Найти Джейка

ГЛАВА 22 День второй

Я звоню Джен. Даже в ее простом «алло» сквозит невероятная печаль.

— Джен, привет, это я. С Максом все в порядке?

— Да. — И потом у нее вырывается: — О, Саймон, мне так жаль.

Странно, но я ничего не чувствую. Совсем ничего.

— Я могу с ним поговорить?

Джен молчит. Я понимаю, что с учетом случившегося прошу слишком многого. Но по той же самой причине она не может отказать мне. Когда Макс берет трубку, я понимаю, что она его подготовила.

— Макс, как ты?

— Я ждал, что вы мне позвоните, — говорит он.

Его голос дрожит, и слезы вновь льются у меня из глаз. Я даже не вытираю глаза, позволяя им течь по щекам. В этих слезах больше покоя и облегчения, чем прежде, и теперь мне не приходится судорожно всхлипывать и давиться.

Я жду. Конечно, мне очень хочется узнать, что известно Максу, но я не имею абсолютно никакого понятия, как с ним говорить. А вдруг, как те люди возле нашего дома, он сорвется, начнет обвинять меня или, что еще хуже, Джейка, в страшных вещах? Но я надеюсь получить от него хоть какие-то подсказки, обнаружить зацепки, которые сам мог упустить. И, как бы тяжело мне ни приходится, но я все равно должен узнать всё.

Мой голос крепнет:

— Макс, пожалуйста, расскажи, что ты знаешь!

— Джейк не делал этого, мистер Конолли. Я уверен, что он этого не делал.

Я делаю глубокий вдох. Мое сердце, болеющее за жену, дочь, сына, невинных жертв, теперь болеет и за Макса.

— Я понимаю, как трудно принять это, Макс, и даже не знаю, что тебе сказать. Мне очень жаль.

— Нет, послушайте меня! Я знаю, о чем говорю! Джейк точно ничего такого не делал!

Я позволяю его словам проникнуть в сознание, и в голове начинается шум. Его слова могут быть всего-навсего проявлением подросткового отрицания. Когда юным мозгам не под силу справиться с жуткой действительностью, они искажают ее. Далеко за примерами ходить не надо: вот Лэйни вела себя точно так же, обеляя брата. Но в голосе Макса звучит какая-то новая для меня уверенность, и это заставляет кровь снова побежать по моим жилам. Почему я не могу предположить, что Макс знает моего сына лучше, чем я сам?

— Почему ты так думаешь? — шепотом спрашиваю я.

И сразу пугаюсь настолько, что чуть не бросаю трубку. Макс своими словами сумел хотя бы на долю секунды заставить меня поверить, что Джейк не имел отношения к перестрелке. Буквально на миг я смог вырваться из плена мыслей и подозрений, убийственную силу которых даже сам до конца не осознавал. И еще: Макс ненадолго возродил во мне слабую, почти угасшую, надежду, что кошмар последних дней развеется и Джейк все-таки вернется ко мне, к нам снова.

— Потому что я знаю. Я знаю этого парня, Дуга. Он реально сумасшедший. Джейк просто старался быть к нему добрым, он был единственным, кто постоянно его защищал. Я никогда не понимал, зачем он это делает… Может быть, только сейчас начинаю понимать… Не знаю.

Макс плачет. Взахлеб. Представляю, как тяжело должно быть семнадцатилетнему подростку, почти мужчине, вот так зарыдать перед другим мужчиной.

— Успокойся, Макс. В случившемся нет твоей вины.

Он пытается собраться с духом. Я слышу, как он всхлипывает, кашляет и сморкается, а потом говорит:

— Спасибо.

— У тебя есть хотя бы малейшее представление о том, где сейчас может находиться Джейк? Где мне искать его?

— Я видел его вчера утром, мистер Конолли. Я с ним разговаривал. Он сказал, что собирается пойти к Дугу домой. Я должен был это сказать полиции. Но они почему-то не обратили внимания на все остальное.

— На что именно?

Макс снова сопит и сморкается.

— Он был таким испуганным — Джейк, я имею в виду. Я прежде никогда его таким не видел. Он сильный парень и сроду не расстраивался из-за всякой ерунды.

При других обстоятельствах слышать похвалу сыну из уст его друга было бы настоящим бальзамом для моей души. Но сейчас я жадно слушаю его слова по совершенно иной причине. Мне надо знать, на чем именно базируется уверенность Макса.

— Джейк велел мне держаться от Дуга подальше. Он упомянул, мол, что-то пошло не так, и Мартин-Кляйн совсем слетел с катушек. Джейк сказал, что ему необходимо пойти проверить Дуга, пока тот чего-нибудь над собой не сделал.

Два дня подряд мое сердце заковывали в железные оковы, а сейчас Макс своими словами разбивает ледяные кандалы, давившие на меня тяжким грузом.

— Значит, по-твоему, Джейк не собирался навредить другим?

— Нет, конечно. — Ответ Макса звучит очень уверенно. — Джейк никогда бы никого не обидел. И вам это прекрасно известно, мистер Конолли.

Ну, конечно, я это знал! Всегда знал! И как только я мог об этом забыть?!

— А Джейк сказал что-нибудь еще?

Макс отвечает не сразу. Когда он заговаривает снова, его голос звучит виновато и неуверенно:

— Да, он попросил меня перед вами извиниться.

В глазах у меня щиплет, и я пытаюсь сглотнуть, но горло внезапно сводит спазмом. Я тяжело опускаюсь на стул.

Джейк просил у меня прощения, но за что? Я не могу этого понять. Что я сделал не так? Что пропустил? Я подвел своего сына. Я лишил его главной привилегии — быть под моей защитой. И, кроме этого, ничто больше не имело смысла.

— А что он имел в виду? — осипшим голосом спрашиваю я: то ли Макса, то ли себя самого.

— Я не знаю. — Голос его снова срывается.

Некоторое время мы вместе плачем, больше не пытаясь маскировать слезы.

В конце концов, я чувствую, что не в силах этого дольше выносить:

— Ладно, спасибо, мне пора идти.

— Мне очень жаль, мистер Конолли… — всхлипывает Макс.

— Ты настоящий друг.

Я кладу трубку и, уронив голову на руки, обмякаю на стуле, не чувствуя ни рук, ни ног. Происходящее кажется абсурдом. Это не может быть правдой, это какая-то злая шутка, подлая, бесчеловечная.

Но одно мне теперь ясно: я должен немедленно ехать в дом Дуга. Мне достоверно известно, что именно туда отправился Джейк вчера утром. Я хватаю запасные ключи и лечу в гараж. Но он пуст… Тут до меня доходит, что полиция забрала мою машину, а Рейчел уехала на своей.

— О, черт! — рычу я в отчаянии, со всего размаха ударив по стене кулаком.

Я бегу назад в дом и вытаскиваю из шкафа свои беговые кроссовки. Мартины-Кляйны живут примерно в пяти милях от нас и менее чем в одной миле от школы. Я прыгаю с крыльца и несусь через окружающую дом толпу. В ней постоянно появляются новые лица. Я испытываю дикое возбуждение: кто-то из зевак пытается меня задержать, но я проношусь мимо на огромной скорости, оставил их позади, как собак, с лаем преследующих автомобиль. Воздух бьет мне в лицо, и я чувствую себя живым — я снова действую! Теперь ничто не может меня остановить.

Расстояние в пять миль я преодолеваю за рекордное в своей жизни время. Сознание мое отключилось: только ноги ритмично молотят по асфальту.

Я чувствую себя, как еретик в эпоху Средневековья: полный боли и ужаса, окруженный злобной, готовой разорвать меня, толпой, я мчусь вперед к своей единственной цели — к дому Мартинов-Кляйнов.

Выскочив на их улицу, я останавливаюсь, согнувшись пополам и судорожно переводя дыхание. Мне требуется несколько минут, чтобы прийти в себя и подойти ближе. Так же, как и наше, жилище Мартинов-Кляйнов находится в кольце осады, только состав толпы здесь другой. Их дом не просто темный, он кажется давно покинутым. Я вижу, что часть репортеров держится на отшибе, в круге света от уличных фонарей в квартале от дома, но остальные наверняка прячутся в тени. Я чувствую себя совершенно незащищенным.

Помедлив мгновение, я решительно шагаю вперед. Эти люди не смогут остановить мои поиски. Когда я прохожу мимо, меня осыпают угрозами и проклятиями, но никто меня не трогает. Перед крыльцом толпа стоит полукругом, оставляя открытым большое пространство, как будто бы опасаясь подойти ближе. Странно: они что, боятся подвергнуться нападению родителей Дуга? Или подхватить заразу, заставляющую людей поступать подобно Дугу?

Я подхожу к крыльцу. Окна смотрят на меня черными безжизненными глазами. Я жму кнопку дверного звонка и слышу его эхо за закрытыми дверями. Помимо этого, в доме не раздается ни звука.

Тишина. Я жду. За спиной слышно недоброе ворчание толпы.

Не собираясь отступать, я начинаю колотить в дверь. Повернув голову, я с удивлением замечаю свою тень, растягивающуюся по стене дома, и понимаю, что меня снова снимает камера. Что же, я в очередной раз дал репортерам пищу для новых измышлений о моем характере.

Постепенно я прихожу в неистовство. Я должен их видеть! Каждый атом моего тела вибрирует злобой и отчаянием; мне кажется, я вот-вот взорвусь и рассыплюсь искрами по Вселенной. Я колочу по стеклу, все сильнее, пока оно не идет под моим кулаком трещинами. Толпа за моей спиной подходит все ближе, и мне опять кажется, что они держат над головой коптящие средневековые факелы. Я отступаю от двери на шаг и поворачиваюсь к ним. Я готов сразиться с каждым из них, а потом выбить эту чертову дверь и вытрясти из отца Дуга все, что ему известно. Я делаю еще один шаг в толпу, но тут передо мной появляется молоденькая девушка. Она похожа на журналистку, но у нее другие глаза. Она смотрит на меня почти сочувственно, не как на зверя в зоопарке.

— В нашем фургоне есть рация. Мои коллеги вызвали полицейских, и они уже едут сюда. Уходите, пока не поздно, а то это может для вас плохо кончиться.

Моя голова дергается. Этого я никак не ожидал. Абсурдность ситуации заключается в том, что журналистка предлагает мне покинуть сцену, на которой прямо перед ее камерой должно вот-вот разыграться увлекательное шоу. Разве не ради этого она просидела в засаде весь вечер? Такое неожиданное проявление человечности поражает меня в самое сердце.

— Спасибо вам большое, — шепчу я. И стремглав бегу обратно.

Я возвращаюсь в пустой дом. Что мне делать? На текущий момент главное препятствие моей деятельности заключается в том, что у меня нет машины. Наверное, надо позвонить детективу и потребовать ответа.

С телефоном в руке я подхожу к телевизору. Наверное, несмотря ни на что, нашему поколению невозможно избавиться от потребности постоянно находиться в курсе событий. Наши дети шарят в Интернете в поисках новостей. А для меня королем все еще остается старый добрый ящик.

Я немедленно понимаю: произошло что-то еще. Через экран тянется красная лента с надписью «СРОЧНЫЕ НОВОСТИ». Я ловлю себя на том, что читаю бегущую строку внизу монитора, игнорируя то, что говорит диктор, одетый в строгий костюм мужчина средних лет с проседью на висках. Я читаю следующее:

«Стрельба в Канзасской школе. По всей вероятности, в числе жертв оказались еще пятеро детей и один учитель. Полиции стало известно имя нападавшего — Джефф Дженкинс».

Теперь я слушаю ведущего:

«Как свидетельствуют первые сообщения с места трагедии, Джефф Дженкинс находился под большим впечатлением от стрельбы, которая произошла в одной из школ Делавэра ранее на этой неделе. На своей странице в „Фейсбуке“, он разместил пост следующего содержания: „13 человек — это не предел. Подождите, вы еще увидите, что будет дальше“».

Я переключаю канал, нажав на кнопку пульта с такой силой, как будто хочу уничтожить услышанное. Но и здесь передают то же самое, за тем лишь исключением, что на этот раз ведущей оказывается молодая девушка в шелковом платье и оригинального кроя деловом пиджаке. Она предоставляет слово какому-то мужчине в черном деловом костюме, с идеально уложенными волосами и безвольным подбородком. Словно глумясь надо мною, он назидательным тоном вещает с экрана свои напыщенные глупости. Этот тип говорит так, будто он — единственный носитель утерянной остальными мудрости:

«Мы должны были предвидеть подобный поворот событий. По всем меркам, Джефф Дженкинс был странным ребенком. Он вечно держался особняком, у него не было друзей. Разве не то же самое мы наблюдали в Делавэре? Учителя и, помоги нам бог, мы, родители, должны идентифицировать этих ребят прежде, чем они причинят вред остальным. Люди, откройте глаза! Посмотрите на своих детей! Если вы сейчас сидите и рассуждаете примерно так: „Малыш Джонни неплохой, но другой, не такой, как все“, — если вы убеждаете себя в том, что он просто особенный ребенок, тогда я скажу вам — вы соучастник убийства. Да, именно так! И попробуйте доказать, что я не прав».

Ведущая явно испытывает неловкость:

«Хорошо, давайте на этом и остановимся. Я хотела бы подчеркнуть, что мнение нашего гостя может не совпадать с мнением нашего канала».

Гнев закипает во мне, согревая тело, пока музыкальная заставка гремит в ушах. Я снова с силой переключаю канал, в надежде лишить журналюг дальнейшей возможности скармливать мне это дерьмо.

«Конечно, интроверты — это просто такой тип личности. И немало выдающихся людей принадлежит к данной категории. Интроверты обращены внутрь себя, а не вовне. Они стремятся к тишине, одиночеству, поскольку не любят шумных компаний. Идеальный отдых для них — это вечер, проведенный дома, с книжкой в руках, а не на вечеринке», — профессионально вещает женщина средних лет, излучая, словно радиацию, чувство собственной правоты.

Ведущий кивает, ухмыляясь:

«Но ведь социопаты, как правило, тоже интроверты, не так ли, доктор Грегори?»

Я выключаю телевизор. К моему удивлению, мой гнев спал. Сознание застряло на одной фразе, которую я только что услышал: «Разве не то же самое мы уже наблюдали в Делавэре?» Мужчина в черном костюме хотел сказать, что, дескать, у этого парня из Канзаса тоже совсем не было друзей. Но мне никогда не забыть, как Макс плакал по телефону — у Джейка был настоящий друг. Как можно их сравнивать?!

Тут я замечаю, что держу в руке мобильник. Ну и кому, интересно, я собирался звонить? В дверь стучат. Я вздрагиваю и, захлопнув крышку мобильника, иду открывать. Передо мной стоит Джен с красными от слез глазами и бледным осунувшимся лицом.

— Можно, войти?

Я киваю.

Я шире открываю дверь, давая ей возможность пройти внутрь, и немедленно вижу сверкающие вспышки фотоаппаратов. Журналисты в упоении снимают, как в мой дом входит «какая-то женщина». Замечательно.

Я сажусь на стул, не предложив гостье присесть, и она остается стоять. Когда я поднимаю на Джен глаза, она плачет. Все вокруг меня плачут. Моя жизнь в последнее время превратилась в бесконечный океан слез.

— Ты слышала, что произошло сегодня в Канзасе?

— Да, — шепчет она. — Саймон, я хотела удостовериться, что с тобой все в порядке.

— Журналисты считают этого парня подражателем, якобы всё случилось из-за нас.

Второй раз я невольно называю себя причастным к трагедии. Хотя, по большому счету, так оно и есть. Никто, кого она задела хоть краем, не сумеет теперь освободиться от нее, никогда.

— Журналисты стремятся, во что бы то ни стало, объяснить происходящее. Все делается именно для этого, как будто если люди разложат все по полочкам и наклеят соответствующие этикетки, они смогут спокойно спать по ночам… Я и сама раньше так делала. А теперь вижу, как ужасно это выглядит со стороны. Окружающие готовы клевать нас, пока мы беззащитны, беспомощны, только потому, что это позволит им чувствовать себя лучше. Они хотят препарировать нашу боль, чтобы убедить себя в том, что сами обладают иммунитетом к ней. Это все равно как если бы человек, страдающий ужасной болезнью, нашел кого-то, кому еще хуже, и начал спрашивать его: «Почему? Почему тебе еще хуже, чем мне? В чем отличие между нами? Скажи мне, потому что тогда я смогу пойти домой и почувствовать себя лучше, в то время как ты останешься здесь и умрешь».

Джейн плачет, пока все это говорит. Я хочу встать, прижать ее к себе, почувствовать ее рядом. Но как я мог ее утешить, если сам опустошен?

А она продолжает:

— Знаешь, давно подмечено: если где-то происходит самоубийство и местные СМИ начинают мусолить это событие, то уровень суицида в регионе незамедлительно подскакивает. Это уже доказано. Детям запрещают покупать сигареты, потому что это может убить их много лет спустя. Но никто не запрещает им смотреть новости, хотя это может убить их всего за три дня.

— Джен, милая, успокойся, — говорю я, чувствуя, что она заводится.

— Нет, в самом деле. Если этот принцип работает с самоубийствами, так почему бы ему не сработать и в случае массового убийства? Всегда найдутся дети, которые находятся на грани. Разве нам не следует быть осторожнее, чтобы не подтолкнуть их к роковой черте? Журналисты утверждают, будто тот парень в Канзасе вдохновился примером Мартина-Кляйна. Но, может, если бы эти стервятники-журналюги помалкивали, а не возносили несчастных безумных детей до уровня суперзвезд, ничего бы и не произошло?

— Все уладится, — произношу я беспомощно, не чувствуя в себе сил, чтобы утешить Джен. — Все будет хорошо. — Мои слова падают в пустоту.

— Нет, не будет! — резко бросает Джен и вскидывает руки, закрывая лицо. — О, господи. Прости меня, Саймон. — Она пытается засмеяться, но в ее смехе нет и намека на веселье. — Я же пришла сюда, чтобы поддержать тебя.

Не желая больше сдерживаться, я встаю и обнимаю Джен. Мои руки смыкаются за ее спиной. И я представляю себе репортеров, подглядывающих в наши окна, отпускающих язвительные шуточки и торопливо делающих снимок за снимком, дабы подтвердить мою супружескую неверность. Что скажет Лэйни, когда увидит их? Я отстраняюсь от Джен, не в силах поднять на нее глаз. И тихо говорю:

— Извини, мне нужно побыть одному.

Джен бледнеет еще сильнее, но кивает. И пятится к двери.

— Джейк не делал этого, — внезапно выпаливает она. — Он прекрасный парень. Самый лучший. Не позволяй никому убедить тебя в обратном. Не позволяй, слышишь? Обещай мне!

Я молча смотрю на нее.

— Обещай мне, Саймон! Я требую! — почти кричит Джен. Ее сотрясает дрожь. — Не позволяй им заставить себя усомниться в родном сыне!

Бедная Джен. Она опоздала. Я и без того уже собрался с силами и пришел в себя. Джейк никогда бы не сделал ничего подобного. И я знал это с самого начала.

— Не уходи, — прошу я. — Видишь ли, какое дело…

— Что такое?

— Мне нужна твоя помощь.

Джен вскидывает на меня глаза:

— Пожалуйста! Конечно.

— Одолжи мне свою машину.