Непорядок вещей

Глава 12

Улицы этого квартала назвали в честь геометрических фигур — Ромб-роуд, Овал-роуд, Пирамид-роуд и Ректангл-роуд — что на фоне цветочной, девчачьей и военной традиций выглядит несколько необычно. Почему их так назвали — неизвестно, а поскольку им лет сто, то вряд ли уже узнают. Пирамид-роуд не имела никакого отношения к Египту, горным пикам или королевским гробницам. Подобно своим спутницам, это захудалая улочка с убогими домами без садов и деревьев. Первоначально она была построена для рабочих с меловых каменоломен.

Такие улицы есть в любом провинциальном городе Англии, но их фотографий вы не встретите ни в путеводителях, ни на открытках. Вдоль Пирамид-роуд проходит Стовертонская односторонняя магистраль, которая соединяет кольцевую дорогу с торговой зоной. По ней с утра до ночи громыхают тяжелые грузовые фуры, для удобства движения которых, и вопреки желанию жильцов, трасса всю ночь ярко освещена. Но сейчас стоял ранний полдень и вместо фонарей светило яркое майское солнце.

Дом Тревора Ферри практически не отличался по форме и размеру от дома Розмари Холмс, которая жила всего в нескольких улицах отсюда. Но настолько разных домов Бёрден еще не встречал. Казалось, что Розмари начала обустраивать свое жилище, как только въехала, уже лет десять, вероятно, тому назад, и благодаря ее неустанным заботам дом выглядел почти роскошно — уютный, много книг и цветов, музыкальные инструменты, и все это в маленьком пространстве. Переступив же порог дома Тревора Ферри, Бёрден повторил про себя первую реплику из фильма по пьесе «Кто боится Вирджинии Вулф?», который они с женой посмотрели накануне: «Что за бардак!»

Хотя, как признался Ферри, он сюда въехал всего год назад, в гостиной до сих пор стояли коробки с вещами из прежнего жилища. Немногочисленная мебель — кресла у камина, диван с деревянными ручками, раздвижной стол и тростниковые табуреты — казалось, выставлена с единственной целью: смотреть телевизор. Ферри сидел перед ним даже в два часа дня. Причем смотрел он не спортивный канал или передачу о политике, даже не викторину, а кулинарное шоу, в котором жизнерадостная молодая дама показывала, как печь круассаны. Он производил впечатление безработного с большим стажем. Мрачное лицо, непреходящая усталость, неприкаянность.

— Я не работаю с того дня, когда в «Морских авиалиниях» мне заявили: «Придется отпустить вас», — рассказывал он. — Ничего себе формулировочка, да? «Нам придется отпустить вас», словно я умолял их меня освободить. Почти два года прошло, и знаете, сколько раз я за это время пытался устроиться на работу? Триста. Точнее, даже триста двадцать один.

— Значит, у вас есть причины недолюбливать Стивена Девениша?

Ферри выключил телевизор как раз тогда, когда Бёрден собирался его об этом попросить. Хозяин дома был невысокий, с бледным одутловатым лицом, тучный, с той нездоровой полнотой, что бывает у любителей пива и фаст-фуда. Он прибегал к не самой удачной хитрости лысых мужчин — зачесывал прядь волос на лысину, чтобы замаскировать ее. Его светло-карие глаза с сеткой красных сосудов на белках пристально смотрели на Бёрдена, который ожидал от Ферри совсем другого ответа:

— А что? Что он на сей раз сделал?

— А что бы он, по-вашему, мог сделать, мистер Ферри? — спросил Бёрден уклончиво.

— Я думал, кого он еще выгнал с работы. Или, раз уж зашла речь, на ком сорвал злость.

— То есть вы бы не назвали его приятным человеком?

— Мог быть и приятным.

— С женщинами?

— Нет, он не из тех, кто гуляет на сторону. Надо отдать ему должное, он предан своей жене. Видно, есть у него и хорошие черты. Я у вас спросил, что он сделал.

— Верно, мистер Ферри, спросили, — ответил Бёрден, не собираясь продолжать разговор в таком тоне. — Я помню. Но вопрос стоит иначе. Не что он сделал, а что ему сделали. — Только рано пока рассказывать Ферри или кому-то еще о пропавшей дочери Девениша. — Он получал письма с угрозами. Анонимные, разумеется.

— Серьезно? — Ферри явно воспрянул духом. — И чем угрожали?

Бёрден не ответил на вопрос.

— У него есть маленькая дочь. Ей почти три года. Вы ее видели когда-нибудь? — судя по тому, что Ферри явно потерял интерес, к похищению дочери Девениша он не причастен.

— Его жена приходила с ней в Кингсмаркэмский офис авиакомпании, — сказал Ферри. — У них еще офисы в «Гатуике» и в Брайтоне. И я видел ее. Не могу сказать, что люблю детей, а уж младенцев.

— Полагаю, мистер Ферри, вам выплачивают пособие по безработице?

— Да, если полиция так интересуется. И, судя по всему, буду получать его до пенсии. Моя жена, к счастью, работает. И к счастью, у нас нет детей, маленьких девочек, — добавил Ферри с едким сарказмом. — Жена снова стала преподавать, когда Девениш «отпустил» меня. Не хотела, конечно. Да и кто захотел бы, будь он неработающей леди с Кингсбрукского проезда? А теперь она смогла устроиться лишь в частном секторе, где платят меньше.

— Вы упомянули, что мистер Девениш не всегда сдержан с подчиненными. Не припомните имена тех, на кого он срывался?

Ферри резко засмеялся.

— Таких будет очень много. Да по сути все, кто с ним работает.

Джейн Эндрюс вышла в магазин, но дома была ее мать, болтливая старушка с ясным умом. За десять минут она поведала Вексфорду, что ей семьдесят два года, что она вдова, что уже сорок лет живет в этом викторианском доме (и собирается здесь умереть), что у нее двое дочерей — Джейн и Луиза, что Луиза тоже вдова, а Джейн дважды была замужем и дважды разводилась. О последних двух обстоятельствах жизни дочери миссис Пробин говорила так, словно это симптомы опасной болезни.

— Мои дочери не очень счастливы, господин старший инспектор. Бедняжка Джейн из тех женщин, для которых главное карьера, и они жертвуют ради нее семейным счастьем. Она работает по связям с общественностью, не знаю, правда, что это значит.

— Джейн всегда жила с вами?

— О боже, нет, конечно. Меняла квартиру за квартирой, и можно сказать, одного мужа за другим. Когда умер мой супруг, — и я уверена, что у бедняги помрачился рассудок, — то оставил весьма странное завещание. — Эту фразу миссис Пробин произнесла в манере старинной сказительницы, собирающейся поведать историю, полную загадок и приключений. Выдержав драматическую паузу, она продолжила. — Моя дочь Луиза — очень богатая женщина. Когда умер ее муж, то оставил ей огромное состояние. Теперь ей хотя бы не приходится работать. Не повезло ей лишь в одном, кроме смерти мужа, конечно, — она бездетна. По крайней мере, я считаю, что не повезло. Однако я отвлеклась. Разумеется, мой муж не хотел ей ничего оставлять, и сомневался насчет бедняжки Джейн, которая, надо сказать, сама и виновата в своих проблемах. Но увы. Согласно его завещанию, этот дом, где я прожила сорок лет, отписан Джейн, а у меня лишь пожизненное право. Иными словами, мне позволили здесь доживать, но фактически дом принадлежит Джейн. Каково! Что вы об этом думаете?

Вексфорд не имел ни малейшего желания говорить, что он об этом думает. Но главной его мыслью было, что на месте Джейн Эндрюс он бы лучше снимал квартиру, чем жил под одной крышей с этой болтливой гарпией. Но тут открылась дверь, и его избавили от необходимости утешать старуху.

Вначале показалось, что в комнату зашел мужчина, и эта иллюзия держалась несколько секунд. Мужчина, правда, несколько женоподобный, со вздернутым носом и полными губами, довольно высокий (не ниже шести футов) и с плоской грудью. Но потом инспектор рассмотрел руки, и, кроме того, не обнаружил адамова яблока. Она сказала матери несколько слов, протянула Вексфорду ладонь и поздоровалась. Голос оказался низкий и резковатый. Мужского в ее одежде было не больше, чем в одежде любой другой женщины — обычные джинсы, белая футболка и кроссовки, плюс модная короткая стрижка. Иллюзия рассеялась.

Женщина лет сорока на вид, очень худая и довольно симпатичная. Хотя немного косметики ей бы не помешало, чтобы скрыть следы угревой сыпи на щеках. Судя по напряжению на лице, две сумки, с которыми она зашла в комнату, были тяжелые. Бросив их на пол, она непринужденно развалилась в кресле. Представившись, Вексфорд сразу спросил ее о дружбе с Фэй Девениш, предположив, что она все еще хранит ключ от «Лесной хижины». Прежде чем ответить, она попросила мать оставить их наедине.

— У нее своя гостиная, — пояснила она после того, как старая женщина с обиженным видом удалилась. — Не эта. Понимаете, дом такой огромный и комнат в нем так много, что мы с матерью можем жить, даже не встречаясь друг с другом. — Она улыбнулась, смягчая резкость своих слов. — Вероятно, вы подумали обо мне дурно. Простите. Но я сама себя виню, что решила сюда переехать, лучше бы оставалась на прежнем месте или перебралась к сестре, как она предлагала. Сестра, кстати, живет неподалеку отсюда.

Вексфорд не знал, что на это ответить, и промолчал.

— Что вас интересует насчет меня и Фэй? — спросила она сама.

— Насколько мне известно, вы с ней подруги.

— Были когда-то, — сказала она, — только мы уже давно не общаемся.

— Поссорились?

— Мы с ней не ссорились, если вы об этом.

— Тогда что-то произошло между вами и ее мужем?

— Давайте объясню все по порядку. Ее муж всегда выступал против того, чтобы она с кем-то дружила. И прекратить со мной общаться ее уговорил именно он. Потому что ревнует. Он ее ревнует даже к собственным детям. Больше мне сказать вам нечего.

Даже самый нерадивый полицейский не обращает внимания на это столь часто повторяемое утверждение.

— Но с какой стати он их ревнует? Он не любит своих детей? И младшую дочь? — Вексфорд намеренно говорил о ней в настоящем времени. — Не любит ее?

— Я не говорила, что он их не любит. Только ревнует. А Санчию я ни разу не видела, просто знаю, что она есть, и все. Мальчиков тоже много лет не видела.

Вряд ли она поняла, что выдала себя. Вексфорд внимательно посмотрел на нее.

— А что с ключом, мисс Эндрюс?

— С каким ключом?

— С тем, который вам дал Девениш, чтобы вы присматривали за их котом, когда они уезжали.

— Это было очень давно.

— Семь лет назад. — Вексфорд пристально смотрел на собеседницу, и заметил, что у нее стало подергиваться левое веко. Слабо-слабо, но она все же поднесла руку к глазу, чтобы его успокоить. — Вы не подумали, что можно сделать с него копию?

Она посмотрела на него слишком негодующе.

— Это было бы нечестно, а я не совершаю нечестных поступков. Я действительно не хочу больше говорить о Девенишах, поэтому, если не возражаете.

— У вас есть машина, мисс Эндрюс?

— Разумеется.

В ее тоне сквозило не только раздражение. Что еще, нервозность? Но большинство людей, общаясь с полицией, нервничают. Виновные, невиновные — все чувствуют себя неуютно. Вексфорд попытался представить, как она ночью приезжает на Плоуменс-лейн, паркует машину на аллее, ведущей к «Лесной хижине», заходит в дом, поднимается наверх, подходит к кроватке, забирает девочку, которую прежде никогда не видела, зажимает ей рот — и не смог. Но все же кое-что казалось необычным.

— Мисс Эндрюс, меня смущает одна вещь, — сказал он, взглянув на часы. — Мы разговариваем четверть часа, а вы так и не спросили, почему я к вам пришел. Мне это кажется странным, а вам?

Она ответила быстро, без малейшего колебания.

— Мне не нужно было уточнять причину вашего визита. Вы пришли потому, что пропала дочь Девенишей, маленькая Санчия.

— Но как вы об этом узнали?

— Из газет, и по телевизору сообщали.

— Не сообщали. Скажите, откуда вы узнали, что девочку зовут Санчия, если уже семь лет не видели Девенишей?

У нее опять задергалось левое веко, и на секунду она зажмурилась, снова открыла глаза и взглянула прямо на Вексфорда. При обычном разговоре люди не смотрят друг на друга так.

— Итак, мисс Эндрюс?

— Фэй рассказала мне. Позвонила и все рассказала.

— Значит, вы продолжаете общаться, хотя прежде утверждали обратное?

Джейн Эндрюс сцепила руки на коленях.

— Стивен не знает, но мы до сих пор звоним друг другу. В прежние времена Фэй мне все рассказывала. Стивен ненавидел это. Он сказал ей, что я лесбиянка и у меня на нее свои виды. Но это же смешно, нелепая ложь. Ведь я была замужем, даже дважды. Стала бы лесбиянка выходить замуж?

За время всего разговора она впервые так разволновалась. Ее бледные щеки окрасились румянцем, глаза сверкали, словно от слез.

По пути домой Вексфорд заехал на Плоуменс-лейн. Дом, где жила семья Сильвии до того, как переехать за город, находился по соседству с «Лесной хижиной», если можно так сказать о владениях, между которыми как минимум пятьдесят ярдов. Ему всегда нравился этот уютный дом в деревенском стиле из тесаного камня, один из самых скромных в квартале. Фасад украшали фронтоны, сад простой, деревья посажены как придется. Новые хозяева пристроили к дому стеклянную веранду и второй гараж. Департамент планирования, наверно, дал разрешение, подумал Вексфорд, с сожалением вспоминая былую простоту и простор. Красоту деревьев сложно было погубить, если только их не обрезать, и буки, как всегда в мае, рдели золотым багрянцем, цвели конские каштаны, а на дубах распускались янтарно-зеленые листья. Усадьба по-прежнему называлась «Дом в ракитниках». Почки на ракитнике еще не раскрылись, зато скоро появятся ярко-желтые цветы. Но старший инспектор не любил эти деревья с тех самых пор, когда трехлетняя Сильвия наелась в бабушкином саду семян и попала в больницу.

В голову ему пришла любопытная мысль: в таких случаях родители точно знают, что ждет их ребенка. Через несколько минут после того, как Сильвии промыли желудок, им с Дорой сообщили, что девочка жива и все будет хорошо. А Девениши не знают, где находится их дочь, здорова ли, жива ли она вообще.

Дверь «Лесной хижины» открыл старший мальчик, Эдвард. Не дожидаясь вопросов, он сообщил:

— Мать спит, а отец в саду.

— Тогда я поищу его там, — ответил Вексфорд и направился в сад.

Его удивило, как официально называет своих родителей двенадцатилетний мальчик.

Интересно, что делают с газонами, чтобы они выглядели как зеленый войлок? Стивен Девениш стоял в центре лужайки и стриг большими ножницами траву вокруг огромного куста роз. «Какие странные мысли приходят сегодня в голову», — заметил про себя Вексфорд, приближаясь к хозяину дома. Почему он вдруг подумал, что лучше бы ему встретиться с Девенишем, когда тот не вооружен этим опасным инструментом? Ведь этот человек обаятелен, любезен, спокоен и уравновешен, так ведь? Не всегда. Не в тот момент, когда он говорил о Джейн Эндрюс.

Словно прочтя мысли Вексфорда, Девениш заговорил именно о ней, положив на траву свой грозный инструмент.

— Боюсь, во время нашей последней встречи я довольно резко высказался о мисс Эндрюс, — проговорил он с улыбкой, неизменной даже в столь тяжелых обстоятельствах. — Она порядочная женщина. Но какому мужчине понравится, когда между ним и женой втирается посторонний? Можно сказать о ней «третье лицо»?

— Это термин из бракоразводных процессов, мистер Девениш, — ответил Вексфорд. — Если бы дошло до этого, ее называли бы «соответчицей» по делу.

— Вот как?

— А насчет «посторонних», как вы сказали, то у большинства женщин есть подруги, а нередко дружат и семьями.

— Мы не дружим, — ответил Девениш. — Мы есть друг у друга, и нам не нужен никто. Пройдемте в дом.

Он провел Вексфорда через заднюю дверь в кладовую, а оттуда в большую, сверкающую чистотой кухню. В обеденной части сервирован стол на четыре персоны. Белая скатерть, серебряные столовые приборы, цветы в вазе. Как Фэй Девениш удается вести огромное хозяйство, снова подумал Вексфорд, содержать дом в таком идеальном состоянии даже сейчас, когда она нервничает из-за похищения дочери, принимает успокоительное и часто отдыхает по совету врача?

Примерно это он хотел сказать Девенишу, а также то, что он в затруднении, словно заблудился в темном лесу. С одной стороны, в дом никто не мог проникнуть без взлома, но с другой — злоумышленник как-то сумел обойтись без лестницы. Но самым невероятным казалось то, что чужой человек вынес Санчию из спальни, и она не закричала, не разбудила родителей. Вексфорд собирался сказать об этом, как вдруг Стивен Девениш заплакал, уронив голову на стиснутые руки. Плечи его тряслись от рыданий.

В крайнем изумлении старший инспектор сел напротив. Сделать он ничего не мог и не знал, зачем пришел сюда. Вероятно, чтобы еще раз просто увидеть этого человека, этот дом. Он огляделся. На кухонной стойке — кастрюли, пароварка, котел для риса, устройства для приготовления пасты. В держателе из темного дерева семь или восемь кухонных ножей с роговыми рукоятками. Стены увешаны бело-голубыми делфтскими фарфоровыми тарелками. Еще календарь с видами Шотландии и часы с кукушкой, которые Вексфорд слышал в прошлый раз, но издалека. Вдруг створки часов распахнулись, выскочила ярко раскрашенная птица и прокуковала шесть раз.

На четвертом «ку-ку» Стивен Девениш поднял голову и так ударил кулаками по столу, что опрокинулись перечница и ваза с цветами. Один из стаканов покатился и упал на пол. Вексфорд поднялся, взял другой стакан и налил воды.

— Вот, выпейте, — тихо проговорил он. Странно, почему он не может положить руку на плечо Девенишу, почему это нежелание граничит едва ли не с отвращением.

— Я глупец, — Девениш выпрямился и взял стакан с водой. — Не мог сдержаться. Мне все время кажется, что я никогда ее больше не увижу, что она мертва. — Его глаза были сухими. Он плакал без слез. — В голове все время крутится: «Я никогда ее не увижу в этом мире».

— Надежда умирает последней, — произнес Вексфорд шаблонную фразу, чего обычно не делал.

— Но все же она умирает, — Девениш прерывисто вздохнул. — Простите меня за этот срыв. Просто я очень люблю свою девочку. Я хочу видеть, как она вырастет.

Когда Вексфорд выходил из кухни, у него мелькнула нелепая мысль, что когда Фэй Девениш проснется, первое, что она сделает — или должна будет сделать? — это перестелет испачканную скатерть.

Вексфорд так часто задерживался на работе, что Дора давно перестала его упрекать, тогда как от старшей дочери он ждал замечания на этот счет. Сильвия заехала к ним вечером по пути домой из Кингсмаркэмской социальной службы, и теперь они с матерью сидели на диване и пили белое вино. Но вместо выговора в его адрес Сильвия сама принялась оправдываться.

— Папа, я за рулем, поэтому всего один бокал.

— Знаешь, дорогая, я не могу представить, чтобы ты сознательно нарушила закон, — улыбнулся он.

Она покраснела от удовольствия.

— Правда? Как приятно.

— Если у тебя найдется свободная минута, у меня к тебе несколько вопросов по детской психологии.

Дора поднялась с дивана.

— Пойду приготовлю тебе ужин, Рег. То есть разогрею в микроволновке.

— Не надо. Я сам. Через минуту. — Ему вдруг стало неприятно при мысли, что он ждал от нее этого. — Останься.

Сильвия допила вино и надела очки.

— Папа, я ведь не психолог. Ни детский, никакой. Хотя меня часто за него принимают. А психологию нам читали только на одном курсе.

— Думаю, на этот вопрос ты ответишь, — заверил Вексфорд. — Дарвин говорил, надеюсь, что не перевираю его слова, «человек имеет инстинктивную склонность к говорению, что мы можем заметить в лепете наших маленьких детей; в то время, как ни у одного ребенка нет инстинктивной склонности печь, варить пиво или писать». В каком возрасте дети обычно начинают говорить?

Она пожала плечами.

— Точно не знаю… года в полтора, в два. Если ты имеешь в виду осмысленное говорение. Робин заговорил в два, а Бен гораздо раньше. Наверное, потому, что старший брат все время с ним общался.

— Ты сама, Сильвия, заговорила очень рано, — сказала Дора. — В полтора года свободно болтала о чем угодно. А Шейла научилась говорить чуть позже.

— Удивительно, как матери это помнят. А у меня все вылетело из головы. Скажи, а как объяснить, что ребенок почти не говорит в два года и девять месяцев?

— Два года и девять месяцев? Это почти три года. — Сильвия удивленно приподняла брови. — Мозговых нарушений нет?

— Думаю, нет.

— Тогда у ребенка может быть глухота. На мой взгляд, это вполне вероятно. Но в наши дни подобные вещи определяют в раннем возрасте. Еще возможно нарушение в эмоциональной сфере. Тесним Фаулер из «Убежища» как-то рассказала, что после рождения младшего ее старший сын не разговаривал два месяца.

— Но раньше он говорил? — уточнил Вексфорд. — И замолчал из-за ревности к младенцу?

— Думаю, да. Просто так строить догадки сложно, надо знать хоть какие-то подробности. Из какой семьи ребенок, какая обстановка в доме?

— Семья среднего класса, может, даже выше, богатая. Прекрасный дом, — это мягко сказано, — родители живут вместе и, похоже, очень любят друг друга. Есть еще два сына. Ребенок желанный и любимый.

— Тогда не знаю, в чем дело, — развела руками Сильвия.

— Я читала, что Эйнштейн не разговаривал до трех лет, — вставила слово Дора.

— И что ты этим хочешь сказать, мама?

После ухода Сильвии Вексфорд посмотрел девятичасовые новости, затем передачу о новых активистах — эко-воинах, группа которых объявила войну генной инженерии. В Шропшире они скосили целое поле трансгенной пшеницы, а в Сомерсете потравили яблоневые сады. Предполагалось, что хлеб из этой пшеницы будет более пышным, а яблоки были краснее обычных и без сердцевины. По телевизору как раз показывали их в разрезе, когда в комнату вошла Дора. Она сказала, что собирается сдать одежду в химчистку и не может найти его плащ.

— Господи, — вздохнул Вексфорд. — Я одолжил его Диксону для роли педофила и забыл забрать.

Дора как-то странно посмотрела на него.

— Тогда забери. Это же «Бёрберри». Не стоит терять такой плащ.

Она выключила телевизор, и они легли спать. Вексфорду редко снились кошмары. В этом сне они с Дорой были молодыми, а их дочери — совсем еще маленькими. Вначале он любовался, как жена расчесывает свои длинные темные волосы — обычное романтическое клише — затем вдруг оборачивается и тихо говорит, что их Шейла, их малышка пропала, ее похитили. Что она зашла в детскую, а кроватка пустая.

Его горе и ужас безмерны. Он бегает по всему дому, зовет Шейлу, умоляет ее вернуться, затем выбегает на улицу и поднимает на ноги весь город, весь мир. Потом, как это бывает во сне, картинка меняется. Он уже в телестудии, разговаривает с каким-то демоническим персонажем с лицом Питера Кушинга.^[14] Он обращается к похитителям, обещает выкуп за Шейлу, и выкуп этот — самый ужасный, самый постыдный момент сна — его старшая дочь Сильвия. Возьмите ее, слышит он свой голос, и верните мне Шейлу. И он проснулся, дрожа и в холодном поту.

Вечер Линн Фэнкорт провела со своим парнем, сначала в кино, затем в «Крысе и морковке». Они расстались на углу Йорк-стрит около полуночи, и девушка принялась ловить попутку. Вскоре перед светофором остановилась машина. Линн постучала в окно и попросила подвезти. За рулем сидела женщина средних лет, рядом с ней — мужчина лет тридцати, который сказал, что они едут в Майрингем, но могут высадить ее около Фрамхёрста, если ей надо именно туда.

Из разговора Линн вскоре поняла, что происходит нечто необычное, но не такое, за которым она охотится. Когда мужчина предложил на десять минут заехать на стоянку у старой объездной дороги, Линн подумала, не в наркотиках ли дело, и как действовать, если обнаружатся эти незаконные вещества. Самой арестовать их? Или связаться по мобильному с полицейским участком? Но дело оказалось совсем в другом. Как только машина остановилась, они подсели к ней с намерением соблазнить. Линн стала отказываться, но дама на это ответила, что прекрасно ее понимает, и можно поехать к ним домой, где им втроем будет гораздо удобнее.

Линн поняла, что ее приняли за проститутку — явление для Кингсмаркэма новое, но вообще известное. Надо быть умнее, не стучать в окно машины, да еще на красный свет светофора, ругала она себя. Но они оказались милыми, вежливыми людьми, и когда она сказала, что передумала, довезли ее до Фрамхёрста, как обещали, и даже оставили свой телефон на случай, если она опять передумает.

Уже больше года Вексфорд не брал в руки городскую газету. Однажды «Кингсмаркэмский курьер» со статьей Брайана Сент-Джорджа о захвате заложников на объездной дороге вызвал у него больше раздражения, чем должно испытывать человеку во время завтрака. Не хотелось проходить через это снова, поэтому больше он «Курьер» не выписывал. Ни «Таймс», ни «Индепендент» подобных чувств у него не вызывали, и этим газетам он хранил верность.

Но после благополучного освобождения от «Курьера» владелец киоска, присылавший ему прессу, нанял новых разносчиков, в большинстве своем бестолковых. Когда шел дождь, они позволяли газетам намокнуть, а если нужной газеты не оказывалось сверху, то оставляли, что попадало под руку — бульварщину, к примеру, или «Финансы». Но любую из этих газет он предпочел бы тому, что сейчас лежало на коврике у двери. Вверху первой страницы восседал орел со свитком в клюве, на котором готическим шрифтом было написано «Курьер». Внимание Вексфорда привлекла передовица.

Вексфорд закрыл глаза, но, конечно же, пришлось открывать их снова. Так всегда бывает. «ГДЕ САНЧА?» — гласил заголовок, набранный самым крупным шрифтом, какой только есть в издательстве «Курьера», и ниже, чуть помельче и не так жирно — «ФАРАОНЫ ПРИКРЫВАЮТ СМИТА». О чем статья, он понял, не читая. Все понятно из заголовков: пропала девочка, это долго скрывали, пока Смита куда-то вывозили — в общем, налицо сокрытие страшного преступления. Вексфорд только не ожидал, что Сент-Джордж, который и написал статью, станет утверждать, будто Томас Генри Смит скрывается в Кингсмаркэмском полицейском участке, в переоборудованной камере «со всеми удобствами».

Текст сопровождали два снимка: уже классическая фотография — Смит выходит из тюрьмы, и портрет Санчии Девениш, которого он не видел. Девочке не больше полугода, ее круглая, почти безволосая голова лежит на кружевной подушке. Изображение размытое, вероятно, многократно увеличенное. В углу видна рука взрослого — Фэй Девениш? — и край чего-то, похожего на детскую коляску.

Вексфорд мысленно взревел, как рассерженный медведь, пришел с газетой на кухню и поставил на плиту чайник. Как у многих людей в наши дни, когда их переполняет сильное чувство — радость или горе, изумление или ужас — его первым желанием было кому-нибудь позвонить. Но кому? Саутби, разумеется. Но с заместителем начальника полиции Вексфорд старался общаться как можно реже. Офицеру патрульной полиции Роджерсу? В участок, дежурному сержанту? В конце концов, когда он отнес Доре чай, выглянул в окно, увидел, что снова идет дождь, — который не навел его на мысль о забытом плаще — он вспомнил о старых друзьях и решил позвонить Бёрдену.

— Уже видел, — сказал Бёрден.

— Я думал, ты больше не читаешь эту газетенку.

— Да, но мне принесли ее по ошибке.

— Как и мне. Сент-Джордж, наверное, видел, как Венди Бродрик привезла Смита в полицейский участок Наверное, рыскал по округе или из машины выследил. Но они же там находились всего пять минут!

— Для него достаточно. Но где он достал портрет Санчии?

— Бог его знает. Для нас Девениши его не нашли, а для Сент-Джорджа — пожалуйста. Но снимок в любом случае бесполезен — шестимесячный младенец совершенно не похож на трехлетнего ребенка. Фотография, которую откопал Сент-Джордж, поможет отыскать Санчию не больше, чем моя или твоя.

— Кстати, этот снимок он мог получить и не от Девенишей, — задумчиво сказал Бёрден. — Ты знаешь, что «Курьер» регулярно проводит всякие акции, якобы в сугубо благотворительных целях: конкурс на самую большую ступню, идиотские забеги хорьков, выборы Мисс Кингсмаркэм — их, правда, феминистки сорвали. Возможно, Санчия участвовала в конкурсе младенцев, может, даже победила, поэтому в газете оказался ее снимок Она ведь была очень милой малышкой, правда?

Эти слова, неожиданные для Бёрдена, так глубоко тронули Вексфорда, что весь его гнев прошел, сменившись печалью о «былых временах», и он промолчал. «Бедная девочка, — подумал он. — Пусть высшая сила — Бог, норны, фурии, кто бы там ни был — будет милосердна к ней».

— Ты еще там? — напомнил о себе Бёрден.

— Здесь, — Вексфорд кашлянул. — Девениши не из тех, кто посылает своих детей на такие конкурсы. Как считаешь?

— Кто знает, что это за люди. Я не знаю, спроси у Сент-Джорджа.

— Я и собирался, — ответил Вексфорд, и неожиданно для себя добавил: — Надо бы его проучить.