Необыкновенное лето

6

Лизу в этот день преследовало беспокойство. Неминуемо произойдёт беда, казалось ей, и это не было предчувствием, которое вдруг возникнет и необъяснимо улетучится, это было назойливое ощущение тягости в плечах, тоска во всем теле. Она не пошла на службу. Постепенно она уверила себя, что беда должна произойти с сыном. Он ушёл утром и не возвращался.

По дороге домой, к обеду, Меркурий Авдеевич встретил Павлика Парабукина, узнал, что тот не застал Вити дома, и велел – если Павлик увидит его – передать, чтобы внук шёл обедать. На дочь Меркурий Авдеевич покашивался виновато. Она мельком сказала, что, наверно, Витя, по обыкновению, зачитался у Арсения Романовича. То, что она крепилась, не показывая беспокойства, словно ещё больше виноватило Меркурия Авдеевича, и он насупленно молчал.

Отдохнув, он собрался уходить, когда прибежал Павлик и, еле переводя дух, пугливо стреляя золотыми глазами то на Лизу, то на Мешкова, выпалил, что Витю забрали.

– Как забрали? Кто забрал?

– Грянула облава, и всех, кто торговал с рук, всех под метёлку!

– Под какую метёлку? Что ты несёшь? – выговорила Лиза, так крепко держась за спинку стула, что побелели ногти.

– Дочиста весь базар загнали на один двор и там разбирают – кого в милицию, кого куда.

– А Виктор-то где, Виктор?

– И он заодно там!

– В милиции?

– Да не в милиции, а на дворе, говорю вам!

– Ну, а ты-то был с ним?

– Был с ним, да утёк, а его замели.

Оторвав наконец руки от стула, Лиза подбежала к постели, схватила головной платок, бросила его, отворила шкаф, принялась что-то искать в платьях, бормоча: «Постой, постой, ты проводишь меня, Паша, постой…»

Меркурий Авдеевич взял её за руку, отвёл к креслу, усадил, сказал отрывисто:

– Некуда тебе ходить… Я приведу Виктора.

Она в смятении опять поднялась. Он надавил на её плечо, прикрикнув:

– Сиди! Я за него в ответе. Сам пойду.

Он зашагал так скоро, что Павлик припустился за ним почти бегом. Дорога была не близкая, но до каждой надолбы на перекрёстке знакомая Меркурию Авдеевичу: не так уж давно хаживал он, что ни день, на Верхний базар в свою лавку. Он двигался с замкнутой решимостью, точно на расправу, пристукивая жиденьким костыльком, как прежде пристукивал богатой тростью с набалдашником, спрятанной теперь подальше от недоброго глаза.

– Вон, – показал Павлик, когда между рыночных каменных рядов завиднелась кучка людей, – вон, где милиция стоит туда их согнали.

Меркурий Авдеевич сбавил шаг, перестал пристукивать костыльком. Вдоль корпуса с дверьми на ржавых замках (тут раньше торговали мыльные и керосинные лавки) тёрся разномастный народ, чего-то ожидая и глазея на двух милиционеров, охранявших ворота былого заезжего двора. Один милиционер был по-молодому строен, ещё безбород и – видно – доволен представительными своими обязанностями. Другой рядом с ним был коротенький, напыщенный и с такими залихватскими, раздвинутыми по-кошачьи подусниками, о каких перестали и вспоминать. Оба они осмотрели Меркурия Авдеевича безошибочными глазами.

– Я насчёт своего внука, товарищи. Внук мой нечаянно попал в облаву, – просительно сказал Мешков, подходя осторожно и приподымая картузик.

– Нечаянно не попадают, – ответил молодой.

– Как не попадают? Не ждал попасть, а попал. Полная нечаянность и для матери его, и для меня, старика.

– Совершеннолетний?

– Как?

– Внук-то совершеннолетний?

– Да что вы, товарищ! Мальчоночка, вот поменьше этого будет, – показал Мешков на Павлика.

– Чего же в торгаши лезет, когда молоко на губах не обсохло?

Павлик вытер пальцем губы и отвернулся вызывающе.

– Зачем – в торгаши?! – испугался Меркурий Авдеевич и даже занёс руку, чтобы перекреститься, но вовремя себя удержал. – Озорство одно, больше ничего. Ведь они же – дети, что мой внучок, что вот его приятель. То им крючки для удочек спонадобятся, то клетка какая для птички. И все норовят на базар – где же ещё достанешь? Ребятишки – что с них спрашивать?

– То-то, спрашивать! – грозно мотнул головой коротенький милиционер, и подусники его стрельчато задвигались.

– Ведь как спросишь? – доверительно сказал Мешков, глядя с уважением на красные петлицы милиционера. – Не прежнее время, сами знаете. Прежде бы и посек. А нынче пальца не подыми: они – дети.

– Посек! – неожиданно заносчиво вмешался Павлик. – А чем он виноват? Удочки, птички! Тоже!

Он с презрительной укоризной щурился на Мешкова и уничтожающе кончил, полуоборачиваясь к милиционерам:

– Жизни не знаете!

– Суйся больше! – приструнил Мешков, оттягивая Павлика за рукав. – Что с ним поделаешь, вот с таким?

– В неисправимый дом таких надо, – сказал милиционер и усмехнулся на Павлика.

– Кем сами будете, гражданин? – спросил молодой.

– Советский сотрудник. Неурочно приходится службу манкировать, чтобы только внучка выручить.

– Ребят через другие ворота отсеивают, – сказал с подусниками. – Пойдём, я проведу двором.

Молодой приоткрыл ворота. Павлик хотел проскочить за Меркурием Авдеевичем, но его не пустили, и он обиженно ушёл прочь, по пути изучая расположение омертвелых корпусов, замыкавших целые кварталы.

Двор заполняла толпа. Собранные вместе, люди были необыкновенны. Глядя на них, можно было сразу почувствовать, что в мире произошёл космический обвал, – горы покинули своё место, шагая, как живые, вершины рухнули, скалы низверглись в пропасти, и вот – один из тьмы обломочков летевшего бог весть куда утёса оторвался и шлёпнулся в эту глухонемую закуту Верхнего базара. Ветховато, убого наряжённое во всякую всячину скопище дельцов поневоле, вперемежку с бывалыми шулерами, карманниками и разжалованной мелкой знатью, понуро ожидало своего жребия. Разнообразие лиц было неисчислимо: одни скорбно взирали к небу, напоминая вечный лик молившего о чаше; другие брезгливо поводили вокруг головами, будто ближние их были паразитами, которых им хотелось с себя стряхнуть; третьи буравили всех и каждого отточенными, как шило, зрачками, словно говоря – кто-кто, а мы-то пронырнем и сквозь землю; иные стояли, высокомерно выпятив подбородки, как будто – развенчанные – все ещё чувствовали на себе венцы; кое-кто выглядывал из-за плеча соседа глазами собаки, не уверенной – ударит ли хозяин ногой или только притопнет; были и такие, которые язвительно дымили табачком и словно припевали, что вот, мол, – сегодня мы под конём, посмотрим, кто будет на коне завтра; были тут и обладатели той беспредельной свободы, какая даётся тем, кто презирает себя так же, как других, и, обретаясь ниже всех, имеет вид самого высокого. Словом, это был толчок, попавший в беду, жаждущий извернуться, готовый оборонять своё рассованное по карманам и пазухам добро – ношеное бельишко, бабушкины пуговицы и пряжки, ворованные красноармейские пайки, кисейные занавески, сапоги и самогон, сонники и святцы.

– Благодарю тебя, господи, что я не такой, как они, – вздохнул и содрогнулся Меркурий Авдеевич и тут же поправил себя уничиженными словами праведного мытаря: – Прости, господи, мои прегрешения.

Особняком, в углу двора, жались друг к другу подростки, недоросли да горстка мальчуганов, похожих на озорных приготовишек, оставленных в классе после уроков. Меркурий Авдеевич думал сразу отыскать среди них Витю, но страж повёл его в каменную палатку, где – за столом – сосредоточенно тихий человек в чёрной кожаной фуражке судом совести отмеривал воздаяния посягнувшим на закон и порядок.

– Да ты кто? – спрашивал он стоявшего перед ним нечёсаного быстроглазого мордвина.

– Угольщик, углей-углей! Самоварный углей с телега торговал. Теперь кобыла нет, телега нет, углей-углей нет, ничего нет. Пошёл торговать последней подмётка.

– Зачем же ты царскими деньгами спекулируешь?

– На что царский деньги?!

– Я тебя и спрашиваю – на что? Зачем ты назначал цену на подмётки в царских деньгах?

– Почём знать, какой деньги в карман? Я сказал – какой деньги будешь давать мой подмётка? Царский деньги – давай десять рублей, керенский – давай сто рублей, советский – давай тыщу.

– А это что, не спекуляция – если ты советские деньги дешевле считаешь?

– Какое дешевле?! – возмущённо прокричал мордвин. – Товарищ дорогой! Царский деньги плохой деньги, никуда не годится царский деньги – хочу совсем мало, хочу десять рублей. Керенский деньги мала-мала хороший – хочу больше, хочу сто рублей. Советский деньги самый хороший – нет другой дороже советской деньги – хочу больше всех, хочу тыщу!

Тихий человек засмеялся, хитро подмигнул мордвину, сказал весело:

– Да ты не такой простак, углей-углей, а? Любишь, значит, советские денежки, а? Давай больше, а?

Он велел отвести его в сторону и обратился к Мешкову. Меркурий Авдеевич почтительно рассказал о своём деле.

– Как фамилия мальчика?

– Шубников.

– Шубников? – переспросил человек и помедлил: – Не из Шубниковых, которых вывески тут висят, на базаре?

– Седьмая вода на киселе, – извиняясь, ответил Меркурий Авдеевич. – Покойнице Дарье Антоновне внучатый племянник.

– Я и говорю – из тех Шубниковых? Сын, что ли, будет тому, которому магазины принадлежали?

– Да ведь он бросил его, мальчика-то. Я уж сколько лет воспитываю за отца, – сказал Мешков.

– Документ какой у вас имеется?

Меркурий Авдеевич достал уважительно сложенную бумажку. Милиционер с подусниками наклонился к столу, вчитываясь, заодно с тихим человеком, в обведённые кое-где чернилами сбитые буковки машинописи.

– Мешков, – прочитал он вслух и по-своему грозно шевельнул подусниками. – Прежде в соседнем ряду москатель не держали?

«Ишь ты, – подумал Меркурий Авдеевич, – видно, у тебя не один ус долог, а и память не коротка», – и вздохнул просительно.

– Да ведь когда было?!

– А вам сейчас бы хотелось, – сказал милиционер.

– Бог с ней, с торговлей. Ни к чему, – ответил Мешков.

Тихий человек долго копался в списках, составленных наспех карандашом, отыскал фамилию Шубникова, поставил перед ней птичку.

– Есть такой. При нем обнаружен один порошок краски для яиц.

Он помолчал, обрисовал птичку пожирнее, сказал раздумчиво и наставительно:

– Дурман распространяете. На тёмный народ рассчитываете. Бросить надо старое-то. Берите сейчас своего внука. Другой раз так просто не отделаетесь. Торговый ваш дом будет у нас на заметке.

– Покорно благодарю, – отозвался Мешков, смиренно снял картузик, но сразу опять надел и поклонился, и добавил торопливо: – Спасибо вам большое, товарищ.

На дворе милиционер, подходя к толпе ребятишек, выкрикнул Шубникова, но Витя уже бежал навстречу деду, издалека увидев его, – побледневший, с жёлтыми разводами под глазами, но обрадованный и больше обычного шустрый.

Их выпустили на улицу. Едва они вышли за ворота, как Павлик налетел откуда-то на Витю, подцепил его, и они замаршировали в ногу, бойко шушукаясь. Меркурий Авдеевич освобожденно выступал позади. Припрыжечка его помолодела, он распушил пальцами бороду и вскидывал костылек франтовато легко. Ведь мало того что гроза миновала, он сам принял на себя и выдержал удар, подобно громоотводу, и если мальчик был спасён, то Меркурий Авдеевич вправе был назвать себя спасителем.

Лиза встретила их, услышав высокий голос сына, и, почти скатившись по лесенке, как – от избытка счастья – скатывалась по перильцам когда-то девочкой, она обняла Витю и сказала несколько раз подряд – самозабвенно и нетерпимо:

– Я тебя больше никуда не пущу, никуда, никуда, ни за что не пущу, никуда…

Дед вторил ей:

– Слава богу, слава богу!

Вырываясь из рук матери, настойчиво тянувшихся к нему, Витя второпях рассказывал, как все случилось, – почему ему не удалось убежать, как он шёл под конвоем, как затем на дворе всех переписывали и как все прятали товар, стараясь избавиться от продовольствия, которым запрещено торговать. Потом он оборвал себя, слегка закинул голову, молча шагнул к столу и, вывернув вместе с карманом кусок наполовину облепленного газеткой сала, положил его с гордостью на виду у всех. Павлик глядел на своего друга, как на героя. Дед сказал:

– Ах, пострел! Когда же ты словчил?

– Бог с ним, с салом, – проговорила Лиза, подняв и приложив руки к дверному косяку, в то же время укрывая лицо в ладонях.

– А это я уж на дворе, – продолжал в восторге Витя. – Тётенька одна страсть как перепугалась, что её посадят. У неё полкошелки салом было напихано. Вот она и давай скорей выменивать на что попало. Я ей показал краску – хочешь? Она говорит: милый, все одно отберут, на, на! – и суёт мне этот кусок. Целый фунт будет, правда, дедушка? Я отдал ей краску, только один пакетик себе оставил. А начали переписывать, милиционер спрашивает меня – ты чем торговал? Я говорю – ничем, вот у меня только этот порошок. Он взял, посмотрел на меня и ничего не сказал.

– Ну и пострел! – одобрительно повторил дед.

Он ушёл к себе в комнату и минуту спустя торжественно возвратился, неся яркую жестяную коробочку монпансье.

– Вот, – произнёс он, волнуясь от великодушия, – берег к твоим именинам. Получай. Нынче ты заслужил.

Он не отдал – он церемонно преподнёс внуку коробочку, а потом взял сало и принялся аккуратно сдирать с него приставшую газетку. Витя взглянул на мать.

– Нет, нет, – быстро догадалась Лиза и затрясла тонкопалыми кистями рук, точно защищаясь, – нет, нет, я не хочу и видеть этого сала!

– Почему такое? – немного обидясь, возразил Меркурий Авдеевич. – Вместе будем кушать, не обделю, – и понёс сало к себе.

– Дедушка, пожалуйста… – остановил его Витя. – Пожалуйста, дай мне таких клейких полосочек, знаешь, у тебя есть, чтобы склеивать бумагу. Мне надо, знаешь…

Говоря, он вздёрнул рубашку, расстегнул пояс штанишек и вытянул на свет божий спрятанную на животе растерзанную книжку.

– …надо немножечко подклеить странички.

– Ах ты, читатель! Пострел! Откуда ты знаешь – что у деда есть, чего нет? – по-прежнему великодушно сказал Меркурий Авдеевич.

Он испытывал растворение чувств: внук обладал, конечно, не слишком похвальными задатками (ему недоставало боязни старших, а в будущем это сулило развиться в недостаток богобоязни – основы основ мирозданья), но жизнь-то ведь требовала не робости, а находчивости, и тут Витя обещал лицом в грязь не ударить – он был и смел и сметлив, глядишь – и выйдет в люди, наперекор всем препонам. Вряд ли могли произойти события, способные нарушить извечный канон житейской премудрости, по которому Меркурий Авдеевич оценивал человека: умеет или не умеет человек выйти в люди. Конечно, по пророчествам следует, что время близко, стало быть, конец света вот-вот нагрянет и все человеческое, с его устройством и неустройством, полетит в тартарары. Ну, а вдруг это самое «вот-вот» затянется? Вдруг его хватит, к примеру, на срок целого поколения? А что, если на два поколения? Что тогда? Земля-то ведь есть земля? Пусть на греховной этой планете заблудшие овцы творят беззаконие. Беззаконие – беззаконием, а закона земли не прейдеши: человеку надо выйти в люди. Вот тут смекалка Виктору и пригодится. Славный мальчик, прямо скажешь – разбитной мальчонка, хотя и туговато воспитуем.

Весь остаток дня Меркурий Авдеевич находился в состоянии тихого довольства. Ему все чудилось, что он избавился от какой-то опасности и даже кого-то очень тонко обошёл. Но коли сутки начались криво, не могут они, видно, окончиться на радость и в утешенье.

Придя домой, когда уже смеркалось, Мешков застал одного Витю. Он сидел на подоконнике зигзагом – упёршись босыми ступнями в один косяк проёма, спиной в другой – и остро вонзился глазами в книгу, прижатую к коленям. В стеклянной банке на подставке для цветов по-весеннему кудрявился нежно-зелёный сноп тополиных ветвей. Жирные листики в ноготок величиной насыщали комнату истомной сладостью.

– А мама? – спросил Меркурий Авдеевич.

– Мама ушла гулять. Заходил… ну, этот, который с ней вместе служит. Мама смеялась, а потом сказала, что она все дома да дома, что ей надоело и хочется пройтись.

– Так. А это что же – подношение, что ли, веник-то в банке?

Оказалось – да, подношение.

– Что же она, не соображает, что, может, человек пришёл проверить – почему она на службе не была?

Витя не мог ответить, но, по-видимому, мама и правда не соображала.

– Ведь вот она пошла гулять, – не унимался Меркурий Авдеевич, – а о том не думает, что можно кому на глаза попасться? Раньше бы сказали – манкирует службу. Ну, манкирует и манкирует, не велик страх. А теперь что скажут? Саботаж! А ежели саботаж, сейчас же и пойдут: а кто муж? а кто отец?

И на это Витя ничего не мог ответить, но получалось, что действительно могут спросить – почему, мол, Лиза на службу не ходит, а гулять ходит, и кто же её ближайшие родичи – не Мешков ли Меркурий Авдеевич, которого держат на заметке за то, что он посылает внука торговать на базаре? Как тогда вывернешься, а?

К этой заботе прибавлялась другая: ночью наступала очередь Мешкова караулить квартал. Все жители несли повинность самоохраны, а он ведь был тоже житель, жилец коммунальной квартиры – не больше. Он всегда с тревогой ожидал такую ночь, боялся – не последняя ли: убьют. Он не показывал страха, но страх холодил его, и все время тяготила неприятная потребность – глубже вздохнуть.

Прежде в караул его снаряжала Валерия Ивановна. Она одевала его в потёртое касторовое пальто, в плешивую каракулевую шапку, загодя приготавливала изношенные калоши, сторожевую дубинку, напутственно крестила его и целовала, и он, с молитвой, удалялся в ночь. После смерти матери Лиза взяла на себя её обязанность провожать отца. И вот впервые ему приводилось отправляться на тяжёлый пост без облегчающего напутствия.

Он прождал Лизу до последней минуты, велел Виктору ложиться, чтобы не жечь понапрасну керосин, вооружился дубинкой и ушёл к председателю домового комитета бедноты – за свистком. Там он немного покалякал насчёт того, что живётся голодно, что самые ужасы – впереди, распрощался и канул в ночь, как в прорубь.

Чёрным-черно было кругом и тихо. С середины дороги не видно тротуаров. В палисадниках с акациями и сиреньками – угрожающий мрак. Земля все ещё источает холод весны. Меркурий Авдеевич взвесил дубинку в руке, перевернул толстым концом книзу: как сподручнее бить, если нападут? Вынув из кармана свисток, он продул его – не засорился ли? Но, впрочем, если и правда нападут – не лучше ли сразу кинуть прочь дубинку, снять пальто, шапку, снять с себя все, до исподнего – нате, бог с вами, отпустите душу на покаяние!

Тягота хождения на ночном карауле заключалась для Мешкова больше всего в этой самой дубинке. Переставляя её беззвучно по бархатистой уличной пыли, он видел себя не караульщиком, а словно татем, вышедшим на большак попытать счастье. Нет, не этой дубинкой охранялось его, мешковское, былое добро, не этим свистком отпугивали от мешковских окон городушников и громщиков. Не свою таскал Меркурий Авдеевич дубинку, не свой продувал свисточек, не свой караулил порядок.

Ему взбрели на память караульщики, которые являлись, бывало, на рождество и пасху с поздравлениями, и он давал им на праздник по целковому. Это был народ захудалый, немудрящий. У одного старикана, когда он дышал, потешно и прегромко играла в груди музыка, и он с важностью хвастал, что это болезнь редкостная, неизлечимая и дана ему навечно, заместо медали. Чаевые он прятал в шапку, за подкладку, смеясь большим, чёрным, как шапка, ртом без единого зуба.

Вот и Меркурию Авдеевичу привелось сделаться караульщиком – последним человеком. Только уж никто не побалует его целковым к празднику. За что его баловать? В прежних караульщиках было куда больше проку, они знали, кого стерегли, а кого стережёт Меркурий Авдеевич? В старые его руки всунули дубинку – хорони, береги, карауль, гражданин Мешков, ихний порядок, свисти в ихний свисточек, стой, Мешков, на страже, как на стрёме!

Перевёртывая в мозгу сто раз на такой лад одно и то же, одно и то же, он возвращается, обойдя квартал, к своему дому и останавливается. Он глядит на дом застывшим взором, угадывая в ночи так хорошо знакомые карнизы деревянной резьбы, покатую железную кровлю, печные трубы. Ветшает. И как быстро: за два года такое разрушение! Что же произошло за этот срок с человеком?!

Меркурий Авдеевич утирается холодной ладонью: жестковатые, точно шпагатные брови, провалившиеся виски, запущенная борода, под нею острым челночком нырнул кадык. Снашивается человек, пожалуй, не меньше дома. И опять все то же: ничей дом. Ихний дом. Общий. Чей угодно. Бывший дом Меркурия Мешкова. Дом, в котором каждая тесинка полита его потом. Гвоздок какой-нибудь в обшивке – это он, Мешков, недоел. Другой гвоздок – это он недопил. Недоспал. Не поехал на конке. Не купил к чаю баранок. Не дал дочери на подсолнухи. Не велел жене варить варенье: будем строиться. Так изо дня в день, камешек за камешком. Теперь это ихний дом, муниципализированный, превращённый в общественную собственность, ничей. Холодом веет от земли. Ни души. Черна ночь.

И вдруг Меркурий Авдеевич слышит голоса – мужской, за ним женский. Тихо. Молчание. Чуть различимые возникают во тьме слитные, наклонённые друг к другу тени. Ближе, ближе. Слышнее шаги. Вот заговорила женщина, и Мешков узнает голос дочери. Странно вкрадчив он, ласковая игра его изумляет Меркурия Авдеевича. Он не может разобрать слов, но переливы голоса звучат в его ушах поразительно заманчиво, и, кажется, он ещё слышит их, когда Лиза смолкает.

Потом говорит мужчина. Ах, это тот, из нотариальной конторы, сослуживец Лизы, бывший судейский. Тот самый, который поднёс ей, за неимением цветов, веник. Сладенек тенорок, ишь ведь! Меркурия Авдеевича кидает в дрожь: зябко стоять недвижимо на холодной земле. Он перехватывает дыхание: тот, из нотариальной конторы, – Ознобишин его фамилия, Ознобишин! – сладеньким тенорком сказал Лизе – «ты». Вон куда зашло! Дочка Лиза, сбежав от законного мужа, уведя от него сына, не страшась ни бога, ни людей, ночью, вволю нагулявшись, возвращается в отчий дом об руку с возлюбленным!

Поделом тебе, Меркул, за великие твои труды, на старость! Ломай дурака по ночам на улице, со свистулькой, карауль свой позор, своё унижение, чтобы – сохрани бог! – не помешал кто-нибудь родной твоей дочке Лизе целоваться с дружком под воротами! Ведь вон – никак, поцеловались, верно? Вот ещё раз, ещё, – считай, отец, коли не лень…

А может, все это мерещится Меркурию Авдеевичу во тьме? Черна ночь. Страшно.

Да что утешаться: все правда! Рассталась Лиза с провожатым, звякнула скоба на калитке, зашагал прочь, посереди улицы, нотариальный ухажёр Ознобишин.

Тогда, тихонько, следом за ним двинулся Меркурий Авдеевич. Нащупывая ногами колею, доверху застланную растолчённой пылью, он шёл неслышно. У него тряслись руки. Он опять примерился – за какой конец надёжнее взять дубинку. Вздрагивая, он думал, куда лучше метить: по ногам или по голове?

Мгновенно ему сделалось нестерпимо жутко, и он остановился. Ознобишин сразу потерялся во тьме. Если бы Мешков пустил сейчас по нему дубинкой, её было бы трудно потом отыскать. Без дубинки-то ещё страшнее.

Меркурий Авдеевич зажмурился. Внезапный жар ожёг его лицо. Он медленно перекрестился и все стоял, боясь разжать веки. Неужели он мог убить человека? Любимого, может быть, человека дочери. Да всё равно – какого человека. На улице. Ночью. Как вор. С нами крёстная сила!

С усилием он приоткрыл глаза. Из глубины мрака близилось к нему, покачиваясь, светлое пятно, жёлто облучая то узкие, то широкие круги на дороге, на палисадных заборчиках и домах. Так же нечаянно, как появилось, оно пропало, мрак сделался ещё чернее, глухие голоса раздавались невнятно. Меркурий Авдеевич повернул назад, к своему дому, чтобы укрыться во дворе, но только успел сойти с дороги к палисаднику, как свет фонаря, поймав его и ослепив, стал надвигаться прямо на него.

Несколько человек, переговариваясь, подошли вплотную к Мешкову, и один сказал:

– Здорово, караульщик!

Мешков узнал рабочий пикет, – ружьеца виднелись у людей за спинами, патронташи были подвешены к пояскам, одёжка была кое-какая – на ком что.

– Здравствуйте, – ответил Мешков покорно.

– Не так надо отвечать, – произнёс молодой голос.

– А как надо, научите, братцы, – спросил Мешков.

– Надо отвечать: служу революции, товарищи.

– Не видал ли, кто тут проходил? – опять спросил первый голос.

– Никого не видал.

– И вот этого человека тоже не видал?

Связка лучей сорвалась с Мешкова, взлетела вверх, упала против него, и в ярком свете он увидел жёлто-красное лицо Ознобишина. Лизин кавалер стоял неподвижно, и его синие, безропотные глаза слезились.

– Этого человека тоже не видал, – сказал Мешков чуть слышно.

– А ты гляди в оба. Спать нельзя. У гражданина ночной пропуск просрочен.

Они все повернулись, осветив перед собой дорогу, и пошли тесной кучкой, раскачивая узенькими стволами винтовок.

– Прощай, дядя, поглядывай! – крикнул молодой.

– Служу революции, товарищи, – отозвался Меркурий Авдеевич и почувствовал заколотившееся, точно спущенное с привязи сердце: слава богу, пронесло.

Его снова объяла молчаливая темнота. Он услышал, как слезы защипали ему веки. Слезы унижения, они были едки. Он смахнул их кулаком и побрёл к дому.

Уже когда он различил огонёк лампы в окнах Лизиной комнаты, отворилась калитка со звонким лязгом щеколды. Витя, выскочив на улицу, осмотрелся, крикнул:

– Дедушка!

– Я здесь. Что кричишь? Что такое?

– Пойдём скорее, дедушка. Маме плохо.

– Как – плохо?

– Идём, идём! Она зовёт.

Он тянул Меркурия Авдеевича, схватив, сжав и не выпуская его пальцы, пока шли, почти бежали, спотыкаясь, двором, и Мешков тоже сжимал тоненькие пальцы внука, и в этом пожатии рук – большой и маленькой – трепетало больше страха, чем только что испытал Меркурий Авдеевич на улице, чем пережил он за все эти несчастливые сутки.

Лиза нераздетая лежала на кровати, высоко вскинув подбородок. К полу спускалось наполовину упавшее с постели полотенце в чёрных пятнах и разводах крови. Неправдоподобно большими стали её светлые глаза, и, заглянув в них, Меркурий Авдеевич почувствовал, что должен сесть. Он неуверенно примостился в ногах дочери, как был – с дубинкой, в шапке, и смотрел на неё безмолвно.

За столом усердно размешивал что-то ложечкой в чайном стакане студент из соседней комнаты. Мучнисто-белые космы макаронами свисали к сморщенным бровям, покачиваясь в такт его движениям. Видимо, он счёл молчание за вопрос к себе и сказал радушно-гипнотическим тоном, усвоенным от старой медицины:

– Явление, которое мы наблюдаем…

Но не выдержал и кончил скороговоркой:

– Вы не волнуйтесь, ничего особенного, сейчас остановим, сейчас.

– Лизонька, что же это ты? – проговорил тогда Меркурий Авдеевич, потянувшись к руке дочери и дотрагиваясь так осторожно, будто одним касанием мог причинить боль.

Она подозвала его взглядом. Он подскочил ближе к её голове и присел на корточки. Она шепнула, прерывая слова боязливыми паузами:

– Пусть Витя… сбегает за Анатоль Михалычем… Он живёт на углу…

– За доктором? На каком углу? – торопясь угадать, спросил он.

– Ознобишина… пусть Витя… приведёт.

Меркурий Авдеевич хотел возразить, но у него оборвался голос.

– На углу напротив Арсения Романыча…

– Лизонька, ведь – ночь! – заставил себя выговорить Меркурий Авдеевич, отгоняя от своего взора чудом возникшее жёлто-красное лицо с безропотными глазами. – Ведь – дитя. Ведь обидят… Как можно?

– Витя… скажи… чтоб он шёл с тобой… сейчас…

– Я не боюсь, дедушка, – тоже шёпотом сказал Витя.

– Да ведь ты и адреса-то не знаешь. Разве найдёшь в такую темь? Да и зачем нужен этот самый Ознобишин, бог с ним! Доктора надо, доктора, Лизонька!

– Витя… – опять шепнула она.

– Да ведь пропуска-то у Вити нет! – умоляюще воскликнул Меркурий Авдеевич. – Да у Ознобишина-то этого тоже, может, пропуска нет! Может, его и дома-то вовсе нет! Ведь ночь!

Вдруг Лиза кашлянула, вытянула ещё больше вверх заострившийся подбородок и так отвердела в неподвижности, будто вся была переполненной чашей и боялась разлить её ничтожным движением. Чёрная полосочка, появившись у ней в углу губ, медленно поползла книзу, на шею.

– Мама, я найду! – неожиданно вскрикнул Витя и бросился вон из комнаты.

– Ничего, – волнуясь, сказал студент, взмахом головы откидывая со лба свои макароны и дрожащей рукой поднося Лизе стакан, – сейчас остановим, сейчас.

Меркурий Авдеевич опустился на постель.

– Ничего не остановишь, ничего, – сказал он надорванно и затряс головой. – Остановить ничего нельзя…