие берега представляли весьма крепкую позицию.

Чернь парижская занималась работой с энтузиазмом, который не уступал самым буйным порывам революционного бешенства. Приближение английской и прусской армий, которые в случае нужды могли быть подкреплены всеми русскими и австрийскими войсками, нимало не охлаждало жар французов. Они твердо были уверены, что Париж не иначе мог быть взят, как изменой, и с гордостью повторяли, что они имеют еще Массену, Сульта и Даву (столь же знаменитых по своим воинским талантам, как и по грабительству). Хотя крепкое положение северной части города могло несколько оправдать эту минутную уверенность, зато противоположная сторона Парижа была совершенно открыта, кроме Медонских и Сен-Клузских высот и Иссийского поста. Оба последних пункта могли некоторое время защищать обширную равнину, которая окружала южную часть Парижа и не представляла никаких средств к защите, кроме малого числа ретраншаментов, домов и садов с высокими заборами, в коих сделаны были отверстия для стрельбы. С этой-то стороны союзные генералы решились начать атаку. 30 июня Блюхер перешел Сену близ Сен-Жермена и, заняв Версаль, грозил французским позициям, находившимся при Медоне, Иссе и на высотах Сен-Клузских, между тем как герцог Веллингтон, остановясь в Гонессе, открыл сообщение с пруссаками чрез мост Аржентиль. Французы, несмотря на свое отчаянное положение, не теряли бодрости; луч славы еще раз заблистал на их оружии. Генерал Эксельман произвел атаку с таким искусством, что удивил пруссаков, занимавших Версаль, и взял в плен небольшой отряд кавалеристов; но французы в свою очередь были атакованы, сбиты с высот Сен-Клузских, Иссийских и Медонских и принуждены запереться в самом городе. Сие поражение произошло 2 июля – и Блюхер тотчас отправил своего адъютанта к английскому генералу с просьбой, чтобы последний прислал ему одну батарею из конгривовых ракет для довершения удара, который он замышлял нанести осажденным.

Между тем честные парижане страшились своих защитников столь же, как и неприятелей; жар французских солдат превратился в настоящее бешенство – и чернь, воодушевленная подобным энтузиазмом, изрыгала страшные угрозы и проклятия как на союзников, так и на парижан, благоприятствовавших законному правлению.

В таком-то положении находился гарнизон, опасный для столицы столько же, как самый злейший ее неприятель, когда союзники заключили условия капитуляции с Массеной, который в это критическое время был в качестве главнокомандующего французскими войсками. Таким образом участь Парижа еще раз предана была великодушию Европы, и царица провинций снова сделалась рабой.

Я слышал споры некоторых жарких политиков-домоседов, которые изъявляли желание, чтобы Париж был сожжен и разграблен; но это желание, произнесенное в пылу патриотической ревности и оскорбленного самолюбия, не слишком справедливо, особенно ежели представим себе все ужасы, могшие быть следствием такого происшествия.

Мы, англичане, должны еще менее желать, чтобы кто-нибудь из наших солдат участвовал в ужасном своевольстве, которое бы могло быть следствием этой трагической развязки. Замечено, что грабеж Магдебурга нанес смертельной удар дисциплине армии Тилли; известно также, что французы совершенно расстроились после московского грабежа.

Таким образом, спасение Парижа в ту минуту, когда гибель его казалась неизбежной, было равно выгодно как для победителей, так и для побежденных – и оно еще более увеличило ту славу, которую герцог Веллингтон приобрел в сей незабвенной кампании; ибо нельзя отрицать, что его могуществу и мудрому посредничеству французы одолжены большей частью статей капитуляции, по силе коей король французский снова сделался обладателем своей столицы, а союзная армия, войдя в оную, из неприятеля превратилась в спокойный гарнизон.

Когда я прибыл в Париж, политические потрясения уже прекратились; распоряжения короля производились с таким спокойствием, будто Людовик XVIII никогда не лишался своего престола. Но дух общественный, не привыкший еще к этой перемене, волнуем был разными слухами о заговорах, подобно разъяренному морю, которое и после бури долго не перестает поражать берег. Говорят, что Лабедоер, недавно схваченный в Париже, был агентом какого-то заговора, в коем участвовали обезоруженные солдаты Северной армии вместе с некоторыми жителями парижских предместий.

Одна часть злоумышленников предполагала одеться в платье парижской национальной гвардии и напасть врасплох на квартиры русского и австрийского императоров, прусского короля, лорда Каслрига, лорда Веллингтона и Блюхера, между тем как другая, в мундирах союзных войск, долженствовала завладеть постами национальной гвардии и в особенности дворца Тюильрийского. Сомневаюсь в действительности сего смешного и неудобоисполнимого предприятия, но что между многими праздношатающимися людьми, которые находились тогда в Париже, происходило нечто буйное – это довольно вероятно; ибо стража, охранявшая вышеупомянутых особ, была удвоена; часовые с чрезвычайным вниманием осматривали и подробно расспрашивали всякого, кто приближался к их постам.

Теперь надзор за спокойствием внутри Парижа возложен по большей части на национальную гвардию, наружность и мундир которой напоминают мне голубые полки эдинбургских волонтеров. Она занимает разные публичные площади и окрестности Тюильри: служба трудная для почетного класса граждан, из коих составлены полки национальной гвардии; ибо я думаю, что для сего потребно ежедневно по крайней мере 500 человек; но сей корпус довольно многочислен и уверенность, что спокойствие города зависит от его усердия и ревности, примиряет его со своей должностью.

Охранение особы короля и дворца вверено особому королевскому корпусу, состоящему из людей весьма видных, которых мундир чрезвычайно красив, хотя и небогат. Все солдаты оного считаются в офицерском чине, вследствие чего получают большее жалование. Они очень учтивы в обращении, особенно с иностранцами.

Сей корпус много потерпел, сопровождая короля к границам. Некоторые из тех, коих выбрали между солдатами Бонапарта, возвратились опять под знамена его; другие последовали за своим государем столь далеко, сколь он им позволил, и подверглись наконец разным преследованиям; многие даже были убиты. Как бы то ни было, мне кажется, что корпус, избранный из первейших фамилий в государстве, есть не только украшение, весьма приличное трону, но еще может служить средством к восстановлению во Франции военного характера, столь испорченного во время последней войны. Есть еще в Париже армейская сила совсем другого рода: это патрули жандармов, или, лучше, военная полиция, составленная из людей, нарочито выбранных для сей должности и которые, в числе трех или четырех, часто показываются не только в Париже, но и во всей Франции; мундиром и оружием своим они походят на драгун тяжелой нашей кавалерии, следовательно, с первого взгляда кажутся не слишком годными для отправления полицейской службы. Но система их учреждения весьма хороша, и ежели во время последнего покушения Бонапарта на престол полиция оставалась в бездействии, то сие должно приписать не оплошности низших чиновников, а нерадению главных начальников, от которых первые получали приказания. Жандармы при императорском правлении были столь страшны, что один вид их заставлял бледнеть и трепетать; если они менее страшны при правлении законном, то это потому, что враги анархии ныне могут смело прибегнуть под покровительство законов, установленных для защиты невинных.

Все находящиеся теперь в Париже французские войска состоят из национальной гвардии, гвардейского корпуса и жандармов. Герцог Тарентский, маршал Макдональд, равно известен как по своим воинским талантам, так и по отличной верности. Его марш с итальянской границы в намерении соединиться с Моро прежде сражения при Нови и счастливое отступление, которое сделал он, проиграв сию знаменитую битву против ужасного Суворова, столь же утвердили воинскую славу его, как и верность, выказанная им во время последнего нашествия Бонапарта, доказала благородство его души.

Говорят, что число всех иностранных войск во Франции простирается до миллиона; но я знаю из верного источника, что оно не превышает восьмисот тысяч, – масса солдат, коей подобной никогда не существовало, разве что в романах. Англичане, пруссаки и русские находятся от Парижа в расстоянии однодневного марша. Австрийцы почти все отправлены в южную Францию. Те, которых мы видим здесь, составляют часть венгерской гвардии императора: все они суть люди весьма статные, чему немало еще способствует их белый мундир. Конечно, по своей ловкости они могут почитаться самым лучшим полком из всех союзных войск, но вообще сии гвардейцы не имеют того мужественного и гордого вида, которым отличаются англичане, русские и пруссаки.

Русские в окрестностях Парижа очень многочисленны. Я был на одном смотре, которой делали северным воинам союзные монархи, герцог Веллингтон и другие. Главная аллея Елисейских полей была наполнена войсками всякого рода. Государи, генералы и их свита занимали середину площади Людовика XV – и войска в продолжение двух часов проходили без остановки пред ними сжатой колонной, которой фронт простирался во всю ширину аллеи.

Пехота состоит из людей статных, высоких, ловких и способных к перенесению чрезвычайных трудов; за ней везли артиллерийский обоз, устроенный превосходным образом, после которого шли разные драгунские и кирасирские полки. Стальные кирасы гвардейских кирасир, ярко отражая солнечные лучи, производили над зрителями удивительное действие. Другие полки имели кирасы, сделанные из кованого железа. Русские кавалеристы весьма красивы; но лошади их, исключая офицерские, были не слишком хороши и, как кажется, мало способны для службы такого рода. Во время этого величественного зрелища площадь была охраняема лейб-казаками русской гвардии – людьми весьма видными и искусно обученными. Казаки, иррегулярные и прочие легкие войска того же имени показывались в Париже только случайно; но их атаман граф Платов находится в самой столице: он-то иногда и призывает в оную храбрых питомцев пустыни.

Вид истинного казака убеждает в его пользу. Черты лица его благородны, в глазах блистает огонь мужества и неустрашимости; в оружии и одежде его, часто расшитой серебряными узорами, виден вкус, уже довольно образованный. Но разные племена татар, которых французы смешивают под одним названием, имеют наружность дикую: «Часто видишь их одетыми в овечьи кожи, носящими лук, стрелы, щиты, сделанные из красной меди и другие оружия первобытного общества». Французы, которых и самое нашествие со всеми своими гибельными следствиями не могло лишить остроумия, называют их северными купидонами. Я видел одного человека, которой из окрестностей Великой Китайской стены пришел сражаться с французами под стенами Парижа!

Прусские войска составляют весьма красивое поколение светло-русых людей. Все мундиры их суть или красного, или синего цвета. Русские и пруссаки полагают изящный идеал формы человеческой в том, чтобы как можно более уподобиться станом своим треугольнику, или, лучше сказать, даме, затянутой по старой моде. Они стягиваются широким поясом или чем-то подобным поясу и воздымают грудь и плечи до тех пор, пока те не достигнут желаемой пропорции.

Когда пруссаки квартировали у частных людей, то французы всего более жаловались на их ужасный аппетит; впрочем, они не делали никаких неприятностей хозяевам, а только были голодны через каждые три часа. Это без сомнения преувеличено; известно, однако ж, что офицеры прусские наслаждаются парижскими удовольствиями несоразмерно с жалованьем, получаемым ими в отечестве.

Говорят, что некоторые из наших вспомогательных войск просили у герцога Веллингтона позволения пользоваться одинаковыми преимуществами с пруссаками; но он, как меня уверяли, немедленно объявил, что позволить солдату издерживать во Франции более, нежели в своем отечестве, по его мнению, опасно дисциплине, вредно характеру войска и противно выгодам государя. Посему-то войска английские получают такое же жалованье, как и в Англии, только оно выдается им за счет Франции.

Благоразумие и твердость отличают герцога Веллингтона столько же, может быть, как военные дарования и храбрость на поле сражения. Он предвидит, что важность Англии в Европе и предпочтение, которое во многих обстоятельствах делало ее посредницей различных споров между союзниками, зависит от соблюдения народного характера в отношении к верности, чести и бескорыстию. Поэтому всякая жалоба на английского офицера в нарушении дисциплины или притеснении немедленно удовлетворяется, для того чтобы французы, при всей к нам ненависти, не имели ни малейшего предлога оправдать ее даже в собственных своих глазах. Начальники наши часто отказывались от квартир, кои назначаемы им были в частных домах, а становясь на постой, стараются как можно менее беспокоить хозяев и совершенно не принимают вина и съестных припасов. За эту умеренность вознаграждаются они почтением французов, в котором последние не могут отказать их личным достоинствам и вежливости.

Блюхер, по-видимому, имеет первенство между пруссаками; но думают, что генерал Гнейзенау, славный своими дарованиями по должности генерал-квартирмейстера, имеет настоящее влияние. Предполагают, что своим влиянием он обязан тайным обществам, а особливо так называемому «Обществу порядка в вере и чести». Это общество составилось по похвальному и патриотическому желанию восстать против французской власти. Оно сохранялось в тайне, что было необходимо, когда иностранцы владели прусскими крепостями, но теперь тайна бесполезна. Почти все армейские офицеры принадлежат к этому обществу и оно более всего нравится немцам. Говорят, что правительство начало подозревать оное, но в нем нет никакой опасности, пока им будет управлять верный Блюхер.

Что касается наших войск, то они заслуживают всеобщее удивление исправностью своего вооружения. Хорошее состояние лошадей, людей и их одежды награждает в глазах знатока недостаток суетных украшений.

Странная одежда наших хайлендеров изумляет всех французов. О том, к какому классу людей относят их, можно судить по словам, которые я слышал от одной французской дамы, когда мимо нее проходили горные жители: «Я видела диких американцев!» Любопытно видеть наших шотландцев, когда они на бульварах справляют свои покупки. Солдат, держа между большим и указательным пальцем шестипенсовую монету так крепко, как в кузнечных тисках, показывает требуемое количество товара, а француз, обильный жестами и болтанием, уменьшает оное по возможности, – и они стоят в таком положении до тех пор, пока не поймут друг друга и не условятся в настоящей цене. Все солдаты без исключения, англичане и иностранцы, ведут себя с величайшей учтивостью. Редко увидишь их пьяными, хотя они имеют к этому множество случаев. Между тем союзники взяли больше осторожности на случай какого-либо движения, преднамеренного или нечаянного. Многочисленный отряд пруссаков поставлен на Новом Королевском мосту с двумя пушками, заряженными картечью; лошади оседланы, фитили зажжены и люди при первом повелении готовы действовать. Вот что случилось однажды: прусский офицер осматривал свой пост; в это время несколько человек из черни заспорили с солдатом, державшим его лошадь; она, испугавшись, вырвалась. Подошедший офицер был обруган чернью. Солдат побежал искать помощи и тотчас возвратился с тридцатью товарищами, которые бросились на толпу с пиками, как бы намереваясь всякого умертвить, но с великим искусством били только древками. Они взяли из толпы пять или шесть человек самых буйных и отвели их к барону Муфлингу, несмотря на требование арестованных отвести их в полицию или к французскому судье. В настоящем положении столицы комендант захотел лучше наказать их военным судом: для каждого постлали связку соломы, положили и исправляли a la militaire уздами гусарских лошадей. Вид этого исправления удивительно подействовал на чернь, так что никто не захотел в другой раз попробовать прусской расправы. Эта мера показалась без сомнения странной англичанам; но дело в том, что, может быть, жизнь многих сограждан спасена за счет спин этих бедняков; ибо там, где много горючих веществ, должно тушить каждую искру. В одном кантоне побито несколько прусских солдат, сей кантон должен будет внести большую контрибуцию, если виновные не отыщутся. Пале-Рояль, где должно было каждый день опасаться подобных явлений, охраняется ротой народной гвардии, ротой английских войск и третьей ротой пруссаков.

По какой-то учтивости союзников, гвардию государей составляют поочередно войска каждого народа. Так, например, англичане стоят у российского императора, русские у императора австрийского, а шотландцы у короля прусского. Этим они стараются показать французам и войску, как искренен союз государей в общем деле Европы. Важный пост Монмартрский в теперешнем своем состоянии может назваться крепостью Парижа. Он вверен англичанам, которые исполняют свою должность с точностью и постоянством; даже иностранные офицеры не могут посещать оного без сопровождения англичанина. На высоте поставлено 200 пушек. Там находят по временам множество оружия и укреплений, засыпанных землей; все открытое присуждено нам – и я думаю, что двести пушек соединятся со ста пятьюдесятью, взятыми при Ватерлоо. При сем замечу довольно странное обстоятельство: замок Венсан, находящийся в трех милях от Парижа и окруженный со всех сторон союзными армиями, будучи не сильнее лондонской Белой башни[131], кажется, не хочет сдаться. Комендант не принимает к себе ни роялистов, ни союзников, будучи ободрен безнаказанностью, происходящей от презрения или от желания государей щадить людей французского короля.

Я не заметил, чтобы солдаты союзников старались быть вместе; но они весьма учтивы в своих встречах. Музей, открытый для всех, представляет теперь подвижную картину всех народов Европы в военном платье. Вы видите высокого венгра, загорелого итальянца, белокурого пруссака, плосколицего татарина, англичан, ирландцев, горцев, которые, втроем или вчетвером, обходят огромные залы и любуются чудесами, в них находящимися. Самые дикие, кажется, смягчаются и с почтением принимают участие в этом странном смешении, которое сильно поражает взоры зрителя.

Большая часть замечаний их должна быть любопытна; я собрал некоторые. «А! Джек! – говорил английский драгун своему товарищу, показывая на картину Сальватора, представляющую сражение, – посмотри-ка на кирасы – уже успели нарисовать и сражение при Ватерлоо». – «Тише, что ты за невежа, – отвечал ему товарищ, – это не сражение при Ватерлоо; разве не видишь, что все лошади с длинными хвостами!»

Я спросил у одного монтаньяра, внимательно смотревшего на Венеру Медицейскую: «Какова кажется она тебе, камрад?» – «Ваша честь разве из Инвернеса? – вскричал он сперва, потом прибавил: Говорили мне, что эта статуя удивительна, но я покажу вам гораздо лучше», – и честолюбивый сержант, бывший сам малого роста, подвел меня к колоссальной, в восемь футов величиной, женщине. Нельзя спорить против суждения художников, но я думаю, что красота Венеры вовсе не видна для профанов.

Там, где монархи предводительствуют победоносными войсками, военные экзерциции делаются со всевозможным блеском: в Париже теперь производятся смотры ежедневно, с семи часов утра до десяти или одиннадцати. Смотр английской конницы возбудил всеобщее удивление, несмотря на пыль, часто затемнявшую ее движения. Один раз между русскими и пруссаками было примерное сражение. Император российский командовал прусской армией, а король прусский, в мундире полковника русской гвардии, управлял россиянами. В другой раз пруссаки повторяли сражение при Исси, движения французской армии, атаку и защиту этой деревни 2 июня. При одном из таких смотров русские, под предводительством императора, производили атаку в одну линию, по просьбе английского генерала. Вы знаете, что англичане в генеральном нападении линией почитают себя искуснее всех других народов, по причине необыкновенной твердости и хладнокровия солдат, между тем как нападение колоннами присвоено французами и прочими иностранцами: как бы то ни было, русские выдержали линию с чрезвычайным порядком и на значительном расстоянии, а именно в полумильном переходе. В военном зрелище, о коем я Вам говорю, два обстоятельства особенно поразили меня: множество действующих лиц и, в сравнении с тем, совершенный недостаток зрителей. Можно было надеяться, что в таком многолюдном городе, как Париж, коего жители долгое время славились страстью к публичным зрелищам, всегда найдется большое число зрителей. Но я никогда не видал более ста французов, и те появлялись тогда только, когда смотры были, так сказать, перед глазами, как-то: на площади Людовика XV. Это обстоятельство ясно показывает, как глубоко проникнуты они настоящим несчастьем.

В следующем письме я сообщу Вам наблюдения мои об общественном образе мыслей во Франции; но прежде должен исполнить свое обещание Пастору.

Весь ваш

Пол.

Post scriptum.

Позвольте мне прибавить к моим анекдотам о Ватерлоо последний, относящийся к одному из храбрых наших соотечественников, в семействе коего мы находим чистосердечную дружбу. Я хочу сказать вам о полковнике 3-го гвардейского полка, Фрэнсисе Хебберне, который имел честь командовать отрядом, посланным для удержания Угумона в то время, когда тот был атакован целой дивизией Иеронима Бонапарта. Полковник с одним своим батальоном храбро защищал это важное место, несмотря на то, что все сообщения его с прочей нашей армией были прерваны неприятельской конницей; наконец отразив французов, он был подкреплен двумя батальонами, одним гановерцев и другим брауншвейгцев. Полковник Вудфорт, соединившийся с полковником Макдональдом, командовал в доме и садах Угумона; а полковник Хебберн в лесу. Я потому напоминаю здесь об этом, что имя Гома, сражавшегося под предводительством Хебберна, выставлено в газетах во время общего смятения, не позволившего разбирать заслуги каждого. Ошибка сделана: может быть, трудно ее поправить публично, хотя нетрудно уведомить наших шотландских друзей, что родственник одного из самых храбрых наших воинов отличился в славном сражении. Полковник Хебберн, как Вы сами помните, служил в испанской кампании и тяжело ранен при Барросе.