Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава девятая

Уехал к своим оленям Тимофей Яунгат, разъехались по домам все попутчики, и Смидович опять остался вдвоем с Теваном. Вот уже который день их нарты тащились по размокшей тундре.

В несколько дней, как–то без раздумий, весна уступила место лету. Распустились и, покрасовавшись немного, стали осыпаться белые звездочки клюквы. На кочках отцвела голубика, но внизу, под их тенью, была еще в полном цвету: там свой микроклимат. Устлали землю сережки полярной ивы, похожие на желтых червячков. Под не–заходящим солнцем до одурения, до головной боли пахли кустики багульника. Крохотными парашютиками носились в воздухе семена пушицы. Все живое старалось использовать каждый погожий день, чтобы насладиться радостью бытия, оставить после себя потомство.

— Однако, Петр, скоро большой комар вылетит, — сказал Теван. — Тебе домой надо торопиться, а то съест тебя комар.

— Почему это съест? — возразил Смидович. — Тебя ж не ест. И других ненцев не ест.

— Ты не знаешь, что такое комар, — промолвил Теван, и в его голосе послышалось уважительное отношение к летающим кровопийцам.

— Ничего, Теван. Мне в Москве хорошую мазь дали, целую банку, — сказал Смидович. — Ни один комар не подлетит.

— Однако, отложи мне такой мази в маленькую баночку. Я тогда сильней самого шамана буду.

Уже вечерело, и они остановились на ночлег у берега маленького круглого озера, выпрягли оленей, наломали полярной березки и сварили уху из муксуна, которым кишмя кишело озеро. Другой рыбы в нем не было.

Смидовичу снова пришлось делать пометку в тетради.

— Ты что это все пишешь, Петр? — поинтересовался Теван.

— Пишу, чтобы не забыть. Вот вернусь в Москву, посмотрю записи и вспомню, что надо рассказать товарищам о ваших озерах и реках. Ведь какое богатство зря пропадает!

Так они сидели у костра, грелись, тихонько и лениво разговаривали, пока Теван не пошел спать. А Петр Гермогенович еще долго сидел у потухающего костра, шевелил палкой золу и слушал тундру.

Красноватая от закатного ночного солнца вода в озере казалась маслянистой и напоминала парчовое покрывало. В ее глади отражались прибрежные ивовые кусты. Иногда невесть откуда налетал тихий низовой ветерок, тогда вода приходила в движение, вздыхало озеро и шуршал сухой прошлогодний камыш. А то шальная рыба выскакивала из воды и тяжело, со звонким шлепком плюхалась обратно. Резко, словно плача, кричала бессонная гагара.

Само сознание, что ты здесь один, что кругом на сотни километров нет оседлого человеческого жилья, вызывало у Смидовича смешанное чувство заброшенности, отрешенности и в то же время слитности с природой, гордости за то, что новый человек все смелее приобщает к новой жизни некогда забытые края. Размечтавшись, он мысленно увидел преображенную тундру, города под стеклянными куполами, прииски драгоценных камней и курорты, где основным лечебным фактором будет чистейший, лишенный микробов воздух тундры…

Со многими директорами культбаз Смидович был хорошо знаком, не раз беседовал с ними в Доме Советов, а то и на даче и сейчас с удовольствием предвкушал уже скорую встречу с Михаилом Михайловичем Гродневым.

Смидович невольно улыбнулся, вспомнив свою первую беседу с ним. Большой, медлительный, слегка припадающий на правую ногу, с кимовским значком на груди, Гроднев, войдя, казалось, заполнил весь просторный кабинет — и не только своим массивным телом, но и той энергией, которую излучал, лавиной вопросов, проблем, которые уже давно решил для себя и теперь лишь надеялся на одобрение. Он ни минуты не сидел на месте. Суковатая кизиловая палка, на которую он опирался при ходьбе, все время постукивала о паркет, и тем сильнее, требовательнее, чем важнее, с точки зрения Гроднева, был вопрос, который оп разбирал вместе со Смидовичем, требуя немедленного и исчерпывающего ответа.

Они расстались вполне довольные друг другом, и было это более года тому назад.

— Теван, еще далеко до культбазы? — спросил Смидович.

— Однако, сутки еще проедем. А что, Петр, притомился малость или по Софье Николаевне соскучился? — Теван лукаво сощурил глаза.

— Соскучился, Теван. И по детям соскучился, и по внукам. А вот усталости не чувствую. Просто удивительно. И сердце болит меньше.

— Я тебе говорил, Петр, бросай Москву, живи у нас в тундре, сто лет проживешь здоровым. Софью Николаевну бери с собой, детей бери, чум тебе поставим, олешек дадим. Еще одну жену найдем… Красивую. Сам выберешь, какая понравится. А, Петр?

Скидович покачал головой, не приняв шутку.

— Насчет вторых жен, Теван, я давно хотел с тобой поговорить. Ты же у нас активист и прекрасно знаешь, что теперь нельзя иметь двух жен. Не разрешается, понимаешь?

— Ха! — простодушно воскликнул Теван. — У нас все старики по две жены имеют. Шаман даже три жены имеет. И отец мой две жены имел. И отец моего отца.

— Нехорошо это.

— Почему нехорошо, Петр? — Теван искренне удивился.

— Ну как тебе объяснить. Женщину, которую ты любишь, нельзя унижать. А если ты приводишь в чум вторую, молодую жену, то тем самым унижаешь старую. Ты ведь ее любил в молодости?

— За первую жену, однако, большой калым пришлось отдать, — увильнул от ответа Теван. — Пятьдесят важенок, двадцать хоров, — он загибал пальцы на руке, — десять песцов, много пешек, один медный котел, большой кинжал… Видишь, сколько калыма отец за мою старшую жену отдал?

— И с калымом, Теван, тоже пора кончать. За калым сейчас судят.

— Зачем за калым судить? — изумился Теван. — Жена идет ко мне в чум. Она работать будет, шить малицы будет, чум ставить, дрова собирать, все делать будет. Надо за это заплатить или не надо?

Спор явно затягивался, и Смидович отнюдь не чувствовал себя победителем. И снова — в который раз! — он подумал о той поистине гигантской работе, которую еще предстоит проделать на Севере таким людям, как Гроднев, этим подвижникам, приезжавшим сюда поначалу на год, на два, а потом остававшимся здесь навсегда.

Нарты скользили по мокрым мхам, почти не оставляя следов. Две чуть заметные полоски быстро исчезали, ямки от копыт оленей сразу же заполнялись водой, расступавшаяся на секунду–другую торфяная, непачкающая земля смыкалась, и снова казалось, что здесь никогда не ступал человек.

Но от Тевана тундра не имела тайн.

— Однако, скоро к чуму приедем. Три, нет, четыре упряжки прошли вчера на восток, — объявил он. — Шибко шли. Олешки притомились. Наверно, беда случилась.

— Откуда ты знаешь? — удивился Смидович.

— Смотри лучше, тоже знать будешь. Видишь, кустик морошки в землю головой смотрит? Олень втоптал.

— А может, то дикий олень бежал?

— Как не понимаешь, Петр! Дикий олень как попало бежит. А помятые травы рядком идут.

В тундре слышно далеко. Слышен тоненький писк лемминга, которого схватил на обед песец, слышно, как, оторвавшись от берега, скатываются в воду маленькие комочки торфа, как шуршит сухой вейник на ветру. К этим звукам Смидович уже привык, как привык к хрусту костей в оленьих ногах, к хлопанью на ветру незастегнутого полога чума, к утренней птичьей разноголосице.

Крик, который он сейчас услышал, не был похож ни на один из привычных голосов тундры. Он то поднимался до трагической высокой ноты, то внезапно обрывался.

— Что это, Теван? — спросил Смидович, невольно тревожась.

— Женщина, однако, кричит. Я тебе говорил, беда случилась.

Два чума стояли в низинке, скрытые сухим кочковатым увалом, поэтому и был слышен крик прежде, чем открылось взору жилье. Около одного из чумов, упав ничком на землю, голосила старая женщина в ягушке. Протяжный и жуткий стон далеко разносился по тундре. Он заглушал другой голос из чума, гортанный и резкий, сопровождаемый частыми ударами в бубен.

— Скорее же, Теван!

Женщина не обратила никакого внимания на подъехавшие упряжки. Она билась головой о мокрую землю, и в ее седых, заплетенных в несколько косичек волосах позвякивали медные монеты.

Смидович остался стоять у нарт, а Теван вошел в чум и через минуту вернулся.

— Девочка, однако, помирает. Шаман колдует. Не знаю, поможет ли. Шибко плохой девочка.

— Что, что? Шаман колдует? Над умирающей девочкой? — голос Смидовича стал резким. — Пойдешь со мной!

— Только, Петр, не кричи, пока шаман молиться будет. Тихо стой, будто камень. Иначе плохо девочке будет.

— Не учи меня, — Петр Гермогенович решительно приподнял полу шока и первым зашел в чум.

Там стоял полумрак. Сизым облачком стелился понизу дым. Отвратительно пахло паленым волосом, который, очевидно, жгли в костре.

Девочка лет семи лежала на оленьей шкуре, разметав в сторону руки. Щеки ее пылали, глаза были неподвижно устремлены вверх и, казалось, ничего не видели. Вокруг нее сидело на корточках несколько человек, наверное родственники. Никто из них не взглянул на Смидовича, они безразлично и обреченно смотрели на ребенка, как смотрят на человека, которому уже ничем нельзя помочь.

Шаман в оленьей шкуре, накинутой на потное, голое до пояса тело, в конусообразной шапке, похожей на шутовской колпак, исступленно бил в бубен деревянной колотушкой. На искаженном от напряжения лице с редкими пучками волос блестели глубоко посаженные, безумные глаза, которые он то и дело страшно закатывал, и тогда видны были одни только желтые белки. Из полуоткрытого рта вываливались и падали наземь хлопья слюны.

— Немедленно прекратите это безобразие! — тихо, но очень отчетливо произнес Смидович. Это было рискованно, дерзко, но ничего другого в эту минуту он сказать не мог. Шаман перестал бить в бубен, поднял наверх руки, одну с бубном, другую с колотушкой, устремил сумасшедший взгляд вверх и что–то проговорил на своем языке, обращаясь, очевидно, к богу. Потом повернул к Смидовичу бронзовое, лоснящееся от пота лицо с острыми скулами.

— Ты кто такой, русский человек, что мешаешь девочке спокойно уйти к Нуму? — спросил он, тяжело дыша.

— Это, шаман, самый большой начальник. Он все может — спрашивать может, приказывать может, все может, — ответил за Смидовича Теван.

— Что с девочкой? — Петр Гермогенович нетерпеливо посмотрел на бесстрастных родственников. — Что у нее болит? Когда она заболела?

Ответил шаман:

— Я обратился, русский человек, с этими вопросами к небесному духу Тадебцю. Он передал мои вопросы Нуму, и Нум сказал, что ждет девочку к себе. У ее изголовья уже стоит сын Нума Нга, бога болезни и смерти. Не мешай ему, русский человек.

— Спроси у родных, давали ей какое–либо лекарство, — попросил Тевана Смидович.

И снова никто не ответил, кроме шамана:

— Я натер ее спину медвежьим салом с грудным молоком и сжег на костре ее волосы вместе с крылом гагары. Но это не помогло. — Он едва заметно улыбнулся. — Если ты такой большой начальник и все можешь, то возьми и сам вылечи девочку. Я поучусь у тебя, русский человек.

Смидович не раздумывал ни секунды.

— Что ж, попробую… Теван, скажи, чтоб одели девочку. Повезем на культбазу в больницу.

— Однако, не довезем, Петр. Может помереть девочка.

— А здесь? Зови мать. Пусть с нами едет.

И снова никто из сидевших на корточках не пошевелился. Петр Гермогенович растерянно и недоумевающе посмотрел на них, махнул рукой и нагнулся к сваленной в кучу одежде.

— Где тут ее ягушка?

— Не трогай девочку, Петр, — предупредил Теван. — Еще заразишься.

— Заразишься… — беззлобно передразнил Смидович, — у меня, Теван, есть брат, правда неродной, книжки пишет, так вот он год работал в холерном бараке врачом, лечил очень заразных людей, а сам не заразился, потому что не боялся заразы.

Смидович уже нашел маленькую, отороченную мехом шубку и детские меховые сапожки и натягивал их на пылающие тоненькие ножки девочки. По–прежнему никто вокруг не проронил ни слова. Скрестив на груди голые руки, измученный и мрачный, стоял шаман. И только когда Смидович взял на руки безжизненное маленькое тельце, все вдруг как бы очнулись и заговорили по–ненецки, угрожающе замахав руками. Им ответил Теван, повысив голос до крика. Из сбивчивой его речи Петр Гермогенович понял только несколько слов: «Москва», «Комитет Севера», «Совет». Очевидно, Теван говорил, какой высокий пост занимает Смидович.

Шаман, загородивший было выход из чума, сделал шаг в сторону и опустил руки. Все замолчали, и в тишине еще слышнее стали стоны и причитания матери. Она вскочила с земли и с криком бросилась к незнакомым людям, когда увидела на руках одного из них свою дочь. Но в ее голосе не было ни угрозы, ни вражды, ни ненависти, а только отчаяние и мольба. Должно быть, своим материнским сердцем она поняла, что этот большой седой человек не причинит ее девочке вреда.

— Собирайся, поедешь с нами на культбазу, — сказал женщине Теван. — Быстро собирайся, однако. Спасать девочку будем. Самый большой начальник спасать девочку будет.

— Не говори так, Теван, — сказал Петр Гермогенович с укоризной и тяжело вздохнул. — Если б я только мог…

Теван объявил, что до культбазы еще верст двадцать.

— Гони, Теван, своих олешек, гони, милый!..

Теван стоял на нартах, расставив крепкие ноги. Нарту швыряло из стороны в сторону, она то проваливалась между кочками, то взлетала, то клонилась набок, а он стоял, словно влитой, и только покрикивал на оленей. Единственная вожжа лежала без действия, зато все время без устали работал в его руках хорей, подбадривая то одного, то другого оленя.

— Кыш–кыш! Кыш–кыш! — то и дело слышался требовательный окрик.

Олени бежали крупной рысью. Далеко летели комья грязи с травой и мхом, и Смидович, сидевший на задней грузовой нарте, едва успевал вытирать лицо. Он судорожно цеплялся пальцами за веревки, стягивавшие груз. Мучительно хотелось хоть на минуту прекратить эту бешеную гонку с препятствиями, но он кричал Тевану одно и то же:

— Гони быстрей, гони, Теван!

— Уже скоро, Петр. — Теван повернул к нему забрызганное грязью, разгоряченное лицо. — Видишь, деревянное стойбище показалось…

Смидович вгляделся и увидел на пригорке несколько домиков. В лучах заходящего солнца на секунду зажглись, блеснули ярким пурпурным светом оконные стекла. Неподалеку от «деревянного стойбища» виднелись желтые, как бы светящиеся изнутри конусы летних берестяных чумов. Приближался час ужина, и пламя костров возле них терялось на фоне оранжевого закатного неба.

Петр Гермогенович поискал глазами больницу, марлевые занавески на окнах, но не нашел, спросил еще раз, как там девочка, услышал ответ Тевана: «Дышит, однако». Олени притомились и шли шагом. Смидович соскочил с вандея, чтобы размять ноги. Он увидел, как вышел из чума ненец и посмотрел на приближающиеся упряжки, что–то крикнул, махнул рукой, и стойбище сразу ожило.

Босой мальчик, сопровождаемый собакой, стремглав бросился в соседний дом, и оттуда, припадая на правую ногу, торопливо вышел массивный человек в брезентовом плаще и уже знакомой Смидовичу шляпе. Опираясь на палку, он шел наперерез упряжкам, и было ясно, что он знает, кого привезли.

— Петр Гермогенович! С приездом! — раздался его радостный голос. — Наконец–то! А мы уже заждались вас.

— Михал Михалыч!.. — в другое время Смидович обязательно пустился бы в рассуждения о том, с какой поразительной быстротой распространяются по тундре вести, но сейчас ему было не до этого. — Михал Михалыч, мы везем очень больную девочку. Срочно нужен врач, — сказал он, пожимая большую, теплую руку Гроднева.

— К счастью, он дома. Только что вернулся. Спит, но мы его немедленно разбудим.

— Доктор опытный? Молодой? Старик?

— Бывший земский врач, Алейников Иван Павлович.

— Ясно. Значит, универсал и со стажем. Навстречу уже спешило все население «деревянного стойбища». Впереди бежали, поминутно оглядываясь на старших, — не попадет ли? — чумазые ненецкие ребятишки в сопровождении заливающихся счастливым лаем собак. Вышли из домов служащие культбазы. Некоторые робко поглядывали на Смидовича. Зато ненцы чувствовали себя совершенно свободно. Один из них, откинув капюшон малицы и обнажив крупную голову с седеющими волосами, первым подошел к Смидовичу и протянул руку. Маленькие черные, как угольки, глаза смотрели приветливо и с достоинством.

— Ан–торово, товарищ Смидович, — сказал он. — Ненцы нашей тундры знают тебя. Ты наш большой человек. Ты наш товарищ Калинин, который нас защищает. И никому не дает обижать. Мы рады тебе, товарищ Смидович. Петр Гермогенович смутился:

— Ну что вы, что вы! Срочно в больницу, — сказал он тихонько, дотронувшись до плеча Тевана.

— Я провожу, — сказал Гроднев. — А вы, пожалуйста, ко мне, вам покажут куда. — Нарты двинулись, и он на ходу вскочил на них.

Мать больной девочки вскрикнула и протянула к Сми–довичу свободную руку. Очевидно, женщина доверяла только ему.

— Я сейчас приду! — крикнул Петр Гермогенович вдогонку. — Товарищи, проводите кто–нибудь меня до больницы… Девочку мы привезли. Очень плоха…

Он так и не зашел к Гродневу. Торопливым, деловым шагом, точно таким, каким привык ходить на работу, он прошагал гулким деревянным тротуаром мимо его домика с цветущими геранями на окнах и высокой радиомачтой во дворе. Рядом плотным строем бежали ребятишки. Один, самый смелый, с мокрым носом и черными пуговками глаз, доверчиво взял его за руку, и Петр Гермогенович, ласково улыбаясь, так и шел с ним до самой больницы, стоявшей на краю поселка.

Три женщины в белых халатах и спадающих на плечи косынках сестер милосердия встретили его на крылечке.

— Врач у себя? — спросил он, поздоровавшись.

— Иван Павлович только что пришел, товарищ Смидович, — ответила одна из них, ненка по облику.

— Вы местная? — Петр Гермогенович с любопытством взглянул на нее.

— Местная, однако, Нина Ямал зовут, товарищ Смидович.

— И кем в больнице работаете, товарищ Нина?

— Санитаркой работаю.

— Очень, очень хорошо. — Петр Гермогенович был доволен.

На голоса вышел Гроднев.

— Ну что там, Михал Михалыч?

— Пока не знаю. Врач смотрит девочку. Мать с ней. Едва уговорили показать доктору. По–русски почти не говорит…

— А вы по–ненецки?

Гроднев смущенно развел руками:

— Увы…

— А зря, Михал Михалыч. Если вы намерены жить и работать на Севере — а именно об этом вы мне говорили в Москве, — знать язык аборигенов совершенно необходимо. Иначе вы не найдете самого короткого и прямого пути к людям. Когда меня выбрали делегатом на Четвертый съезд РСДРП, я сразу же засел за шведский. И представьте, месяца за два почти выучил его. Правда, в Стокгольме я не решался вступать в дискуссии со шведами, но понимать суть того, что писали в «Сосиал–демократен», я уже мог… — Смидович круто переменил тему разговора. — Сколько же в больнице работает ненцев?

— Пока немного. Три человека. Кроме Нины еще санитарка и медицинская сестра. Иван Павлович учит ее акушерству, и как будто весьма успешно. Очень способный народ. Детишки в школе русский выучивают за полгода. Слышали, как они бойко лопочут?

— В укор нам с вами.

— Ну, вы–то здесь ни при чем, — Гроднев виновато улыбнулся.

Они прогуливались по чистенькому светлому коридору, дожидаясь, пока освободится доктор. Через открытую дверь была видна пустая палата — пять аккуратно заправленных свежим бельем коек, и Смидович спросил, почему они не заняты.

Гроднев вздохнул.

— Очень трудно убедить ненцев лечиться в больнице. Почти все боятся врача, как черт ладана. Идут не к нам, а к шаману.

— Да, печально, — Петр Гермогенович рассказал о своей сегодняшней встрече с шаманом. — Этот шарлатан лечил больную тем, что жег в костре ее волосы и крыло гагары! Вы понимаете, Михал Михалыч, насколько важно нам вылечить девочку. Помимо того, что просто по–человечески бесконечно жалко это крохотное существо, хочется, чтобы девочка жила и радовалась жизни, тут вступает в силу политический фактор. Это будет лучшая агитация за больницу, за новые методы врачевания. Шаман будет посрамлен, ему перестанут верить. Люди постепенно потянутся к вам… Сколько у вас сейчас больных?

Гроднев не успел ответить. Из распахнутой рывком двери стремительно вышел пожилой, кругленький человек в белой докторской шапочке и халате, с румяным, полным лицом и чеховской бородкой.

— Немедленно резать! Вот так-с, Михал Михалыч! — произнес он на ходу.

— Познакомьтесь, Иван Павлович… Это товарищ Сми–дович…

Рука, которую пожал Смидович, была сильной и шершавой, типичные руки врача, вынужденного мыть их десятки раз на день.

— Я знаю вас, — доктор наклонил голову так низко, что уперся пухлым подбородком в крахмальную белизну халата. — Острейший приступ аппендицита. Боюсь, как бы не опоздать…

— И все–таки, есть ли надежда? — спросил Петр Гермогенович.

— Надежда всегда должна быть, уважаемый товарищ. Без надежды жить нельзя. Вот так-с. А про вас, товарищ Смидович, мне рассказывал мой коллега доктор Переверзев. Вы помните такого?

— Конечно, помню. Ивана Маркеловича забыть нельзя. Я ему многим, очень многим обязан… Где он сейчас? Жив ли?

— Коль вы многим Ивану Маркеловичу обязаны, то стоило б знать о нем хоть малость, — буркнул доктор. — Переверзев все в том же благословенном Вельске, вблизи которого вы отбывали ссылку. Вот так-с.

Смидович сконфузился:

— Я обязательно разыщу его… А вы откуда знаете Ивана Маркеловича?

— Я работал земским врачом под Вельском, — Иван Павлович посмотрел на часы, тикавшие в коридоре. — Простите, мне пора.

— Как вы думаете, сколько это продлится? — спросил Смидович.

— Не меньше часа. Запущенный случай. Дай бог, чтобы все кончилось благополучно.

— Дай бог… — словно эхо отозвался Смидович…

Обе половинки двери раскрылись одновременно. Санитарки вынесли на носилках девочку, укрытую по горло простыней. Рядом шла мать с одеревенелым лицом, в белом халате, накинутом поверх ягушки.

— Так и не ушла из операционной. — Санитарка, которая шла впереди, показала глазами на женщину.

— Что пел Иван Павлович? — спросил Гроднев.

— «На прощанье шаль с каймою».

Смидович удивленно посмотрел на Гроднева.

— Все в порядке. Когда операция проходит успешно, доктор всегда поет этот романс. Можно идти отдыхать, Петр Гермогенович…

Смидович проснулся и сразу никак не мог сообразить, где он. С потолка свешивалась на белом крученом шнуре электрическая лампочка без абажура. Через щели в темных шторах врывалось солнце, скупо освещая комнату, все убранство которой составляли некрашеный стол, две табуретки, этажерка с книгами и железная кровать, на которой лежал Смидович. На столе стояла чистая посуда — миски и кружки, а из сеней вкусно пахло жареным мясом. По жареному мясу Петр Гермогенович соскучился, ненцы все время кормили его только вареным, а то предлагали и сырое. Он потянулся, сел на кровати, опустил ноги на оленью шкуру и сразу же вспомнил вчерашний трудный и долгий день, полуночный ужин со стопкой спирта — за здоровье девочки, как он сопротивлялся и отказывался лечь на постель Михал Михалыча, но в конце концов уступил, лег и через минуту провалился в темную и тихую бездну.

«Сколько же времени?» — спросил сам себя Петр Гермогенович и потянулся рукой к часам, лежавшим в кармашке брюк.

— Ого, первый час! Ничего себе, — буркнул он уже вслух и стал одеваться.

— С добрым утром, Петр Гермогенович! — услышал он голос Гроднева. — Как спалось?

— Спалось великолепно. Чего вы меня не разбудили? Там все в порядке? — Смидович показал рукой в сторону больницы.

— В порядке. Температура тридцать семь и восемь, но Иван Павлович говорит, что так и должно быть.

— Где он сейчас?

— Еще из больницы не уходил. Сначала у девочки дежурил, а ночью председатель нашего кочевого совета жену привез рожать. За год третий случай. Но мы рады. А то все в «поганых чумах» рожают.

— Ваш округ, между прочим, самый неблагоприятный в этом отношении. На ближайшем пленуме Комитета будем принимать меры. «Поганым чумам» надо противопоставить больницы, родильные дома. Где это видано, чтобы женщина, которая ждет ребенка, считалась «поганой» и рожала только в холодном «поганом чуме».

Нигде в царской России не была так велика детская смертность, как среди народов Севера. Тихо угасали, уходили в небытие некогда крупные народности, такие, например, как юкагиры. Из нескольких десятков тысяч в конце восемнадцатого века теперь их осталось четыреста сорок три человека. Это по данным переписи. Петр Гермогенович помнил, сколько пришлось приложить энергии, чтобы организовать перепись в огромном и безлюдном крае. Сотни людей по призыву Комитета уехали туда, и не на неделю, не на месяц, а на годы! Некоторые не вернулись — погибли от кулацких пуль, утонули на переправах, замерзли в ледяной пустыне. Смидович как бы заново увидел измятые, залитые водой, а то и кровью бланки переписи, которые переписчики хранили в самом надежном месте — на груди под малицей, бланки, совершившие вместе с их владельцами тысячекилометровые переходы на оленях и собаках, на катерах и лодках. Они попадали в буран и шторм, мокли под осенним дождем и мерзли на тридцатиградусном майском морозе…

Михал Михалыч раздвинул шторы на окнах, и яркое солнце наполнило комнату.

Смидович глянул в окно. Искрилась каплями воды далекая, до горизонта, тундра. Качалась на ветру молоденькая лиственница, рядом другая, третья. Наверное, их посадили этой весной. По дощатому тротуару важно и лениво бежали собаки с высунутыми бледно–розовыми языками. В толстых шубах им было жарко.

Петр Гермогенович увидел Тевана.

— Иди с нами завтракать! — пригласил он его.

— Ты, однако, рассмешить меня хочешь, Петр, — сказал Теван. — Обед уже, а ты завтракать зовешь. Завтракать не приду, обедать приду. Вкусно пахнет, однако.

— Войдя, он протянул руку Гродневу, сбросил в сенях малицу, поднял крышку на сковороде, чтобы посмотреть, чем так вкусно пахнет, и прошел в комнату. Здесь он огляделся и, заметив на стене фотографию молодой девушки, подошел к ней, причмокнул языком.

— Твоя баба, директор? — спросил он у Михал Михалыча.

— Моя… — Михал Михалыч улыбнулся одними глазами. — Этим летом обещала приехать. Жду, в календаре каждый день отмечаю. Вроде бы и скучать некогда, а скучно — сил нет.

— В гости приедет? — спросил Смидович.

— Нет, насовсем. Учительницей у нас работать будет.

— Это хорошо, что «насовсем», — сказал Смидович. — Главная беда нашего Севера — это временщики. Три–четыре года — и по домам. А надо, чтобы люди здесь обосновывались надолго, чтобы полюбили Север, чтоб именно его считали своим домом.

С едой разделались быстро, чтобы скорее пойти посмотреть кулътбазу.

— Тевану полезно побывать в школе, — не без умысла сказал Смидович.

Он вспомнил разговор с ненцами о школе, слова хмурого старика: «Оленей надо учить, собак надо учить, а зачем мальчика учить?»

— У нас пока только два класса — приготовительный, в котором дети учатся говорить по–русски, и первый, — сказал Гроднев.

— Теван! — Смидович непривычно строго посмотрел на него. — Ты обещаешь мне, что осенью отдашь своего Илью в эту школу?

— Однако, будет видно, Петр, — осторожно ответил Теван…

В школе, очевидно, началась перемена, дети в одинаковых костюмчиках цвета хаки носились по улицам. Заметив Петра Гермогеновича, они вдруг собрались вместе и, набрав воздуха, крикнули вразнобой:

— Здравствуйте, дедушка Смидович!

Петр Гермогенович улыбнулся, представив, как молоденькая учительница утром учила их этому приветствию. Ему не хотелось, чтобы его называли дедушкой, но делать было нечего, он и действительно давно имел внуков, да и на это звание его обрекла седая голова и чистое серебро бороды.

— Здравствуйте, дети! — ответил Смидович и полез в карман за конфетами. — Ну–ка, кто проведет нас в школу?

— Вон наша школа! — Черноголовый карапуз показал пальчиком на длинное здание, построенное на две половины, с двумя дверями и крылечками под навесами. — И Марья Васильевна там. Она к вашему приходу готовилась. Окна мыла.

— Сама? — спросил Смидович.

— Мы все помогали. Саво! Урока зато не было.

— Ну ладно. Что помогали Марье Васильевне, это хорошо, молодцы!

Марья Васильевна уже бежала навстречу, на ходу поправляя растрепавшиеся от ветра волосы: молоденькая, с милым веснушчатым лицом, вздернутым носиком и огненно–рыжими волосами.

— Ой, простите, Петр Гермогенович, не успела вас встретить. Понимаете, уборщицы нет, так мы, что можем, все сами с детьми делаем. Посуду моем в столовой, полы подметаем, вытираем пыль…

— Что ж, детей надо приучать к труду, Марья Васильевна… Покажите–ка ваш интернат. Вот и мой друг Теван хочет посмотреть. Он почему–то думает, что для ненецких детей школа не нужна.

— Зачем так говоришь, Петр? — Теван замялся. — Это Того тебе говорил, не я. Я не против школы.

— А почему своего сына хочешь оставить неучем?

— Однако, Петр, если мой Илья будет уметь писать и не будет уметь пасти оленей, какой же из него ненец будет? Как мой Илья жить в тундре будет? — возразил Те–ван.

— Он прав, Петр Гермогенович, — поддержал Гроднев. — Мы учим детей разным книжным премудростям, но не даем им практических навыков, которые им необходимы для жизни.

— А кто вам мешает учить тому и другому? — спросил Смидович. — У нас ведь есть кочевые школы–передвижки, которые следуют по путям кочевий и на стоянках обучают грамоте и детей, и взрослых. Там дети учатся и одновременно выполняют все другие обязанности, которые возлагают на них старшие. Думаю, что никто не будет возражать, если мы в стационарных школах–интернатах на Севере несколько изменим программу обучения: введем практические занятия. Дети будут и охотиться, и кружить тропу… — Смидович взглянул на Тевана, — я не перепутал термин?.. ловить рыбу, ставить чум и прочее. И начнем это с вашей школы… Что вы скажете, Марья Васильевна?

Учительница всплеснула руками:

— Да разве ж я смогу, Петр Гермогенович? Я одна на всю школу, правда, скоро супруга Михал Михалыча приезжает. Но и она городская. Разве мы сумеем?

— Почему обязательно вы? — Смидович обвел присутствующих взглядом. — Введем в штат новую должность инструктора производственного обучения. Это будет местный человек… вот хотя бы товарищ Окатетто… В самом деле, Теван, почему бы тебе не взяться обучать детей тому, что умеешь сам? Сумел бы?

— А что тут уметь, Петр? — Теван пожал плечами. — Однако, думать надо.

Вошли в спальню — большую комнату, где стояло двенадцать аккуратно застеленных кроваток, и Марья Васильевна вспомнила, сколько трудов ей стоило приучить детей снимать на ночь малицы. Никто не хотел спать на кровати, и часто утром она находила детей на полу: свернувшись калачиком, они спали на голых оленьих шкурах, служивших ковриками. Трудно было заставить ребят умываться утром и вечером, причесывать непослушные вихры, чистить зубы…

Смидовичу школа понравилась. Он удовлетворенно кивал белоснежной головой, и его голубые глаза теплели, когда к нему подходил какой–нибудь малыш и брал его за руку. Он переспросил всех ребят, кем они хотят быть, когда вырастут. Ответы были самые разные: охотником, учителем, врачом, поваром. И очень смеялся, когда самый маленький, тот, который вчера показывал ему дорогу в больницу, сказал, что хочет быть… Смидовичем.

Рядом со школой строился еще один дом. Наверху, усевшись на уже готовые стропила, лихо стучали топорами два молодых ненца в малицах. Завидя Смидовича, они стали работать еще энергичнее, очевидно желая показать свое мастерство, но надолго их не хватило, и, сгорая от любопытства, они поспешили сойти вниз по толстой доске с набитыми планками.

— Здравствуй, председатель Смидович! — сказали они, дружно протягивая руки. — Вот деревянный чум строим.

— Первые ненецкие плотники, — добавил Гроднев. — Пер–вы–е! Серасков и Лапсуй. Мы им бесплатно материал выделили, мастера хорошего в помощь дали. Пусть живут в человеческих условиях.

Смидович приветливо улыбнулся:

— Рад познакомиться с первыми ненцами–плотниками… Значит, вы для себя дом строите? Поздравляю, рад за вас!

— Однако, потом видно будет. — Оба ненца замялись. — Может, кто–нибудь другой захочет жить, у кого своего чума нету.

— Здесь, Петр Гермогенович, куда ни кинь, все не слава богу, — сказал Гроднев. — Вот Комитет Севера прислал нам постановление — всемерно способствовать переселению коренного населения из чумов в дома. Ну, предположим, построим мы эти дома: завезем за шестьсот километров лес — ближе нету, — за тысячу километров — гвозди, стекло, скобы и прочее, затратим огромные государственные деньги. А кто согласится жить в этих домах? Оленеводы? Так они должны кочевать вместе со стадами. Оленям нужен корм, ягель, вот они и движутся летом на север, к берегам Ледовитого океана, а к зиме — в лесотундру, где теплее. Олени не могут жить на одном месте. Не могут жить на одном месте и пастухи с семьями, то есть подавляющее большинство коренного населения.

Смидович знал об этой проблеме. На пленумах Комитета Севера вопрос «из чума в дом» стоял несколько раз. Петру Гермогеновичу писали о том, чем заканчивались подобные затеи. Ненцу или ханту культбаза строила бесплатно дом, покупала за счет государства мебель, заготовляла на первое время дрова. Но дом пустовал, а его владелец жил в чуме рядом с домом и разводил костер из веточек карликовой березки. Привычка брала свое…

Вечером удалось повидаться с доктором Алейниковым. Он жил рядом с Гродневым, крыльцо к крыльцу, одиноко и безалаберно. Санитарка Нина Ямал через день приходила убирать комнату, раскладывала разбросанные вещи по своим местам, которые она сама определила, но являлся с дежурства доктор, и через несколько минут в комнате водворялся прежний беспорядок.

Смидовича и Гроднева доктор встречал на крыльце. Он был в поношенном костюме, должно быть хранившемся с дореволюционных времен, в белой накрахмаленной манишке и твердых манжетах с золотыми запонками.

— Душевно рад… — он широко распахнул дверь. — Предупреждаю ваш вопрос и отвечаю: крестница товарища Смидовича находится в том состоянии, в коем надлежит находиться человеку после тяжелой операции.

Куда девался его ворчливый тон, резкие, угловатые манеры, которые бросились в глаза Смидовичу при первой встрече. Сейчас перед ним был радушный хозяин, примерно одних с ним лет, беззаботный, с веселыми глазами и манерами типичного русского интеллигента.

В комнате стоял неистребимый запах каких–то лекарств, которым пропахла одежда доктора, а может быть, и он сам: дома Иван Павлович проводил гораздо меньше времени, чем в больнице.

Пришла учительница Марья Васильевна с мужем, длинным и худым ветеринарным врачом, только что вернувшимся из поездки. Он тут же заговорил со Смидовичем о чесотке, копытке, которым подвержены оленьи стада. Марья Васильевна несколько раз тихонько дергала мужа за рукав, пока этого не заметил Смидович и не пришел на выручку ветеринару.

— Марья Васильевна, я с большим интересом слушаю все, что мне рассказывает Сергей Гвидонович. Это очень важно.

— Вот видишь! — обрадовался муж и с новой энергией принялся просвещать Смидовича.

— А я, грешным делом, думал, что мы послушаем Петра Гермогеновича, — сказал доктор, поглядывая на ветеринара.

— Одну минуту, Иван Павлович. Я только запишу фамилию товарища, — сказал Смидович. — Итак, вы говорите, — он снова повернулся к ветеринару, — что у вас есть на примете молодой ненец, который хочет учиться и стать охотоведом? Очень хорошо! Сначала, как положено, он поступит на рабфак, а через год — в Институт народов Севера. У нас там прекрасные условия…

Засиделись допоздна. Ели пельмени, которые на электрической плитке варила Нина Ямал, пили ароматный чай, а затем доктор на минутку отлучился куда–то и, воротись, с видом заправского фокусника вынул из кармана длинный зеленый огурец.

— Вот так-с, пока единственный, — сказал Иван Павлович. — Но ведь вырос, черт! А там, где вырос один, могут вырасти сотни. Солнца здесь с избытком, и, если бы мы имели достаточно стекла для парников, я б не только своих больных — все окружающие стойбища кормил огурцами!

Расспрашивали Смидовича о делах в Москве, о приближающемся съезде Советов, о том, что ставят столичные театры, о коллективизации. Михал Михалыч вдруг на минутку отлучился и вернулся с берестяным лоскутом, на котором было нацарапано несколько непонятных значков.

— Знаете, что это такое? — спросил Гроднев.

— Понятия не имею, — Смидович пожал плечами.

— Заявление ненца Ядко о том, чтобы его приняли в колхоз. На этой бересте он сообщает уйму сведений о себе. Два первых знака, похожие на большое и малое римское «пять», говорят о том, что в семье два работника — он, Ядко, и его младший брат. Три высокие палочки и два значка, похожие на латинское «вэ», обозначают число оленей в хозяйстве — три быка и две важенки. Последние два креста — высокий и низкий — говорят о двух неработоспособных женщинах в семье — старой матери и маленькой сестренке.

— Чрезвычайно интересно и в то же время тревожно, — сказал Петр Гермогенович. — Тревожно потому, что, несмотря на все наши старания — на девятнадцать культ–баз, на красные чумы и лодки, на сотни кружков ликбеза и школы, в которых уже обучаются тысячи мальчиков и девочек, основная масса населения Севера еще неграмотна. Школы, школы нужны, как можно больше школ, таких, как ваша.

Марья Васильевна вдруг покраснела, смутилась. Было видно, что она решает для себя: рассказать или не рассказать что–то Смидовичу?

— Я вам раньше не говорила, — промолвила она, решившись, — а теперь признаюсь. У нас ведь была большая неприятность. Кто–то по ночам пугал детей, стучал в окна, кричал, что школа вот–вот взорвется, что дети должны вернуться к родителям в чумы. Ребят это пугало, они нервничали, перестали готовить уроки и в один не очень прекрасный день удрали — все до одного. Понятно, мы организовали розыски, на оленях, пешком, активисты помогли, два дня искали, пока последнего беглеца не нашли. А скоро и того типа поймали, который пугал. Оказалось, его подкупил шаман. Дал ему пять оленей, две малицы, капкан на песца. В районную прокуратуру сообщили, но пока прокурор приехал, того и след простыл.

— Очень жаль, что не удалось поймать и обезвредить врага, — сказал Смидович. — Как фамилия прокурора?

И он снова раскрыл блокнот.

— Товарищи! — обратился ко всем доктор. Не кажется ли вам, что нехорошо у нас получается. Мы пригласили Петра Гермогеновича в гости, а сами не даем ему рта открыть. Просто замучили его своими разговорами. Иван Павлович хитро посмотрел на Смидовича. — Может быть, Петр Гермогенович сам нам расскажет что–нибудь. Вот мы в первые минуты знакомства вспоминали с ним уездный город Вельск Вологодской губернии. Петр Гермогенович отбывал ссылку неподалеку, в посаде Верховажье. Трудное время было, порой мучительное, но запомнилось на всю жизнь. Не так ли, Петр Гермогенович?

— Да, то время не забыть, — промолвил Смидович. Тысяча девятьсот девятый год. Слежка, аресты, обыски. Но были светлые дни, были радости, были встречи…

Он откинулся на спинку дивана и задумался. Никто не мешал ему, все приготовились слушать.