Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава седьмая

Политическая обстановка в России все более накалялась. Газеты, хотя и неполно, скупо, сообщали о возникающих то тут, то там «беспорядках». Были свежи в памяти летняя иваново–вознесенская забастовка, продержавшаяся более двух месяцев, восстание на броненосце «Потемкин», всеобщая забастовка, начавшаяся в Москве, а потом охватившая всю Россию.

Агитаторам–большевикам было о чем рассказать народу.

В Москве стояли холодные, ясные дни, по ночам наплывал туман, и стекла в окнах к утру запотевали. Петр Гермогенович протер стекло ладонью, посмотрел на пробуждающуюся улицу, на дворников, которые лениво шаркали метлами по булыжной мостовой, на околоточного в белых перчатках и окончательно проснулся.

Смидович перебрался в Москву из Тулы, работал агитатором, однако не порвал прежних связей с городами, входившими в сферу действия окружного комитета РСДРП, для краткости называемого «окружной». Она охватывала пролетарские центры Московской губернии. Тем, кто работал в «окружке», доставалось, пожалуй, больше других. Хорошо, если в городе, куда направлял Комитет, уже были свои люди, но нередко непрочные связи рвались и все приходилось начинать сначала — искать конспиративную квартиру, чтобы устроить собрание, искать пристанище на ночь, а то и ночевать в стоге сена или на вокзальной скамейке.

Сегодня Петр Гермогенович собирался в Коломну к паровозостроителям. Перед тем как выйти на улицу, он проверил кошелек: внутри, догоняя друг друга, перекатывалось несколько серебряных и медных монет — все, что осталось на неделю жизни. Вот уже несколько лет, а точнее, с 1899 года, когда департамент полиции включил его в свой розыскной список, Смидович находился в подполье. Он налаживал партийную работу на Урале, в Ярославле, Костроме, организовывал нелегальную типографию в Рыбинске, был членом Уральского, Северного, Бакинского, а в последнее время — Тульского комитета партии. Как профессиональный революционер, он должен был получать в партийной кассе двадцать пять рублей в месяц, но касса была бедна, и часто приходилось довольствоваться десятью — пятнадцатью рублями, которые к тому же выдавали по частям.

Из экономии Петр Гермогенович пошел на вокзал пешком. Несмотря на раннее утро, рабочая Москва уже проснулась. Смидович влился в людской поток и, как всегда в таких случаях, вспомнил дорогое для него время, когда он вот так, как эти люди, шел со свертком под мышкой на свой завод.

Задумавшись, он не сразу услышал, что его окликают, а когда поднял глаза, увидел Николая Леонидовича Мещерякова, с которым подружился еще за границей.

— Какими судьбами? — Смидович обрадовался встрече.

— Доброе утро, Петр Гермогенович… Только что из Якутии, окончился срок ссылки, и вот я в первопрестольной.

— Устроились?

— Пока нет. Старые связи потеряны, новых еще не завел.

— Тогда идите в «окружку». Там очень нужны опытные пропагандисты.

— Спасибо, обязательно приду… А вы поседели… Много работаете?

— Работы хватает. — Он задорно улыбнулся. — Я, Николай Леонидович, похож на клячу, которая везет. Страшно устала, вот–вот готова упасть, но везет, потому что нужно везти.

— Вы по–прежнему Матрена или господин Червинский?

— Ни то ни другое — Василий Иванович. Мещеряков проводил его до вокзала и удивился, что его спутник не торопится взять билет, а топчется у кассы, словно поджидая кого–то. Ждать пришлось недолго. Появился кондуктор, пошарил глазами по очереди и подошел к Смидовичу, потом еще к нескольким, из тех, кто был одет победнее.

— Ступайте в последний вагон! — шепнул кондуктор.

— Теперь за полцены доеду, — пояснил Петр Гермогенович Мещерякову.

Вагон третьего класса был набит битком, пахло потом и дымом. Смидович устроился на краешке полки и прислушался, о чем ведут речь пассажиры: говорили, что дорожает жизнь, о неурожае, о недавно закончившейся войне с Японией.

Дома Петр Гермогенович никак не мог решить, о чем будет рассказывать на собрании рабочего кружка — о программе партии, о войне, о Третьем съезде… О войне он знал больше, чем сообщали газеты и журналы: на фронте долгое время работал врачом Вересаев, он писал оттуда письма своей жене Марусе, сестре Петра Гермогеновича, а она передавала их брату.

И все же тему беседы Смидович наметил другую.

В кармане у него лежал один из последних номеров издаваемой в Женеве нелегальной большевистской газеты «Пролетарий» с напечатанной там статьей «От обороны к нападению». Статью написал Владимир Ильич. Поводом послужило нападение на Рижскую центральную тюрьму отряда рабочих. Они с боем освободили двух революционеров, которых ожидал смертный приговор.

Петр Гермогенович слышал об этом событии, радовался, но лишь после статьи Ленина понял, насколько оно важно не только для рижан, но и для всей России, для революции.

Человека, с которым предстояло встретиться в Коломне, Смидович ни разу не видел, знал только его имя — Григорий и адрес, полученный в «окружке». Он долго шел мимо длиннющего заводского забора. За плотно пригнанными досками ухали паровые молоты, лязгали буферами вагоны, кто–то бил тяжелыми кувалдами по заклепкам паровозных котлов. Ему захотелось хоть на день окунуться в знакомую производственную суету, подышать чадом кузнечного цеха или, на худой конец, посидеть с рабочими в «брехаловке». Но ничего этого сделать было нельзя, и надо было, соблюдая привычную осторожность, идти на берег Москвы–реки, где жил Григорий. Он нашел его домик, деревянный, на два окошка, и скучающей походкой прошел сначала мимо, стараясь не привлечь ничьего внимания. Лаяли дворовые собаки, на дороге купались куры, подгребая под себя пыль, а потом долго и старательно отряхиваясь.

После заводского гудка он постучал в дверь к Григорию. На стук вышел человек средних лет, болезненный, со впалыми, небритыми щеками.

— Здравствуйте, я к вам от Ивана Христофоровича, — сказал Смидович.

— Здравствуйте. Он что–нибудь просил передать?

— Только справиться о здоровье.

— Проходи, товарищ, — сказал Григорий, удостоверившись, что Смидович правильно сказал пароль.

Комната, куда попал Петр Гермогенович, была темной и тесной, с большой русской печью, столом посередине и геранями на подоконниках. Проем в стене, завешенный ситцевым пологом, вел в другую комнату, очевидно спальню.

— Вот жена, познакомься, — сказал Григорий, показывая на молодую миловидную женщину в белой косынке. — Галей зовут.

— Василий Иванович, — назвался Смидович и спросил: — Работаете?

— Формовщицей…

— Что ж детишек не видно?

— К бабке на деревню увезли. Пускай воздухом подышат. Здесь чад один, а не воздух. Трое их у нас, — Галя улыбнулась.

Петр Гермогенович быстро сходился с незнакомыми людьми. Обычно рабочие, особенно пожилые, настороженно относились к интеллигентам — «товарищам в очках», считая, что многие из них приходят в их среду «из баловства». Петру Гермогеновичу очки не мешали. Он не переодевался в рабочее платье, — костюм, который он носил, не требовалось опрощать, он был достаточно поношен. Интеллигента выдавала в нем манера держаться, мягкость в обращении и еще — правильность речи. Он никогда не подделывался под мастерового, не засорял речь простонародными словами. Но стоило ему разговориться, да еще о заводе, о цехе, как рабочие сразу признавали в нем своего, находили общий язык и проникались доверием.

«Гости» к Григорию пришли, когда уже стемнело. Держались они стесненно, на Смидовича смотрели с интересом, разговор поддерживали вяло. Григорию было неловко за них перед товарищем из Москвы. Он переглянулся с женой, та кивнула, и скоро на столе появились картошка в мундире, крупно нарезанная селедка и большой пузатый чайник с кипятком.

Разговор пошел веселее, откровеннее. Заговорили о беспорядках на заводе, о дороговизне, о том, что владелец завода Аманд Струве нажился на войне, а рабочий люд обнищал еще больше.

— И вы молчите, миритесь? — спросил Петр Гермогенович.

— Да как тебе сказать, дорогой товарищ, — Григорий помолчал. — Бастовать будем, если не прибавят жалованья. Вот так.

— Бастовать — это, конечно, правильно, — ответил Смидович. — Но в России сейчас уже думают не только о стачках. — Он вынул из кармана аккуратно сложенную газету и развернул ее. — Про то, как семьдесят рабочих напали на Рижский централ, слышали?

— Краем уха… А ты, Василий Иванович, расскажи, коли знаешь.

— Я лучше прочитаю про это.

Статья была небольшая, и выслушали ее с неослабным вниманием.

— Вот это да! — протянул Григорий. — Что ж это выходит? — спросил он, глядя в глаза Смидовичу. — Пришла пора не обороняться, а нападать самим? Так я понял товарища Ленина?

— Так, Григорий, — ответил Петр Гермогенович. — От обороны перейти к нападению. От индивидуального террора, против которого всегда высказывались большевики, к обдуманному и подготовленному выступлению отрядов революционной армии.

— Растревожил ты нас этой статьей, Василь Иваныч, — промолвил товарищ Григория. — Крепко задуматься заставил.

Смидович удовлетворенно кивнул головой.

— Значит, статья достигла цели. — Он снова заглянул в газету. — «Пусть каждый будет на своем посту. Пусть каждый рабочий кружок помнит, что не сегодня–завтра события могут потребовать от него руководящего участия в последнем и решительном бое».

Расходились поздно. Петр Гермогенович подождал, пока все распрощались, и тоже стал собираться.

— А ты куда? — спросил Григорий. — Или есть, где ночевать?

— Сказать по правде, негде. На вокзал пойду.

— Ладно, поместимся как–нибудь…

Григорий ушел в соседнюю комнату, за полог, и долго шептался о чем–то с женой, а потом сказал:

— Кровать у нас одна, так что ложись ты, а мы на полу.

— Да что ты выдумал, Григорий! Я на полу лягу, мне не привыкать.

— Неудобно выходит. Товарищ из Москвы… и на полу.

— Вот и отлично, тепло и свободно.

' - Ну, спасибо тебе, Василь Иванович. Уважил.

В Коломне Смидович провел несколько дней. Потом опять была Москва, Иваново–Вознесенск, Подольск, Тула. В Туле он зашел ночью домой, на Старо–Дворянскую. Никого подозрительного вокруг не было, он тихонько постучал в знакомую дверь — никто не ответил, дернул за деревянную, глянцевую ручку звонка, которой в детстве любил баловаться: просил отца поднять его повыше, чтобы достать до нее.

Открыла заспанная Мария Тимофеевна, всплеснула руками, бросилась на шею сыну и расплакалась.

— За тобой не гонятся, Петя? — спросила она, вытирая слезы.

— Ну что ты, мама… Я на минутку. Только посмотреть на тебя.

— Все вы на минутку. Господи, что ж это такое? Ольга только переночевала, с тех пор я не видела ее, даже не знаю, где она. Николаша вообще только передал через какого–то бедолагу, что жив–здоров, был в Туле, но зайти не мог. — Она снова вытерла слезы. — Сейчас скажу, чтоб самовар вздули.

— Я сам, мама… Не надо никого будить.

— Боишься?

— Мне ничего не грозит…

— Не грозит… А пришел ночью, тайком.

— Ты не знаешь, Соня Черносвитова в Туле?

— Не знаю, Петя. С тех пор как она вышла замуж, я ее не видела.

Посидели недолго. Петр Гермогенович выпил чай из своей любимой чашки и ушел, оставив мать в слезах и печали.

Несколько дней он прожил нелегально у рабочего–оружейника в Заречье. Тула бастовала еще с января. Начали рабочие Байцуровского завода, за ними — патронного, железопрокатного. Забастовочное движение нарастало, и Смидовичу очень хотелось задержаться в родном городе; ему казалось, что его присутствие здесь в это горячее время было бы небесполезным.

Но задерживаться он не мог. Как член Тульского комитета партии, Смидович получил мандат на съезд, назначенный на десятое декабря. Мандат лежал в кармане пиджака вместе с липовым паспортом на чужое имя. Прятать его, зашивать в подкладку Смидович считал бессмысленным: полиция, если, не дай бог, попадется, обшарит всю его одежду.

Поезд шел медленно, подолгу стоял на маленьких станциях, даже на разъездах, где ему останавливаться не полагалось. В желтых и синих вагонах нервничали; через закрытые на зиму окна дамы томно следили за офицерами на перроне, спрашивали глазами, скоро ли пойдет поезд.

В зеленых вагонах третьего класса к опозданию относились спокойно, лишь бы доехать, а когда — не так уж и важно.

— Должно, железнодорожники опять бастуют, — сказал мужичок, который, несмотря на духоту в вагоне, так и не снял кожушка.

— Дай им бог силушки выстоять, — поддержала разговор старушка и перекрестилась.

— А у тебя что, кто родный бастует?

— Да сынок мой, на спичечной фабрике.

В вагоне только и говорили, что о забастовках, о крестьянских беспорядках, о погромах. Шахтер из Бахмута долго рассказывал о забастовках на каменноугольных копях и соляных рудниках. Охала и крестилась старушка.

— Шахтерам–то что, — вступил в разговор другой крестьянин. — Вас много, за себя постоять можете. А у нас в селе мужики пошли панский лес рубить, так их нагайками посекли казаки.

— Где это? — спросил Смидович.

— В селе Великая Топаль Черниговской губернии, может, слыхали?

Да, Россия бурлила. Поднялись не только рабочие, во многих уездах «бунтовали» крестьяне — жгли помещичьи усадьбы, захватывали помещичьи земли, митинговали. Царское правительство отвечало усилением репрессий против «лиц, ведущих революционную пропаганду».

Сколько революционной энергии накопилось в Москве! Рабочий класс здесь многочисленнее, чем в Петербурге и других городах России. Здесь, в Москве, самая влиятельная, после столицы, большевистская организация! Смидович вспомнил крупные московские фабрики и заводы, где приходилось бывать в последнее время, вспомнил страстные речи рабочих. Решимость начать борьбу была всеобщая. «Почему же медлим, — размышлял Петр Гермогенович. — Почему в Московском комитете считают, что сигнал к выступлению должен дать Петербург?» Эта мысль тревожила Смидовича, его энергичная, не терпящая покоя натура требовала немедленного и активного действия.

…Верстах в десяти от Москвы поезд окончательно остановился. По вагонам первого и второго класса прошел толстый кондуктор и объявил господам пассажирам, что поезд дальше не пойдет. В ответ раздались возмущенные возгласы, угрозы пожаловаться самому генерал–губернатору…

— Извините, господа, ничем помочь не могу, — развел руками кондуктор. — Забастовка.

Пассажиры третьего класса не стали ждать, а взвалили на плечи корзинки, мешки и потихоньку пошли по шпалам. Пошел и Смидович. У паровоза, весело насвистывая, стоял молодой машинист в черной куртке и форменной фуражке.

— Чего дальше не едем? — спросил его Смидович.

— Станция бастует. Видите, входной семафор закрыт.

— Ну что ж, желаю успеха!

Вещей у Петра Гермогеновича не было, и он шел быстро. Хотелось скорее попасть в Москву, узнать в окружном комитете самые последние новости.

Быстро стемнело, повалил снег из низких туч… Уже давно следовало бы показаться огням над Москвой, но их не было, очевидно, бастовали не одни железнодорожники.

В Москву он пришел уже в десятом часу. Снег перестал падать, но ветер не унимался, разогнал тучи, и в небе заблестели звезды, такие яркие в темноте. Уличные фонари не горели, в домах светилось всего несколько окон. Там зажгли уже выходившие из употребления керосиновые лампы.

На всякий случай он заглянул в полупустой вокзал — не поджидает ли кто–нибудь знакомый. Знакомых не было. Депеша, которую Смидович дал из Тулы по условленному адресу, очевидно, не дошла: его предупреждали, что вот–вот могут забастовать работники почтово–телеграфного ведомства.

Москва выглядела необычно. Не ходили трамваи, извозчики тоже не работали, и Смидовичу пришлось тащиться пешком чуть ли не через весь город. Несмотря на поздний час и ненастье, на улицах было оживленно. У запертых лавок маялись хозяйки и посланные барынями служанки: они заняли очередь на завтра.

Длинная вереница людей стояла у водопроводной колонки. Вода текла еле–еле, и женщины с пустыми ведрами лениво делились новостями.

— Нет водовозов и когда будут, бог их знает, — сказала одна. В ее голосе не было и тени раздражения, казалось, она искренне сочувствовала водовозам, которые, возможно, тоже примкнули к забастовке.

— И аптеки цельный день закрыты, — сказала другая.

— Вот аптеки надо б держать открытыми. Мало что случиться может. Возбужден народ. Да и казаки наготове стоят.

— Мясо до двадцати копеек за фунт поднялось! Виданное ли дело!

— Ничего, потерпим. Лишь бы наша взяла.

По старой привычке Смидович не поднялся сразу к себе домой на третий этаж, а прошел мимо, вернулся — нет ли чего подозрительного? — и увидел Мещерякова. Николай Леонидович неторопливо прохаживался по другой стороне улицы и тоже заметил Смидовича.

Они встретились через два квартала.

— Давно поджидаю вас, Петр Гермогенович, — сказал Мещеряков. — Сначала дежурил на вокзале, пока не намозолил глаза переодетому охраннику, потом пришел сюда… Домой вам идти нельзя.

— Что случилось?

— Думаю, что засада. Квартира ваша под подозрением, это точно.

— Спасибо, Николай Леонидович… Получили мою телеграмму?

— Успела дойти.

Петр Гермогенович посмотрел в сторону своей квартиры и вздохнул.

— Книг жалко. Недавно приобрел прижизненное издание Тютчева, купил, можно сказать, на последние гроши.

— А большей крамолы, чем стихи Федора Ивановича, не осталось?

— Как будто нет, — неуверенно ответил Смидович.

— Тогда еще полбеды… Идемте, Петр Гермогенович, ко мне.

— Спасибо за приглашение, Николай Леонидович, но я, пожалуй, зайду к Мицкевичу. Там как будто надежно.

— Да, товарищи мне сказали, что у него железная явка… Ну что ж, тогда до встречи. Утром я буду в окружном комитете. Вы придете?

— Если не заберут…

После запомнившейся первой встречи в Бутырках одиннадцать лет назад Смидович увиделся с Сергеем Ивановичем лишь в этом году. Мицкевич отбыл ссылку на Колыме и вернулся в Москву. Здесь он опять вел рабочие кружки, писал прокламации и сам размножал их на гектографе.

Квартира Мицкевичей помещалась в парке психиатрической лечебницы, одной стороной выходившей на Красносельскую улицу. Несмотря на поздний час, два окна в доме светились. Смидович постучал. Через минуту он пожимал руку человеку средних лет, с остро подстриженной аккуратной бородкой, в которой уже пробилась ранняя седина.

— Петр Гермогенович, голубчик! Какими судьбами? Мне сказали, что вы в Туле.

— Кое–как добрался, Сергей Иванович… Не прогоните? За моей квартирой слежка.

— Ну что вы! Как не стыдно! — в глазах Мицкевича появился упрек, который тут нее погас. — Липочка! — позвал он жену. — Посмотри, кто к нам пришел.

Из спальни вышла приветливая, фигурой похожая на девочку, Олимпиада Николаевна и принялась хлопотать около гостя.

— Сейчас я самовар поставлю, чай «с дороги — великое дело. Вы знаете, как у нас в Сибири чаевничают?

Смидович и Мицкевич говорили долго.

— Сейчас главное — это оружие, — рассказывал Сергей Иванович. — Собираем, где можем. Моя Липа уже побывала у Гарина–Михайловского, у Качалова, у Вербицкой, достала у них денег. Истратили на оружие, на газеты. Вы за нашей «Новой жизнью», конечно, следите?

Смидович кивнул:

— А как же… Во вкладном листе первого номера прочел программу партии. Подумать только, недавно за эту программу сажали в тюрьму, а теперь открыто читаем! «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — повторил он написанный на газете лозунг.

— На газету ежедневно обрушивается лавина клеветы и обвинений во всех смертных грехах. У меня такое впечатление, что вот–вот нашу «Новую жизнь» постигнет участь петербургских социал–демократических газет. Но ничего, закроют одну, начнем выпускать другую!

— Однако вы оптимист, Сергей Иванович.

— А вы нет? — Мицкевич улыбнулся. — Не верю!

— Да, события развиваются стремительно, вооруженное восстание может начаться со дня на день. Это будет генеральный бой с правительством.

Реальное училище, которое содержал домовладелец Яузской части Иван Иванович Фидлер, за последние дни успели прозвать «военным министерством московской революции». В этом здании помещался штаб боевых дружин, хранилось оружие, проводились митинги и собрания.

Пятого декабря в семь часов вечера в училище состоялась общегородская конференция московских боль шевиков. Актовый зал заполнили представители московских фабрик и заводов — делегаты фабрично–заводских ячеек. Все были напряжены, все понимали, что начавшееся революционное брожение уже трудно оборвать, оно будет развиваться дальше, захватывая все более глубокие социальные пласты. За последнее время чаще стали приходить тревожные вести из Петербурга: арестован столичный Совет рабочих депутатов, закрыты социал–демократические газеты, разогнаны рабочие собрания. Ответить на эти нападки правительства решила Москва.

— Тише, тише, товарищи! — председательствующий Виргилий Леопович Шанцер поднял руку. — Мы должны сейчас обсудить один вопрос — о всеобщей забастовке и вооруженном восстании в Москве.

Петр Гермогенович уже знал, что в последние дни настроение в МК резко изменилось. Почти все члены Московского комитета поняли, что ждать директив из Петербурга невозможно и решения надо принимать самим. Надо выступать, и не когда–нибудь в будущем, а сейчас, немедленно!

«Царское правительство бросило перчатку, и московский пролетариат ее поднимет!» Этими словами Петр Гермогенович хотел начать свое выступление, но ораторов было очень много, и он решил, что пусть высказываются рабочие.

Никто не говорил долго, ограничивались несколькими фразами.

— Мы готовы ответить на вызов правительства всеобщей забастовкой, которая может и должна перейти в вооруженное восстание.

— Мы победим только силою своих рук и своей сплоченностью!

— Рабочие рвутся в бой. Они куют клинки и пики…

Выступавшего железнодорожника в спецовке прервал чей–то голос из глубины погруженного в полумрак зала.

— И вы надеетесь этим оружием победить регулярное войско?

Ему ответил юноша в гимназической куртке:

— Пики тоже оружие! Мой дед–поляк дрался под Вильно такой пикой в шестьдесят третьем году.

— У нас все говорят, что выступят сами, если Совет и партия будут молчать!

Лишь в первом часу ночи иссяк поток желающих выступить, и конференция единодушно решила начать всеобщую политическую стачку с полудня седьмого декабря.

Он торопился на Казанский вокзал, чтобы провести митинг железнодорожников. Мысленно он уже был там, выступал с речью, призывал к восстанию и не сразу заметил странную процессию, которая шла посередине улицы. Разношерстная толпа с хоругвями, иконами, портретом Николая II нестройными голосами пела «Боже, царя храни» — праздновались именины царя. За процессией равнодушно наблюдали городовые.

Хмурым взглядом Смидович проводил толпу и зашагал быстрее. Вспомнилась другая, грандиозная демонстрация восемнадцатого октября, перед которой на Театральной площади Шаляпин, большой, могучий, пел «Марсельезу». Песню подхватили сотни, тысячи людей и пошли с ней к Бутырской тюрьме освобождать политических заключенных.

«Где достать оружие? — вернулись мысли к сегодняшнему дню. — Говорят, можно купить в магазинах на Лубянке и Большой Никитской, были б деньги».

Минувшей осенью интеллигенция довольно охотно жертвовала на пособия стачечникам. Деньги собирали в шапку на студенческих митингах, в салонах и дворянских клубах; нарядные дамы снимали с себя золотые браслеты, серьги, кольца. Это было модно.

На вокзале Смидовича ждали. Пожилой железнодорожник повел его через бесконечные, отливающие синью колеи. В кузнице было чадно, темно, закопченные стекла почти не пропускали света. Дым от чернеющих вдали горнов ел глаза. Дробно, вразнобой стучали молоты о раскаленную добела сталь, и виднелись озаренные пламенем фигуры раздетых до пояса молотобойцев.

— Они на митинге не будут, — предупредили Смидовича.

Петр Гермогенович удивился.

— Куют пики и кинжалы. Другого оружия–то у нас нету…

Собрались дружно. Скоро все помещение заполнилось народом, и, чтобы было слышно, Смидович залез на ящик с углем.

— Товарищи, — сказал он, — я пришел к вам на митинг по поручению Московского комитета и Московской окружной организации Российской социал–демократической рабочей партии…

Он говорил о забастовке, которая должна начаться завтра в полдень, о том, что она может и должна перейти в вооруженное восстание московского пролетариата.

— Дайте нам оружие! — крикнул кто–то из толпы, и его сразу поддержали.

— Хоть какое ломаное, мы починим!

— Хоть револьверишко!..

— Да откуда товарищ его возьмет, — вступился за Смидовича железнодорожник, который привел его в кузницу.

— Пускай скажет, где купить, мы деньги соберем!

— Если будут деньги, оружие попробуем достать, — сказал Смидович.

В ту же минуту по кругу пошла шапка, и рабочие полезли в карманы за гривенниками и пятиалтынными…

Покупать оружие выделили пожилого слесаря из ремонтного цеха и разбитного на вид кочегара с черным чубом, выбивающимся из–под шапки.

В складе на Большой Никитской, куда привел их Смидович, пахло порохом, должно быть, кто–то недавно пробовал пистолет, стрелял в висевшего на стене деревянного паяца. Владельцы, довольно известные в Москве торговцы оружием Зимин и Битков, толстенькие, с упитанными физиономиями, заломили неслыханную цену: за браунинг — двадцать пять рублей, за наган — тридцать, за парабеллум — сто.

— Откуда ж у нас такие деньги… — печально произнес слесарь, а Петр Гермогенович стал отчаянно торговаться.

— Я бы очень советовал вам, господа, уступить. Знаете, время тревожное, всякое может случиться, — сказал он многозначительно.

Хозяева переглянулись.

— Ведь вы запросили ровно вдвое, не так ли? — продолжал Смидович. — Впрочем, мы можем пойти к Ветрову. После того как рабочие, вот такие, — он показал взглядом на железнодорожников, — экспроприировали часть его магазина, он будет покладистей, чем вы.

— Хорошо, будь по–вашему, — сказал Зимин. — На сколько возьмете?..

В среду Смидович проснулся рано. По небу неслись низкие черные тучи. В саду виднелись облетевшие деревья парка. За окнами было неуютно и холодно.

Вчера на митинге Смидовича продуло сквозняками, и он чувствовал себя неважно: слезились глаза и болела голова. Заботливая Олимпиада Николаевна, заметив это, даже предложила ему остаться дома.

— В день начала всеобщей забастовки? — удивился Смидович. — А вы сами куда? — только сейчас Петр Гермогенович заметил, что она в пальто и серенькой шляпке.

— В Центральный штаб… Я женщина неприметная, могу связной быть.

— Сергей Иванович уже в больнице?

— Готовит операционную. Как вы считаете, пригодится?

— Думаю, что да…

Смидович вышел на улицу. Как всегда, тек рекой нескончаемый рабочий поток, набирая силу, к проходным воротам. По Красносельской по–прежнему гарцевали на конях драгуны, но сегодня их было куда больше, чем в предыдущие дни. На круглой рекламной тумбе висел влажный от клея приказ московского генерал–губернатора Дубасова о введении в городе положения «чрезвычайной охраны». Рядом были расклеены объявления о запрещении митингов и собраний. И тут же: «Смело в бой, товарищи рабочие, солдаты и граждане! Долой преступное царское правительство! Да здравствует всеобщая забастовка и вооруженное восстание!»

Ровно в двенадцать часов дня загудели все московские фабрики и заводы. Разноголосые, далекие и близкие, гудки слились в один могучий гул, такой торжественный, что у Смидовича перехватило дыхание.

— Слышите? — спросил он у первого встречного.

— Слышу… — отозвался незнакомец. — Мне кажется, что началась панихида по государю.

Навстречу прошла рабочая дружина, патрулировавшая улицы.

— Как с оружием, хватает? — спросил Смидович у старшего.

— Да какое там, — ответил тот, но сразу же спохватился: — А ты кто будешь, чтобы такие вопросы задавать?

— Член Тульского комитета РСДРП. — Петр Гермогенович вынул из кармана написанное на четвертушке бумаги удостоверение и протянул дружиннику.

— Тогда другое дело, товарищ Смидович. А то здесь много любопытных. Не разберешь… А с оружием плохо.

— Надо отбирать у городовых, у офицеров.

— И правда надо, — согласился молодой дружинник. — Да вон и офицер идет. Легок на помине. — Он вопросительно посмотрел на Смидовича. — Может, попробуем?

— Ну что ж, давайте!..

Все трое двинулись навстречу капитану с портупеей поверх шинели и шашкой, которую он придерживал на ходу.

— Одну минутку, — остановил капитана Смидович и по привычке приподнял шляпу. Лишь исполнив этот акт вежливости, он понял, насколько смешно это в создавшемся положении. — Просим отдать свой револьвер и шашку.

— Это безобразие! — капитан потянулся рукой к кобуре.

— А ну–ка потише, ваше благородие! — прикрикнул старший дружинник и грозно шагнул вперед.

Офицер сразу сник.

Дружинник расстегнул у капитана кобуру и вытащил оттуда револьвер.

— Не стреляйте! У меня молодая жена! — взмолился офицер, отстегивая дрожащими руками шашку.

— Да на что ты нам нужен… Мы не звери… Иди, куда шел…

Несмотря на строгое запрещение, Москва митинговала весь день. В одном из подъездов на Тверской Смидович заметил оратора, он стоял под развернутым красным флагом и держал в руке свечи. По темным уже улицам двигались толпы народа, некоторые подходили к оратору, недолго слушали и шли дальше. У образа Страстного монастыря теплилась лампада, ее желтый тщедушный огонек да горящие спички были единственными огнями на всей площади.

Восьмого декабря весь город был погружен во тьму. Электричество горело лишь в саду «Аквариум». Там готовились к митингу, и кто–то из устроителей приспособил движок. Лампочка у входа освещала плакат:

«Победить или умереть!»

Народу собралось очень много: заполнили сад, зал театра, смежные комнаты, проходы. В президиуме сидели члены Московского Совета рабочих депутатов. Литвин–Седой, коренастый, плотный, со всклокоченными волосами, отвечал на вопросы тихим, спокойным голосом. Он был членом МК, и Смидович хороню знал его.

Петр Гермогенович хотел было пробраться к сцене, но не смог и с трудом отыскал свободное место.

— Здравствуйте, товарищ! — Петр Гермогенович оглянулся и узнал чубатого кочегара, с которым покупал оружие.

— Здравствуйте… Вы один пришли?

— Нет, наших много тут. Вперед протиснулись, а я опоздал.

Ораторы не задерживались на трибуне, они призывали к немедленному вооруженному восстанию, и зал в ответ гремел от одобрительных возгласов и аплодисментов.

— Когда же начинать?

— Как только получите указание партии и Совета рабочих депутатов.

И вдруг кто–то из стоявших у дверей крикнул:

— Товарищи! Мы окружены солдатами! Тревожные выкрики стали доноситься с разных сторон:

— Они не посмеют всех арестовать! Не те времена!

— Надо послать делегацию для переговоров!

— Спокойствие, товарищи!

— А как быть с оружием? Его же отберут!

— У меня наган с собой, — сказал Смидовичу кочегар. — Отнимут сволочи. А за него тридцать целковых заплачено.

— Оружие надо сохранить во что бы то ни стало. Попробуем что–нибудь придумать.

Он вспомнил про Зинаиду Ивановну Яшнову, члена финансовой комиссии при МК. Она жила рядом с «Аквариумом» в Комиссаровском техническом училище, директором которого служил ее муж. «Если как–то пробраться туда…»

— Пойдемте в сад, — сказал Смидович. — Вы сможете разыскать своих, кто с оружием?

— Попробую.

Сад был окружен войсками, слышались негромкие голоса солдат, команды офицеров. Перестал стучать движок, и сразу наступила кромешная темень. Раздалось несколько выстрелов в сторону улицы, наверное провокационных, но, к счастью, войска не ответили на них.

Училище отделялось от «Аквариума» высоким забором. Кто–то из дружинников выломал в нем доску, и в щель пролез Смидович. Яшновы, конечно, не спали, и он договорился, что дружинники спрячутся до утра в механических мастерских.

Ночь прошла спокойно. На рассвете выслали разведку, и она доложила, что патрули сняты. Дружинники поодиночке выбрались из училища.

— Не знаю, как и благодарить вас, Зинаида Ивановна, — сказал Смидович на прощание.

— Да разве это не наше общее дело? — ответила Яш–нова.

Утром Петр Гермогенович узнал подробности. Драгуны налетели на выходящих из сада и избили их нагайками. Солдаты действовали прикладами и кулаками. Городовые обыскивали даже санитаров с носилками.

За все эти дни Смидович так и не успел побывать в «окружке» и утром отправился туда по взбудораженным, запруженным народом улицам. Пересечь Садовую не удалось — шла демонстрация, занявшая всю проезжую часть от тротуара до тротуара. Над головами развевались флаги, некоторые такие узкие, что, скорее, походили на вымпелы; они остались еще со дня объявления царского манифеста о «свободах», когда народ обрывал от трехцветных флагов белую и синюю полосы, оставляя красную.

— К нам идите! — услышал Смидович.

Он встретился глазами с молоденькой курсисткой, кивнул в ответ и зашагал с ней рядом.

— В такие дни нельзя быть равнодушным зрителем, — наставительно сказала она.

— Постараюсь таковым не оставаться, — в тон ей ответил Петр Гермогенович.

Курсистка была хорошенькая, веселая, и ее черные, как угольки, глаза горели. Поравнявшись с дежурившим на перекрестке постовым, она крикнула звонким голосом:

— Городовые, а когда вы забастуете?

— Молчать! Не разговаривать, — раздалось в ответ. Смидович расхохотался:

— Ну и любопытную ситуацию вы придумали: бастующие городовые! А что, может быть, и такое случится, как знать…

Манифестация спокойно двигалась мимо запертых магазинов и закрытых изнутри ставен на первых этажах. С тротуаров и с крыш домов на нее смотрели любопытные жильцы. Впереди нес красное знамя студент, рядом, локоть к локтю, шла работница в красной косынке. Громко пели «Марсельезу».

И вдруг…

— Что это? — испуганно спросила курсистка у всех сразу.

Стремительно приближался цокот копыт, послышались крики, зловещий свист нагаек. Люди шарахнулись в сторону, но было поздно. Черная казачья туча вихрем налетела на них. Обагрился кровью снег. Смидович едва успел схватить в охапку курсистку, прикрыл ее своим телом, и удар нагайки пришелся по нему.

Казаки исчезли так же быстро, как и появились. Но на булыжной мостовой осталось несколько неподвижных тел… Кто–то полз к тротуару, ощупывая раны. Кто–то кричал:

— За что изувечили?

Казаков сменила полиция, которая продолжала разгонять демонстрантов. Городовые партиями уводили арестованных в участок.

— Вот вам и бастующие полицейские, — сказал Смидович курсистке, горько усмехнувшись. — Идите за мной. Я тут проходной двор знаю.

Казаки!.. Стиснув зубы, он смотрел на кровь, обильно оросившую булыжник мостовой, и чувствовал, как у него накапливается жгучая ненависть к этим черным воронам, сеющим смерть и боль. Что гонит их на безоружный народ? Какая сила заставляет поднять шашку и со свистом рубануть ею по беззащитной женщине или по знаменосцу — все равно, лишь бы убить и покалечить? Слепая дисциплина? Боязнь потерять свои привилегии, наделы, хутора? Но ведь не все же среди казаков богаты! Некоторые сами ходят в услужении. Почему же они вместе со всеми молча, на всем скаку врезаются в объятую ужасом толпу?..

В окружной комитет Смидовичу удалось попасть лишь десятого декабря. В маленькой квартире, которую занимала «окружка» в одном из переулков на Самотеке, никого не было, если не считать очень высокого и бравого на вид человека. По его огромному росту, о котором ходили всевозможные легенды, Петр Гермогенович догадался, что перед ним Николай Иванович Муралов. С ним Смидовичу никак не удавалось познакомиться. Муралов несколько последних лет прожил в Серпухове, потом в Подольске, гдо вел революционную работу на фабрике Зингера, выпускавшей знаменитые, на всю Россию швейные машины.

— Меня тоже застали случайно… — сказал Муралов. — Все наши на улицах и на заводах. Седой пошел на Прохоровскую. Кто бы мог подумать, что в самый ответственный момент мы останемся без Шанцера и Васильева–Южина…

— Да, это большая потеря для организации! Шанцер и Васильев–Южин были членами МК, и их арест сильно усложнил оперативное руководство восстанием. Оно перешло к районным Советам рабочих депутатов.

В эту ночь Москва была освещена пламенем костров. Раздавались оружейные залпы, одиночные выстрелы. Переодетые городовые стреляли в народ с колоколен. Грохотали пушки, они били со Страстной площади по бульварам и Тверской.

На Пресне строили баррикаду, и Петр Гермогенович сразу же включился в дело. Рабочие с любопытством смотрели на седеющего человека в очках, типичного интеллигента, который не чурался тяжелой работы: вместе со всеми пилил телеграфные столбы, разбирал заборы и тащил на себе тяжеленные бревна.

Во дворе Прохоровской мануфактуры кто–то сколачивал трибуну, стали собираться группами рабочие, появились красные флаги. Вскоре пришла колонна с соседнего сахарного завода. Ее встретили громкими криками «Ура!» и тут же решили вместе выйти на улицы. Вынесли знамя и двинулись в сторону Пресненской заставы.

О том, что в любую минуту из–за угла могут выскочить драгуны или казаки, все знали, и все же, когда перед Большим Трехгорным переулком показалась казачья сотня, ряды дрогнули, некоторые повернули назад.

— Куда вы? Стойте! — крикнул Смидович, пытаясь задержать пятившуюся толпу.

Кое–кто остановился, с ужасом глядя на летящих во весь опор всадников. Стало жутко. Никто не проронил ни звука, и было слышно только, как бьют подковами по мостовой казацкие кони. Казалось, еще секунда — и сотня врежется в горстку застывших в оцепенении людей. Но случилось иначе. Две девушки с белыми как мел лицами шагнули вперед, навстречу казачьему офицеру в черной бурке. Тот продолжал мчаться и лишь в шаге от них круто осадил коня.

— Убейте нас, но живыми мы стяга не отдадим! — сказала одна из девушек. В тишине был отчетливо слышен ее голос.

Офицер выругался, отъехал назад и снова погнал коня на демонстрантов. И снова девушки со знаменем остановили его.

Паника сразу улеглась, многим стало стыдно, что они поддались первому чувству страха; раздались голоса:

— Казаки! Неужели вы будете в нас стрелять?

— Не стреляйте в нас, и мы не будем в вас стрелять, — послышалось из казачьих рядов.

— Мы идем к вам безоружными, с пустыми руками, — продолжал тот же рабочий.

Офицер повернулся к своим и разразился бранью. Толпа расступилась в стороны, чтобы дать возможность проехать казакам, но те стали поворачивать лошадей и убирать винтовки за плечи. В ответ раздались ликующие возгласы. Может быть, громче всех кричал Петр Гермогенович. Он понимал всю важность только что происшедшего: самая безотказная часть царской карательной машины вдруг дала осечку, казаки отказались стрелять в народ.

На следующий день почти все подворотни на Пресне зияли черными дырами — ворота пошли на баррикады. Жители помогали вытаскивать со дворов повозки, разбирали по бревнышку какой–то нежилой дом. Тащили дрова. Рубили столбы. Над Пресней стоял треск, как на лесной делянке.

— Хорошее получилось сооружение, а? — отступив на несколько шагов назад, Смидович залюбовался только что законченной баррикадой и не заметил, что его кто–то настойчиво окликает.

— Я вас издали увидела, Петр Гермогенович, — услышал он.

— Олимпиада Николаевна! Какими ветрами на Пресню? Как Сергей Иванович?

— Спасибо… Спасает раненых. А что до меня, так я вам еще давеча сказала, что буду связной. Вот принесла пакет в штаб.

— Если хотите, могу передать.

— Пожалуйста, а то мне очень некогда… Да, вот еще. — Олимпиада Николаевна протянула ему пачку листовок.

— Что в городе?

Лицо Олимпиады Николаевны помрачнело.

— Много крови, очень много крови! Трудно даже сосчитать, каким числом исчисляются жертвы… Ну, я побегу. Прощайте!

— До свидания… Берегите себя!

Петр Гермогенович поднес к глазам листовку. Она называлась «Советы восставшим рабочим».

«Не действуйте толпой, — прочел Смидович, — действуйте небольшими отрядами человека в три–четыре, не больше… Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти…»

Внизу стояла подпись: «Боевая организация при Мое. Ком. Р. С.Д. Р.П.»

Шестнадцатого декабря последний раз собрался штаб пресненских боевых дружин. Долго заседать было некогда.

— Товарищ Седой, посмотрите… Вот мы тут написали.

Молодой человек с наганом у пояса, силач с виду, с густыми волосами, которые он поминутно поправлял растопыренными пальцами руки, протянул исписанный лист бумаги.

Седой углубился в чтение.

— Да, это как раз то, что нам надо в этот горький час, товарищ Ведерников… Петр Гермогенович, послушайте. — Он посмотрел на Смидовича.

«…Пресня окопалась. Ей одной выпало на долю еще стоять лицом к врагу… Это единственный уголок на всем земном шаре, где царствует рабочий класс, где свободно и звонко рождаются под красными знаменами песни труда и свободы… Мы одни на весь мир. Весь мир смотрит на нас. Одни — с проклятьем, другие — с глубоким сочувствием… Враг боится Пресни. Но он нас ненавидит, окружает, поджигает и хочет раздавить…»

«Неужели это все? — подумал Смидович. — Столько пролито крови, столько отдано жизней, и все зря, впустую… Нет, не зря, — тут же поправил он себя. — Накоплен немалый опыт боев, и он пригодится в будущем. А пока…»

Словно сквозь сон, он услышал слова:

«В субботу ночью разобрать баррикады, и всем разойтись далеко… Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству… Мы — непобедимы!»

— Сдаваться на милость полковнику Мину? — крикнул кто–то из дружинников.

— Мы будем сражаться до последней капли крови! — раздался другой, срывающийся от волнения голос.

Петр Гермогенович посмотрел на Седого. Тот был бледен и спокоен:

— Товарищи! — сказал он. — Наши силы на исходе, и только это заставляет нас отступить. К такому решению пришли Московский комитет большевиков и Московский исполнительный комитет Совета рабочих депутатов: вооруженное сопротивление прекратить с вечера восемнадцатого декабря, а забастовку — с девятнадцатого. Мы подчиняемся этому решению, потому что в сложившихся условиях оно единственно правильное и разумное. Другого выхода у нас нет…

Ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря выдалась морозной. Смидович вместе с дружинниками патрулировал по улицам, обходя баррикады. В окнах домов не было видно ни огонька. Кое–где горели костры, к ним подходили погреться. От одного к другому передавались тревожные слухи о расстрелах рабочих на Садовых, Бронной, Самотеке, о трупах, которые лежали на улицах неубранными, о пожарах. Несмотря на пасмурную ночь, небо над Москвой багрово светилось. Где–то с далекой церкви били в набат.

— Тише, товарищи, — шепотом попросил Смидович и прислушался. — Казаки! Видите?

Несколько черных теней, крадучись и пригибаясь к земле, пробирались через проходной двор, чтобы незаметно, с тыла, подойти к баррикаде.

— Айда наперерез! — скомандовал старший боевой пятерки. — За мной!

Смидович пробирался вместе со всеми. С минуты на минуту их могли заметить казаки и открыть стрельбу. На пятерых дружинников имелось только три револьвера. Силы были явно неравными, но на это никто не обращал внимания.

— Сюда, ребятки, сюда, — шепотом командовал старший.

Теперь казаки оказались в кольце, пусть непрочном, пунктирном, но в кольце. Можно стрелять. Но первыми выстрелили казаки. Пуля просвистела мимо головы Смидовича, ударилась о стену и отскочила, поцарапав старшего. Дружинники ответили огнем из маузеров. На выстрелы откликнулись другие боевики. Казаки бросились врассыпную.

— Не так страшен черт, как его малюют, — пробормотал Смидович.

Конечно, он понимал, что эта маленькая удача не спасет восстание. Несколько сот дружинников Пресни с их винтовками и маузерами не смогут противостоять регулярным войскам — всем этим ротам, эскадронам, сотням, орудийным расчетам.

Связные из центра, пробивавшиеся сквозь воинские заслоны на окруженную Пресню, приносили новые вести о разгроме рабочих отрядов.

Пресня все еще держалась, и защитники не покидали баррикад. День прошел в относительном затишье, только откуда–то издалека доносились редкие оружейные выстрелы. Тихо прошла и ночь. Утром семнадцатого декабря страшной силы канонада обрушилась на Пресню. Орудия разбили часть прядильного корпуса Прохоровской мануфактуры, помещения рабочих спален. Вспыхнули подожженные ворвавшимися войсками деревянные дома, бани Купчинского.

— Пять орудийных выстрелов в минуту, — подсчитал Смидович.

Он смотрел на черные клубы дыма, на языки пламени без отчаяния, лишь боль от того, что все кончается так трагично, что столько полегло людей, не покидала его.

Ночью Седой отдал распоряжение всем дружинникам спрятать оружие, а самим уходить.

— А вы когда, товарищ Седой? — спросил Смидович.

— После них…

Спасавшиеся от пожаров жители пытались выйти из огненного кольца, но натыкались на пули солдат Семеновского полка, срочно вызванного из Петербурга Дубасовым.

Петр Гермогенович спустился на Нижне–Прудовую улицу и пошел в сторону Горбатого моста. Тут собралась огромная толпа. Обыскивали каждого, били через одного.

— Направо… Направо… Направо… Налево! — услышал команды офицера Смидович.

В ответ раздался душераздирающий крик:

— За что налево? За что? Что я сделал?

— Можно и здесь! — сказал тот же офицер, стреляя в упор.

Очередь двигалась к роковому месту, ее гнали туда городовые. Двое солдат грубо обыскивали Петра Гермогеновича, офицер мельком взглянул на него.

— Направо!

Солдат сильно ткнул Смидовича прикладом винтовки в спину, так, что он невольно пробежал несколько шагов, потом выпрямился и, не оборачиваясь, зашагал прочь от страшного места.