Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава пятая

Из европейских государств, в которых бывал Смидович, Германия ему нравилась меньше всего. Он любил веселую, бесшабашную Францию, за годы работы в Льеже он сроднился с Бельгией. Но к Германии привыкнуть не мог: она неприятно поражала его педантичной аккуратностью и каким–то неживым порядком. Берлин был не столько большим городом, сколько громоздким, высокомерным и всем своим видом словно доказывал, что стоит во главе всех других городов на свете.

Многочисленная русская колония политических эмигрантов, которую там застал Смидович в 1901 году, чувствовала себя довольно неуютно. Для того чтобы русскому поселиться в Швейцарии, было достаточно объявить, что он является политическим эмигрантом. Чтобы обосноваться на жительство во Франции, требовалось свидетельство трех французов, которые бы поручались, что ты не собираешься никого убивать или изменять политический режим в стране. В Англии требовали паспорт. В Германии…

Петр Гермогенович явился в ближайший от русской колонии полицейский участок. Несмотря на царивший там образцовый порядок, участок удивительно напоминал аналогичное учреждение в России. Так же шныряли подозрительные типы в штатском, так же ощупывали взглядом полицейские. Даже запах в помещении был какой–то похожий.

Толстый, с глазами навыкате чиновник в застегнутом на все пуговицы мундире, сшитом у хорошего портного, взял у Смидовича паспорт и долго, с пристрастием рассматривал его.

— Вы его получили в Твери, господин Червинский? Где это Тверь? Такой есть в России город?

— Да, герр офицер, он находится между Санкт–Петербургом и Москвой.

— Очень хорошо. Я удовлетворен вашим объяснением, господин Червинский… Вы получили паспорт в канцелярии губернатора, как я вижу. Это тоже очень хорошо, потому что видом на жительство для русских подданных в Германии является только губернаторский паспорт.

Полицейский чиновник плел еще какую–то чепуху; Смидович уже не слушал его, потому что был уверен в своем паспорте, который подпольщики называли «мортвячком». «Мертвячки» обычно выписывались на имя бездомного человека, умершего в городской больнице. Тут можно было не беспокоиться — на запрос охранки любой страны по месту его выдачи ответ всегда приходил утвердительный: да, такой–то человек действительно получил у нас паспорт.

Полицейский чиновник пристально посмотрел на Смидовича.

— Будьте любезны, господин Червинский, повернитесь ко мне, чтобы мне было легче удостовериться в том, что вы есть вы. — Он засмеялся, довольный своей остротой. — Благодарю вас. Достаточно. Теперь вы можете принять любую удобную для вас позу.

Он еще повертел в руках паспорт, еще полистал и наконец возвратил его Смидовичу.

— Простите, господин Червинский, но по долгу службы я обязан задать вам еще несколько вопросов. О, весьма легких, уверяю вас. — Полицейский чиновник вынул из ящика стола анкету и взял. перо. — Ваша родители, надеюсь, находятся в добром здравии?

— Нет, они умерли.

— Какая жалость. — Он воздел очи к небу, словно молясь за покинувших этот мир родителей русского эмигранта. — Родственники?

— Есть дядя, который проживает в Черниговской губернии.

— На какие средства?

— С собственного имения. Кроме того, он держит небольшой конезавод неподалеку от Орла.

— … О, орловские рысаки! Это знаменитая порода! Смидович не стал разубеждать полицейского.

— Цель вашего приезда в Германию?

— Продолжение образования в Берлинском университете.

— Весьма похвально. Университет в Берлине есть лучший университет мира… Будьте любезны сообщить мне номер вашего счета в банке, господин Червинский.

— Я не имею намерения открывать счет.

— Но у вас, надеюсь, достаточно своих денег, чтобы не стать обременительным для германского государства. Будьте любезны показать мне свой бумажник.

Это было уже слишком, но полицейский чиновник ни на йоту не превысил своих полномочий. Этой унизительной процедуре подвергались только русские эмигранты, и никто больше.

Заранее предупрежденный товарищами, Смидович на этот случаи одолжил деньги в партийной кассе. Он вынул их из портфеля и положил на стол.

— О, господин Червинский! Этого вполне достаточно, чтобы безбедно прожить несколько месяцев в нашей стране. — Он встал, звякнув шпорами. — Я буду всегда рад видеть вас у себя, господин Червинский.

— К сожалению, я не могу ответить вам тем же. Разрешите идти?

К своим Петр Гермогенович возвратился усталый, однако ж довольный, что все окончилось благополучно.

— Ух, — сказал он, опускаясь на краешек дивана, заложенного пачками каких–то книг. — Гора с плеч… Вы знаете, Осип Аронович, у меня сейчас такое ощущение, будто я нанес визит, ну, например, тульскому полицмейстеру господину Гартье. Мой «мертвячок» проверяли в Берлине еще тщательнее, чем в Туле.

— Что вы хотите, Петр Гермогенович, — смеясь, ответил Таршис. — Каждый немецкий чиновник твердо убежден, что русский человек состоит из тела, души и… паспорта.

Они сидели в подвале громадного здания, в котором помещались типография, склад и редакция газеты немецких социал–демократов «Форвертс». Редактор Курт Эйснер не без колебания разрешил геноссе Фрейтагу — под этим именем здесь знали Таршиса — организовать у себя русскую экспедицию. За домом постоянно следили не только «свои», немецкие шпионы, но и русские филеры. Как и в России, они носили фуражки с бархатным околышком.

В комнате было тесно. На полу, на стульях, на кушетке, где иногда спал выбившийся из сил Таршис, в кажущемся беспорядке лежали пачки брошюр и газет, рулоны оберточной бумаги, пакеты, ящики. Один из них с видом заправского упаковщика сейчас заколачивал Осип Аронович. Гвозди, которые он почему–то предпочитал держать в губах, естественно, выпадали, едва их обладатель произносил хоть слово.

— Разрешите, я помогу вам, Осип Аронович, — сказал Смидович.

— С удовольствием. — Таршис ловко подхватил на лету гвоздь. — Только, ради бога, осторожнее. Не забывайте про надпись на крышке: «Стекло». — Он хитро улыбнулся.

— Я постараюсь ничего не разбить, — в тон ему ответил Смидович.

— Только бы дошло!.. После провала транспорта с «Искрой» мы принимаем особые меры предосторожности.

Правда, часть литературы идет совершенно легально, багажом, в адрес Народного дома в Стокгольме.

— И этот тоже? — Смидович показал глазами на ящик.

— Ну что вы! Причем тогда «Стекло»? Этот отправится в Тильзит, к нашему тамошнему агенту, потом к контрабандисту, и уже тот постарается переправить литературу через границу. Все это весьма затруднительно. В отношении борьбы с революционным движением германская полиция действует в полнейшем контакте с русской. В Берлине полно русских шпионов, которые «работают» без стеснения и, к сожалению, иногда довольно успешно. Между прочим, они есть даже в канцелярии Берлинского университета.

— В котором ваш покорный слуга, судя по его заявлению в полицейском участке, будет слушать лекции.

— Вот, вот… Меня уже давно подмывает хорошенько проучить этих негодяев.

— Так за чем же остановка, Осип Аронович?

— За временем. Вот завтра надо собираться и ехать в Тильзит. Боюсь, как бы там не провалился наш агент.

Редакция «Искры» в это время еще помещалась в Мюнхене, но уже поговаривали, что ей, хочешь не хочешь, придется перебираться в другое место, скорее всего в Лондон; уж слишком нахально повела себя немецкая полиция.

— Вы знаете, что ваша сестрица Инна Гермогеновна Леман работала у Владимира Ильича секретарем редакции «Искры»?

— Понятия не имею! — Смидович развел руками. — Но за хорошую новость превеликое спасибо. Я ведь давно не имел вестей от своих домашних. К вам, как вы знаете, меня препроводили прямо из тюрьмы.

Он с нежностью подумал о сестре («Ай да Инка, ай да молодец!») и решил, что вечером же напишет ей.

Закончив паковать очередной ящик, Таршис без промедления схватил несколько экземпляров «Искры», смочил их в воде и уложил под пресс. Прессом служили несколько томов «Жизни животных» Брема.

— Петр Гермогенович, вы бы не могли немного постоять на Бреме? Понимаете ли, нужен хороший пресс, и при вашей комплекции…

— Вас понял, Осип Аронович. — Смидович, смеясь, взгромоздился на толстые книжки.

Через некоторое время газетные листы высохли, стали тоньше, и Смидович с Таршисом принялись засовывать их в конверты. Письма ничем не отличались от обычных. За несколько часов работы таких конвертов набралось до сотни.

— Теперь осталось опустить в почтовые ящики в разных концах Берлина, — сказал Таршис…

Члены берлинской группы содействия «Искре», или, как их называли, «искорки», часто собирались у,«русского немца» Бухгольца, высланного из России за революционную деятельность. Это был человек кипучей энергии, которой с избытком хватало на устройство русских политэмигрантов — на поиски квартир для них, на организацию свиданий и встреч, на устройство в больницы и многое другое, что необходимо людям, впервые попавшим в огромный чужой город.

Однажды вечером Таршис повел Смидовича к Бухгольцу, у которого уже сидел представитель «Искры» в Берлине врач Михаил Георгиевич Вечеслов. Пили приготовленный хозяином крепчайший турецкий кофе из крохотных чашечек и говорили об издаваемой Лениным газете, о положении русской эмиграции в Берлине, о необходимости строжайшей конспирации, о партийных кличках, которые хоть и в малой степени, но все же сбивали с толку русскую, да и немецкую жандармерию.

— Смидович — Червинский, Вечеслов — Егоров… А я, видите ли, Фрейтаг. — Таршис недовольно пожал плечами. — Спрашивается, зачем мне этот немецкий псевдоним?.

— Нет ничего проще, как перевести это слово на русский! — воскликнул Смидович. — И вы сразу станете Пятницей, как у Робинзона Крузо.

— Это мой любимый герой, — признался Таршис. — Хорошо, пусть я буду Пятницей. Так и доложу в редакцию «Искры».

— Ах, если бы столь просто решались другие проблемы! — вздохнул Вечеслов. — Например, что можно пересылать вместо кипы напечатанных газет?

— Тоненькую матрицу! — Новорожденный Пятница пожал плечами.

— А как в подпольных условиях отливать стереотип?

— Тогда надо отправлять стереотип.

— Вы думаете, это так просто? — спросил Вечеслов. — Это же металл.

— Я давно ношусь с идеей, как оттиск с типографского набора перевести на цинковую пластинку, — сказал Смидович. — Если это удастся, то можно будет обойтись и без набора, и без стереотипа. Надеюсь, в Берлине есть полиграфические мастерские? — обратился он к хозяину квартиры.

— Конечно. Одной из них руководит мой знакомый, — ответил Бухгольц. — Надеюсь, он разрешит вам поработать в ней.

Смидович приходил из мастерской перепачканный в какой–то удивительно въедливой черной краске, с дырками на костюме, выжженными кислотами, которыми он травил цинковые пластинки.

— Что–нибудь получается? — неизменно спрашивал его Вечеслов.

— Пока нет, но надежды не теряю, — бодро отвечал Смидович.

Сегодня, когда они обменялись точно такими же фразами, Вечеслов сказал, что опыты придется прекратить, потому что получено письмо от Феклы, Смидовича просят срочно выехать в Марсель.

Феклой на конспиративном языке называлась редакция «Искры».

— В этом конверте деньги на поездку, а также все остальное: инструкция, явки, пароль, — продолжал Вечес–лов. — Когда вы намерены выехать?

— Если успею оформить паспорт, то завтра вечерним экспрессом.

— Лучше обычным поездом. У нас так мало партийных денег.

Мерный стук колес успокаивал и не мешал думать. Думал же Петр Гермогенович о газете, которую ему предстоит переправлять в Россию.

В Берлине он от корки до корки прочитал все вышедшие номера «Искры». Смидович знал, сколько сил и времени отдает газете Ленин. Во всем чувствовалась направляющая рука этого человека, помогающего читателям разобраться в российской действительности и сделать вывод из тех фактов, о которых они прочли на газетных страницах. «Тут про наше дело, про все русское дело, которое копейками не оценишь и часами не определишь…» — вспомнил Смидович письмо одного из петербургских рабочих.

Те, кто читал «Искру» в России, как бы невольно становились единомышленниками и распространителями тех взрывных идей, которые таила в себе каждая передовая статья, каждая заметка, будь то рассказ о забастовке или информация о доходах фабриканта.

Разобщенные социал–демократические группы сплачивались в одну всероссийскую организацию. Из Петербурга, Москвы, десятков городов и сел России шли в редакцию корреспонденции для «Искры», деятельность которой можно было определить словами: «Борьба за партию».

Все это неоценимое, не сравнимое ни с чем идейное богатство предстояло доставить тем, кому оно адресовалось. И помочь в этом должен был он, Смидович.

Итак, снова Франция. Он улыбнулся, вспомнив, как лет семь назад впервые приехал в Париж на собранные однокурсниками по университету гроши и удивил парижан своей лохматой головой и русской косовороткой; как бедствовал, голодал и как обрадовался, когда один чудаковатый барон из Бретани предложил ему заниматься с сыном русским языком. В старинном замке барона Смидовичу отвели шикарные апартаменты — спальню с кроватью под балдахином, рабочий кабинет, салон. Хозяева относились к русскому студенту доброжелательно, что, однако, не мешало их острым спорам на разные политические темы. «Теперь я понимаю, почему царское правительство вешает таких, как вы!» — кричал барон. «Таких, как вы, вешали в Великую французскую революцию, — кричал в ответ Смидович. — Да жаль, всех не перевешали!»

Потом был опять Париж, лекции, публичные выступления Жореса, Геда, Вайяна, которых он слушал с жадностью, отличавшей, пожалуй, только русских политических эмигрантов… Демонстрации в годовщину Парижской Коммуны. На кладбище Пер–Лашез он шел в одной из бесчисленных рабочих колонн со склоненными красными знамени. Навсегда запомнилась стена, испещренная выбоинами от пуль, которыми расстреляли коммунаров, красные, как капли крови, маки у ее подножия. Речей не было, их запретили власти, и ряды толстых, могучих «серго» — полицейских в черных накидках с серебряными пуговицами — строго следили за каждым.

В те годы Петр Гермогенович много раз бывал в Марселе. Очевидно, это обстоятельство и повлияло на выбор человека, которого послали в первый портовый город Франции. Там Смидовичу предстояло организовать перевозку «Искры» на пароходах, следующих в Батум: найти надежных людей из команды, которые бы взялись, конечно за плату, спрятать у себя в кубрике объемистый тюк и передать его доверенному лицу в Батуме.

«Искра» уже переправлялась в Россию разными путями — через германо–русскую границу, как это организовал Таршис, через Болгарию в Одессу, через Швецию с помощью тамошних социал–демократов. Теперь предстояло наладить еще один путь, о котором беспокоился Ленин: «Относительно восточного берега Черного моря ищите путей непременно. Особенно налегайте на французские пароходы — мы надеемся найти к ним ход отсюда».

Стоял самый конец сентября. Где–то в родной Туле уже осыпались деревья и вся площадь внутри кремля была устлана опавшими желтыми листьями, а в Марселе совсем не чувствовалось осени, светило жаркое, южное солнце, каштаны еще не полысели и давали густую прохладную тень.

Еще издали, подъезжая со стороны Нима, Петр Гермогенович увидел господствующую над городом величавую Нотр Дам де ля Гард — покровительницу Марселя, и у него радостно забилось сердце от предстоящей встречи с городом, который он любил. На склонах скалистых отрогов провансальских Альп пестрели рассыпанные чьей–то щедрой рукой пепельно–красные кубики каменных домов, насчитывавших не одно столетие. Это каменное полукружие полого спускалось к гавани — знаменитому марсель–скому порту, состоявшему из пяти бассейнов, надежно защищенных молом в несколько километров длиной.

Не видя его за дальностью расстояния, он уже представлял себе шумный, суматошный, заполненный пароходами и парусниками ковш взбаламученной морской воды, толпу чужестранных матросов на берегу, шумные портовые таверны с расторопными официантами, пропахший морскими водорослями и рыбой воздух, гул возбужденных голосов, гудение гидравлических кранов и свист ветра в снастях шхун.

Он вспомнил, как любил бесцельно бродить по этому средневековью, слушать в шторм шум близкого моря, гулять, изредка перебрасываясь шуткой с подвыпившим боцманом, который принимал его за коренного провансальца. Теперь ему предстояло не раз наведываться в порт, и не ради прогулки, а по делу, которое ему поручила редакция «Искры».

В первый же по приезде день он снял крохотную комнатку, вся мебель которой состояла из стола и табуретки. Кровати не было, но он решил не тратиться на нее, а спать на тюках с литературой: ее предстояло получить в яичной лавке на старинной улице Ля Канибьер. На звонок в дверь вышел веселый тощий француз в переднике, запачканном желтками, и, узнав, кто перед ним, радостно заулыбался.

— Камарад пришел очень кстати, — сказал он. — Мне как раз нужно отлучиться на полчаса, и буду весьма благодарен камараду, если он заменит меня у прилавка… О, это так несложно! — Хозяин назвал цену на яйца и, нисколько не сомневаясь в том, что Смидович не откажется, стал снимать с себя фартук.

Петр Гермогенович стоял за прилавком более часа и продал несколько сотен яиц, пока наконец не возвратился хозяин лавки.

— Я вижу, у камарада дела идут лучше, чем у меня! — сказал он, весело улыбаясь. — Мсье Пьера, наверное, интересует литература, которую мне доставляют из Женевы?

— Да, да, конечно!.. — теряя терпение, ответил Смидович.

Вдвоем они вынесли из темной кладовки несколько пачек газет и брошюр, и Смидовичу пришлось нанять извозчика, чтобы перевезти все это на свою квартиру.

Теперь осталось приступить к самому главному, и он в тот же вечер отправился в порт. Шел не торопясь, любуясь средневековыми узкими улицами, ратушей, украшенной статуями и кариатидами работы Пюже, многоликой и жизнерадостной толпой никогда не унывающих марсельцев.

Он решил зайти в портовый кабачок, где обычно проводили время рестораторы с пароходов дальнего плавания. Это был тот тип дельцов, с которым, как полагал Петр Гермогенович, он сумеет легче всего столковаться. Привыкнув обсчитывать в ресторанах пассажиров и матросов, они не гнушались никаким побочным заработком и охотно промышляли контрабандой.

Детали транспортировки Петр Гермогенович тщательно продумал еще по пути в Марсель. Груз надо упаковать в пакеты так, чтобы их можно было сбросить в море и волочить на веревке за пароходом или лодкой. Значит, мешок должен быть каучуковым. Далее, вес, формат, плата «за услугу». Последнее имело немаловажное значение при скудности средств «Искры». И наконец, — и это, конечно, главное — люди, которые могут оказать ему помощь.

Прежде чем попасть в Марсель, он заезжал в Монпе–лье, к своим давним знакомым: Анж Ревелли, секретарю Дома моряка, и Анри Греньеру, секретарю профсоюза метрдотелей, — деятелям весьма популярным среди моряков. Они все поняли с полуслова и дали ему свои визитные карточки с рекомендациями «оказать всемерную помощь подателю сего». Теперь предстояло найти тех, кто мог бы это сделать.

Дул мистраль, раскачивая фонарь над таверной «Старый друг». Темная мгла надвигалась с моря. Быстро, по–южному, темнело, и в таверне уже зажгли огни.

Здесь ровным счетом ничего не изменилось. Все так же нижний этаж смотрел на улицу тремя полудугами окон, доходивших до пола, остались те же неудобные низкие двери, похожие на люки.

Смидовичу пришлось согнуться, входя внутрь. В нос ударил запах вина, разгоряченных людских тел, жареного мяса, ананасов: их крупные, в зеленой чешуе, плоды лежали в ящиках. Устойчивый гул голосов, похожий на морской прибой, стоял в длинной комнате, разделенной низкими переборками на несколько отсеков. Над высокой стойкой заманчиво играли то рубиновыми, то розовыми, то янтарными гранями большие стеклянные графины с кранами внизу. Наливали вино две миловидные кокетливые мулатки с огромными черными глазами. Тучный хозяин с медно–красным лицом молча наблюдал за ними.

Ну да, это тот самый Жан Бидо, который точно в той же позе и на том же месте сидел здесь пять лет назад. Ничто не изменилось!

— Добрый вечер, старина Жан! — приветствовал его Смидович.

— Добрый вечер, Пьер, — ответил хозяин таверны, ничуть не удивившись, как будто видел Смидовича не позднее чем вчера вечером. — Где ты пропадал столько времени?

— Шатался по белу свету, Жан. Волочился за девушками, — он метнул взгляд на мулаток, — и заодно пытался свергнуть с престола бельгийского короля.

— Хорошо, хоть не французского президента, — вяло промычал хозяин. — Ты пришел выпить или по делу?

— И то и другое… Мне надо найти кого–либо из рестораторов с пароходов, которые делают рейсы в Батум.

— Это русский город. — Хозяин таверны показал знания в географии. Он приподнял свое грузное тело и, прищурясь, осмотрел помещение. — Ты видишь, в последней кабинке сидят двое. Это то, что ты ищешь, Пьер.

— Спасибо, старина!

Петр Гермогенович подошел к дубовому черному столу.

— Разрешите, мсье? — спросил он у толстяка с круглым лицом и веселыми, плутоватыми глазами.

— Прошу, — ответил тот и чуть отодвинулся к окну, чтобы дать место. Напротив, развалясь и порядком захмелев, сидел его товарищ, со впалыми щеками, при манишке и с галстуком бабочкой.

— Мадемуазель, бутылку шабли и устриц, — Смидович щелкнул в воздухе пальцами, чтобы привлечь внимание официантки. — Надеюсь, господа составят мне компанию?

— Еще не родился тот француз, который бы отказался от вина, — весело ответил толстяк.

— Особенно если тебя угощают, — добавил его сосед, неожиданно очнувшись.

— Ваше здоровье, господа! — сказал Смидович, наполнив все три стакана и приподняв свой.

— Ваше здоровье!

Вино было прохладным, легким и ароматным, как и положено быть доброму французскому шабли.

— На каком судне и куда ходите? — поинтересовался Смидович, снова наполняя стаканы.

— На «Сиркасьен», — ответил толстяк. — А ходим в Россию. В Батум, может быть, слышали? Это около самой Турции. Утомительный рейс, и, главное, почти нет дохода. Эти русские запасаются провизией в Марселе на весь рейс и не показываются в ресторане.

— Совсем нет дохода, — мрачно поддержал товарища худой. — Я работаю баталером, мсье. А много ли заработаешь на этом месте?

Смидович сделал вид, что задумался над тем, как помочь новым знакомым.

— Кажется, друзья, я кое–что придумал для вас, — сказал он бодро. Оба его спутника заметно оживились. — Вы сможете неплохо заработать, если отвезете в Батум один–два свертка с товаром.

— О нет! — дружно воскликнули оба, и Смидовичу пришлось достать из кармана визитную карточку, которую ему дал Анри Греньер.

— О, это совсем другое дело, мсье! — извинился толстяк.

— И что в тех свертках? — поинтересовался худой.

— Не будь слишком любопытным, — перебил его товарищ. — Тебя должно интересовать другое — сколько мсье нам заплатит.

— Не так мало, — ответил Смидович. — По три франка за каждый килограмм.

— И сколько всего весу?

— Не смогу ответить точно; наверно, килограммов сорок.

Толстяк быстро произвел в уме необходимые вычисления и, кажется, остался доволен.

— Ну что ж… Надеюсь, мы не взорвем свою «старушку», перевозя ваши грузы? — спросил он, смеясь.

— «Старушку» — нет, — заверил Смидович.

В общем, они как будто поладили, по крайней мере, толстяк швырнул свою шапку на стол, тем самым давая понять, что он покончил с деловой стороной вопроса.

До отплытия парохода еще оставалась неделя; за это время Петр Гермогенович рассчитывал подготовить газеты к отправке. Условились, что за грузом зайдут в лавку на улицу Делакруа, четыре, к мсье и мадам Георажи.

— Обратитесь от имени Жюля Ледо и скажете: «Виктор Гюго умер». Вам ответят: «Он бессмертен…»

Теперь Смидович просиживал в таверне до поздней ночи, подсаживался к завсегдатаям, заказывал вино и заводил долгую «дружескую» беседу.

Он не мог относиться к порученному делу с прохладцей и все следующие дни прожил в каком–то бешеном темпе. Прежде всего он попытался разыскать своих старых друзей–коммунистов. Эти люди жили в Марселе, Монпелье, Париже, и он съездил туда, но неудачно. Поля Диманша не было в городе, Жан Морсо умер, а Виктор Шевалье принял его столь холодно, что он поспешил ретироваться, так и не изложив своей просьбы.

Зато ему повезло у пожилых супругов Георажи, Абрахама и Мари, которые встретили его очень сердечно.

— Мы не знаем и не хотим знать, что будет в ваших пакетах, мсье Пьер. Но нам вас рекомендовали как доброго и честного человека, друга Франции, и этого вполне достаточно.

— Мы с большой симпатией относимся к России, — добавила Мари. — Когда на нас нападут боши, мы будем вместе, не так ли?

Пакеты еще предстояло сделать и запаковать так, чтобы в них не проникло ни капли воды. Он купил ручной пресс, резиновую пленку и клей. На счету был каждый номер «Искры». Изготовление каждого экземпляра требовало огромных усилий. Надо было получить корреспонденцию из России. Через границу — в шифрованных письмах, специальными нарочными, с оказией — шли правдивые статьи и заметки с мест событий. В чужой стране предстояло справиться с уймой трудностей — найти помещение для редакции, типографию, наборщиков, и все это при весьма скудных партийных средствах, собранных по копейкам, оторванным от нищенского заработка рабочих.

Но самые серьезные трудности начинались позже. Надо было доставить газету в Россию, тем людям, которым она предназначалась. На пути «Искры» стоял весь государственный аппарат царской России, простиравший свои щупальца далеко за пределы государства, кордоны таможенников, армия шпиков и провокаторов. Нужны были поистине титанические усилия, чтобы преодолеть все эти препятствия. И этого никогда бы не удалось добиться, не будь у «Искры» помощников, жертвующих собой ради достижения цели.

Часто, просидев за работой почти до утра, Смидович отправлялся в прибрежные горы — живописные отроги Альп. Он брал с собой белый марсельский хлеб и пакет черных жирных душистых олив, его любимую и почти единственную здесь пищу. Пряно пахли травы, соленый морской ветер гнул росшие в расщелинах скал фиговые деревья. Он ложился на теплые, нагретые за день камни и любовался луной, морем, огнями города вдали…

Наконец настало время, когда «Сиркасьен» должен был уйти в рейс. Может быть, потому, что это был первый транспорт «Искры» с берега Средиземного на берег Черного моря, Смидович решил сам доставить груз на пароход. Все пакеты он положил в чемодан и нанял извозчика.

— Basin du Lazaret, — сказал он кучеру.

Это был один из пяти бассейнов марсельской гавани, откуда отправлялись в иностранные порты грузовые пароходы.

Он условился с толстяком — ресторатором Гримом — встретиться в дальнем кабачке с неаппетитным названием «Ослиные уши» и сейчас шел туда, спустившись к самому морю на полосу, обнаженную отливом. Из черных, быстро мчавшихся облаков лил дождь, громко барабанил по плащу, струйки воды неприятно стекали за шиворот с поднятого капюшона. Когда дождь переставал, меж облаков проглядывала луна, освещая стену обрывистого берега, за которым скрывался город. С другой стороны боролась с ветром отливная волна.

Идти по песку было трудно, тяжелый чемодан больно оттягивал руку, и Петр Гермогенович обрадовался, когда заметил качающийся на ветру жестяной фонарь у двери в кабачок. Он зашел туда и сразу же отыскал глазами Грима. Тот сидел у длинной стойки, тянул из стакана красное вино и заедал его круглыми солеными сухарями.

— О, мсье Пьер! — Он приветственно поднял руку. — Я пришел раньше вас. Может быть, пропустим по стаканчику вина? У нас еще есть время.

Из шумного душного кабачка они вышли в прохладную ночь, наполненную свистом ветра и шорохом ленивых волн. В черном провале моря одиноко стоял на рейде скупо освещенный пароход.

— Это и есть ваш «Сиркасьен»? — спросил Смидович. Грим молча кивнул.

— Вот письмо. — Петр Гермогенович достал из кармана конверт. — Повторяю еще раз. Вы отнесете его в Батуме в аптекарский магазин Апик–Ефенди и спросите там Джерайана. Он должен вызвать Фридриха. К нему пароль: «Победа света над тьмой». У Фридриха получите деньги и возьмете ответное письмо для меня. Вам все ясно?

— Все, мсье Пьер… Но учтите, я долго не могу держать такой груз на пароходе. Если ваш товарищ не придет…

— Не беспокойтесь, он извещен и в первую же ночь по приходе «Сиркасьена» подойдет на шлюпке к пароходу. Только не забудьте сигналить каждые пятнадцать минут.

— Фонарем вверх–вниз два раза и один раз из стороны в сторону.

— Совершенно верно.

Шлюпка болталась у берега под деревянным причалом. Первым в нее прыгнул Грим и взял у Петра Гермогеновича чемодан. Смидович любил всякую физическую работу и попросился на весла. Ветер дул попутный, однако им понадобилось не менее получаса, чтобы приблизиться к темному силуэту «Сиркасьена» с огненной точкой на его форвантах.

Грим зажег фонарь и сделал им круг в воздухе. С парохода тотчас ответили таким же сигналом.

— Это наш баталер, — сказал Грим шепотом.

Через минуту с палубы бесшумно опустился штормтрап и тонкая прочная веревка, которую Грим привязал к ручке чемодана. Кто–то невидимый быстро поднял груз кверху.

— Вы доберетесь сами до берега? — спросил Грим.

— Доберусь… — Петр Гермогенович с опаской посмотрел на море.

— Тогда до свидания, мсье Пьер.

— До встречи через две недели! Желаю удачи! Грим легко взобрался на палубу, а Смидович сел на весла и повернул шлюпку к берегу…

Прошло время. Петр Гермогенович освоился со своими обязанностями, и в Россию, в закавказский город Батум, регулярно шли его посылки с «Искрой». К «Сиркасьепу» прибавились пароходы компании «Н. Пакетт и К⁰», «Битюги», «Мингрели», «Анатоли», которые имели то преимущество перед другими, что подолгу оставались в русских водах. На каждом пароходе у Смидовича был свой человек, чаще всего метрдотель, и Петр Гермогенович выбирал для них замысловатые пароли: «Свобода, равенство, братство», «Французская республика», «Да здравствует равенство!» Конечно, можно было придумать что–то другое, но Смидовичу хотелось, чтобы любой из них напоминал о революционных идеалах.

Он часто писал в редакцию «Искры» — в Лондон, куда переехал весь немногочисленный штат газеты во главе с Владимиром Ильичей. Отвечала обычно Надежда Константиновна Крупская. Как правило, все письма были зашифрованы, и Смидовичу пришлось выучить ключ к шифру.

Одно из писем, полученных весною, искренне обрадовало Петра Гермогеновича: его приглашали приехать в Лондон.

С вокзала Чаринг–Кросс, на котором он сошел в столице Великобритании, и до коммуны, гце жили искровцы, можно было добраться омнибусом, но Петр Гермогенович решил раскошелиться и нанял кеб — причудливую, непривычную русскому глазу двуколку на больших колесах, в которую пассажир садится куда–то в глубину, а кучер водружается сзади него, так, что вожжи и удары кнута всегда над головой пассажира.

В городе почти ничего не строили. Старые, прокопченные здания копировали друг друга. Давали приют бездомным страшные ночлежные дома Уайт–Чепеля. Стоял удушливый, тяжелый смрад. Бросались в глаза рекламы. Зазывал в свои непомерно дорогие салоны Институт женской красоты госпожи Ватсон:

«Массаж валиками, приводимыми в движение электричеством!

Возможность пополнить ресницы запасом волос, взятых из головы».

Петр Гермогенович, отпустив извозчика, пошел пешком. Ему не стоило большого труда найти старый дом на Сидмаузс–стрит, в котором, судя по присланному адресу, размещалась искровская коммуна. Дом казался вымершим; Смидович постучал в первую попавшуюся комнату и раскрыл дверь. В густом папиросном дыму он с трудом увидел женщину. Она сидела за столом и что–то писала, держа в руке чашечку с кофе.

— Простите за вторжение. Я вызван в редакцию «Искры» из Марселя, — сказал Петр Гермогенович, снимая шляпу.

— Значит, вы и есть тот самый Смидович, он же Червинский, которого мы ждем, — сказала женщина, ставя чашку прямо на исписанные листы бумаги. — Засулич.

— Очень приятно, Вера Ивановна. Я много слышал о вас в Петербурге.

— Не предлагаю вам сесть, потому что в этом хаосе трудно найти свободный стул. Но сейчас я провожу вас в комнату для приезжих. Между прочим, здесь Димка.

Петр Гермогенович не сразу сообразил, что речь идет о его сестре Инне.

— Где же она? — спросил Смидович, обрадовавшись. — Я ее не видел лет сто, если не больше.

— Ушла с сыном, вашим племянником между прочим, на прогулку, а может, и в лавку за покупками. Малыш просто великолепен, я люблю возиться с ним!

— Вот это да! Я даже не знал, что у Инны родился сын.

Засулич прикурила новую папиросу от только что докуренной и, одернув темное строгое платье, повела Смидовича по коридору.

— Здесь живет Мартов, — сказала она, показывая рукой куда–то вверх вдоль лестницы.

Потом она распахнула дверь в более чем скромно меблированную комнату и показала на узкую железную кровать слева.

— Можете располагаться. Здесь свободно.

— Спасибо, Вера Ивановна. С вашего разрешения я оставлю свой саквояж и пойду погуляю… Вы мне не скажете адрес Владимира Ильича?

— Холфорд–сквер, тридцать. Это недалеко.

— Благодарю вас.

— Вы, может быть, голодны? Ну конечно же! Я не предложила вам кофе, но его можно сварить. У нас есть общая кухня.

— Нет, нет, спасибо. Я все же пойду к Владимиру Ильичу.

До Холфорд–сквер было недалеко. Улица оказалась тихой и пустынной, а дом под тридцатым номером — каменным, с высокими и узкими окнами — одним из тех диккенсовских домов, которые Смидович знал по романам. Как и полагалось, на двери висело железное кольцо, которым Петр Гермогенович ударил три раза — дал знать жильцам, что пришел гость.

Скоро он услышал быстрые, легкие шаги, скрипучая дверь широко открылась, и Смидович увидел невысокого человека с круто поднимающимся лбом и рыжеватой подстриженной бородкой.

— Владимир Ильич?

— Да. С кем имею честь?

— Смидович. Из Марселя.

— А, Петр Гермогенович, здравствуйте! Мы вас заждались. Пожалуйста, заходите. Уже устроились? Были в нашей коммуне?

— Спасибо, Владимир Ильич. Устроился.

— А у меня для вас приготовлен сюрприз. Какой? Узнаете, как только мы поднимемся на второй этаж… Впрочем, кажется, это произойдет раньше. — Он прислушался к детскому плачу, донесшемуся сверху, и лукаво, чуть наклоняя голову, посмотрел на Смидовича.

— Инка! — догадался Петр Гермогенович. — У вас Инка.

— Совершенно верно. У нас Инна Гермогеновна. Инна Гермогеновна, — позвал Ленин, — угадайте, кто к нам идет.

Сестру Смидович увидел с лестницы. Инна высунула любопытную голову из приоткрытой двери и, узнав брата, побежала навстречу.

— Безобразие! — накинулась она на Смидовича. — Не мог приехать в Мюнхен!

— А почему ты не приехала в Марсель, Димка?

— Конечно, наступление лучший вид обороны!

— Не стоит спорить по пустякам, — примирительно сказал Владимир Ильич. — Особенно если виноваты оба. — Он пропустил вперед гостей в скромно обставленную комнату с несколькими книжными полками, столом и стульями. — Надюша, пожалуйста, познакомься. Это брат Димки.

Смидович пожал руку невысокой женщине с внимательными, добрыми глазами. На столе, из–за которого она встала, стояла бутылочка с симпатическими чернилами и лежали лаково блестящие открытки «С днем ангела». Одну из таких открыток Смидович как–то получил в Марселе.

Ее пришлось подогреть, чтобы прочитать написанный между строк текст.

— Пожалуйста, садитесь и чувствуйте себя как дома, — сказала Надежда Константиновна. — Вы извините, мне осталось дописать всего несколько строк.

— Помилуйте, это я должен просить у вас прощения! — Некоторое время Смидович молчал, стараясь не мешать Крупской. — А где же тот, кто дал о себе знать могучим голосом? — шепотом спросил он у сестры.

— В спальне. — Инна Гермогеновна осторожно приоткрыла дверь соседней комнаты. Там на кровати Надежды Константиновны лежал ребенок с соской во рту. — Как это ни странно, но он похож на тебя…

— Ого, какой знатный мужчина! — Смидович тепло улыбнулся и кончиком пальца, осторожно дотронулся до его щеки.

— Ну-с, познакомились с новым родственником? Теперь рассказывайте, что нового у вас в Марселе! — Владимир Ильич уже побывал на кухне: зажег газ и поставил на него чайник со свистком. — Да, да, рассказывайте и поподробнее!

Смидович еще не встречал человека, который бы слушал его с таким дружеским вниманием и так охотно. Казалось, он весь превратился в слух. Сидел, свободно положив локоть на спинку стула, чуть приподняв голову, чтобы удобно было наблюдать за собеседником, и заинтересованно, стараясь не пропустить ни одного слова, смотрел на него. Лицо его не оставалось бесстрастным, а тем более равнодушным, и Смидович сразу понимал, как отнесся Владимир Ильич к услышанному.

— Значит, вы утверждаете, — Ленин как–то незаметно и в то же время совсем необидно вклинился в длинную речь Смидовича, — вы утверждаете, что эти милые люди часто «ошибаются», забывая один или пару пакетов с литературой. И не все честны. Это весьма и весьма прискорбно. Нам нужны исключительно добросовестные люди, ибо провал хотя бы одного из них может вывести из строя весь механизм перевозки литературы, который мы наладили с таким трудом.

И снова рассказывал Смидович, все более увлекаясь. Скованность исчезла, и он чувствовал себя удивительно спокойно, как будто знал своего собеседника уже много лет, а не встретился с ним впервые.

— Сколько пароходов мы можем использовать для перевозки литературы? — задал тем временем очередной вопрос Ленин.

— Восемь. Но на двух судах не удалось никого завербовать, а еще на двух я пока не пробовал заводить связи.

— Таким образом, из восьми пароходов полезными для нас остаются только четыре… Сколько вы платите своим агентам?

— Три франка за килограмм литературы. Они запросили по четыре, но я торговался, как цыган за коня, и, как видите, небезуспешно.

Владимир Ильич рассмеялся.

— Это похвально. К сожалению, — продолжал он уже серьезно, — мы крайне стеснены в средствах. Нам дорог каждый сантим. Мы уже писали Лошади, чтобы он экземпляр «Искры» продавал не меньше чем за пятнадцать копеек.

— Простите, кто это Лошадь, если не секрет? — поинтересовался Петр Гермогенович.

— Гальперин, очень толковый и преданный человек.

— Странный псевдоним — Лошадь. — Смидович улыбнулся.

— Псевдонимы мы время от времени меняем, ради конспирации, — сказал Владимир Ильич. — Кстати, вашу партийную кличку — Червинский — тоже пора сменить. — Владимир Ильич на минуту задумался, затем на его лицо легла добродушно–хитрая улыбка. — Надя, посмотри, пожалуйста, на Петра Гермогеновича. Тебе не кажется, что он очень похож на Матрену?

— Особенно если Петр Гермогенович сбреет бороду и усы.

— Или наоборот, если Матрена отрастит и то и другое… Итак, батенька, с этого часа вы не Червинский, не Смидович, а просто Матрена. Хорошее русское имя. Вы довольны?

— Я просто в восторге, Владимир Ильич. — Смидович комично приложил руку к сердцу.

— Володя, а твой чайник уже перестал свистеть, — напомнила Надежда Константиновна.

— Ба! — воскликнул Владимир Ильич. — Конечно же там все давно выкипело. Придется начинать сначала.

К чаю пришел Мартов. Длинный, худой, сутулый, в черной, обсыпанной пеплом паре, в очках с выпуклыми стеклами, он выглядел нескладно, даже комично.

— Юлий Осипович, знакомьтесь. Это — Матрена, — весело сказал Ленин. — Не правда ли, я придумал чудесный псевдоним товарищу Смидовичу?

За чаем Владимир Ильич был весел, много шутил, пикировался с остроумным Мартовым, а затем вдруг снова обращался к серьезным вопросам — о событиях в России, о планах очередного номера «Искры».

— Петр Гермогенович, вы ведь довольно долго жили в Льеже. Почему бы вам не написать для «Искры» солидную статью о всеобщей стачке в Бельгии? — спросил Владимир Ильич. — Ведь там заваривается великая каша!

Смидович смутился:

— Простите, какой же из меня писака…

— Не прощу! Каждый социал–демократ обязан обладать даром излагать свои мысли на бумаге. Так что съездите в Бельгию, присмотритесь, что к чему, и пришлите статью. Мы ее дадим в одном из ближайших номеров.

Засиделись допоздна. На прощание Владимир Ильич пригласил Смидовича назавтра побывать в редакции «Искры».

— Если не трудно, зайдите за мной в читальный зал Британского музея в пять часов. Я сижу недалеко от входа.

На следующий день без четверти пять Смидович подходил к музею. После шума лондонских улиц было приятно очутиться на узенькой и тихой Музеум–стрит и увидеть в конце ее величественное здание, огражденное красивой железной решеткой. За ней виднелась колоннада, напоминающая древний афинский Пантеон. Затем был не менее величественный вестибюль, украшенный скульптурами великих мыслителей, и не менее знаменитые изваяния у входа в огромный круглый читальный зал со стеклянным куполом. От перегородки в центре зала, занятой справочными изданиями и каталогами, радиально расходились ряды столов, за которыми сидели читатели. Петр Гермогенович поискал глазами и увидел Ленина. Было без трех минут пять, и Владимир Ильич уже складывал свои бумаги и книги, лежавшие на полочке за столом. Без минуты пять он направился к выходу и у дверей столкнулся со Смидовичем.

— Здравствуйте, Петр Гермогенович! — сказал Ленин. — Люблю пунктуальных людей… Вы уже думали о статье, которую я вас просил написать?

Редакция «Искры» помещалась в здании английского социал–демократического еженедельника «Джастис» — «Справедливость», на Кларкенвилль–грин. Смидович увидел небольшой скучный двухэтажный особняк, зажатый между двумя высокими домами. Когда–то в нем помещалась кофейня, где собирались чартисты, потом клуб радикалов.

Ленин провел гостя в свой кабинет — маленькую узкую комнату' с единственным окном, выходящим во двор.

Петр Гермогенович выглянул в окно и увидел высокую серую стену противоположного дома и немного неба над ней, перечеркнутого колокольней.

— Редактор «Джастиса» мистер Квелч, — сказал Ленин, — предоставил нам свою типографию. Самому Квелчу пришлось потесниться. Вместо редакторского кабинета он довольствуется теперь уголком за дощатой перегородкой, а когда я захожу к нему, предлагает мне свой стул, так как для другого уже места нет. — Ленин обескураживающе улыбнулся. — Примерно то же и у меня. Здесь также не хватает места для таких приспособлений, как стулья.

Они снова разговорились — о газете, о намечающемся съезде, о русских корреспондентах газеты. И опять, как и вчера, на квартире у Ульяновых, Смидович почувствовал на себе добровольно принятую власть этого человека, которая отнюдь не угнетала, а доставляла удовольствие, — власть умного, широко мыслящего собеседника, никоим образом не желающего показать, что он выше тебя.

— Если вы не возражаете, — сказал Владимир Ильич, — я немного поработаю, пока доставят полосы.

Он тут же сел за стол и принялся читать рукописи статей, которые, перешагнув границы нескольких государств, попали наконец в Лондон.

Смидович с огромным интересом наблюдал, как работал Ленин. Читал Владимир Ильич быстро, с карандашом в руках и тут же, на ходу, правил. Одновременно он умудрялся перекинуться несколькими словами с гостем и услышать, что делается за стенами его кабинета.

— Ну вот и полосы принесли, — сказал он, отодвигая от себя статью. — Здравствуйте, Иосиф Соломонович, — приветствовал он вошедшего человека. — Пожалуйста, познакомьтесь. Это — Матрена из Марселя, тот самый товарищ, который занят отправкой литературы в Батум.

Петр Гермогенович пожал худую, перепачканную типографской краской руку наборщика «Искры» Блюменфельда.

— Разрешите… — Владимир Ильич нетерпеливо потянулся за еще мокрыми полосами и углубился в чтение,

Смидович провел в Лондоне несколько дней, а затем поехал в Брюссель и Льеж. В апреле 1902 года триста тысяч бельгийских рабочих забастовали, требуя всеобщего избирательного права. В Лувене произошло кровавое столкновение демонстрантов с войсками. Начались повальные обыски и аресты. Вожди Бельгийской рабочей партии предали класс, во главе которого стояли. Особенно усердствовал Вандервельде. Он немало сделал для того, чтобы заставить рабочих прекратить забастовку. Об этом думал Смидович, подъезжая к Льежу. Что он найдет там, кого застанет из прежних друзей?

Он любил этот город, с ним его связывали воспоминания, порой нелегкие, порой радостные, светлые, и сейчас, вглядываясь в контуры открывающегося взору Льежа, он будто увидел себя снова бельгийским рабочим, который несколько лет назад впервые прошел через ворота завода Пипера, принадлежавшего Международной компании электричества. В кармане лежало свидетельство об окончании Высшей электротехнической школы, но он никому не показал документ, и его приняли с недельным испытательным стажем. С работой он не справился. Смешно, но этому помешала огромная физическая сила: он с такой легкостью закручивал гайки, что срывал резьбу и гнул болты. Вся контора смотрела в окно, когда молодой «ле рюсс» один переставлял лестницу, достигавшую четвертого этажа. И все же Смидовича решили рассчитать. Но рабочие тогда выхлопотали для него еще одну испытательную неделю, которая закончилась благополучно, и он закрепился в должности помощника монтера. Жил в комнатушке неподалеку от завода. Вместе с тысячами других рабочих Льежа получал два франка в день, пил суррогатный кофе, ел луковый суп без мяса и мерз в комнате, в которой зимой замерзала вода. По утрам его будил монотонный окрик: «Une houlle!» — «Уголь!», «Кому угля?» Его продавали с тележек, запряженных собаками, обыкновенный каменный уголь, который добывался в окрестностях Льежа. Но у Смидовича, как и у массы других бельгийских рабочих, не было денег, чтобы купить его.

И вот снова Льеж и снова завод, на котором он провел два длинных года. Город уже возобновил работу, спустились в шахты углекопы, дымились заводские трубы, по вылизанным улицам шли электрические и паровые трамваи и растекался по всему миру поток бельгийских винтовок, охотничьих ружей и патронов. Вспомнилась родная Тула, утверждение Элизе Роклю: «Тула по справедливости может быть названа русским Льежем»…

— Эдуард!

— Пьер, какими судьбами?!

Перед Смидовичем стоял Эдуард Куртуа, человек, под чьей фамилией он жил в России, сидел в одиночке, вместе с которым любил гулять по набережной Мааса. Несмотря на свое секретарство в союзе металлистов, Куртуа неважно знал Маркса, и Смидович давал ему читать «Капитал», а потом часами растолковывал азы политической экономии.

Этот первый вечер они провели в чистеньком кафе рядом со старинной ратушей. Из окна виднелась колонна, окруженная изображениями трех граций. Эдуард рассказывал о забастовке на заводе, о том, как был суров, наэлектризован рабочий Льеж в те дни, особенно после кровавого побоища в Лувене.

— Ты, конечно, помнишь наш Народный дом, Пьер? Он стоит очень неудобно. Толпу легко запереть перед домом, как в ловушке. Так оно и случилось…

Не полагаясь на память, Смидович все записывал в тетрадь. Материал для партийной газеты должен основываться только на точных фактах. Статья Смидовича «Всеобщая стачка в Бельгии» появилась в двадцать первом номере «Искры»…

И снова была Франция, веселый, шумный, никогда не унывающий Марсель с его шикарными виллами на Аллее Прадо и угрюмыми рабочими кварталами, припудренными мукой паровых мельниц. И было письмо, которое он много раз перечитал, письмо из Лондона от Владимира Ильича:

«Идеал «фабричного кружка» совершенно ясен: четверо–пятеро (буду говорить к примеру) рабочих–революционеров, — всех их не должна знать масса. Одного, вероятно, должна, и его надо беречь от изобличения: про него пусть говорят — свой человек, башка, хотя в революции не участвует (не видать). Один сносится с центром. У обоих по кандидату. Они заводят несколько кружков (профессиональных, образовательных, разнощических, шпионских, вооруженных и т. д. и т. д.), причем, понятно, конспиративность кружка, например, для поимки шпионов или для подыскания вооружения будет совсем не та, что кружка для чтения «Искры» или кружка для чтения легальной литературы и проч. и т. д. Конспиративность будет обратно пропорциональна многочисленности членов кружка и прямо пропорциональна отдаленности целей кружка от непосредственной борьбы».

Смидович долго думал над этим письмом, как бы примеряя ленинские мысли и советы к практике, к той революционной работе, которой он снова займется, как только возвратится в Россию.

Ему уже наскучила заграница, потянуло на родину, в Тулу. Матушка написала ему, что там, в губернской тюрьме, сидит Софья Николаевна и ее ежедневно таскают на допросы. Думать об этом было горько и грустно. «Ты еще не забыл свою Сонечку Черносвитову?» — спрашивала мать в письме. Нет, он не забыл и с радостью, хоть сейчас, помчался бы к ней.

Но вместо Тулы ему пришлось снова осесть в Париже, правда ненадолго, пока не пришла шифровка из редакции «Искры». Между строк слащавого письма «любимой тетушке» он прочел о том, что ему срочно следует выехать в Румынию для проведения «специализированных» изысканий, а проще — для налаживания еще одного пути «Искры» в Россию…

На родину Петр Гермогенович уезжал из Берлина. Он долго и тщательно укладывал в свой огромный чемодан марксистскую литературу. Чемодан получился невероятно тяжелый, и о том, чтобы его легально перевезти через границу, не могло быть и речи. Провожала Смидовича вся русская колония.

— Я так бы хотел быть на вашем месте, — грустно сказал Вечеслов.

До пограничного городка Смидович добрался поездом и в крестьянской избе, хозяева которой занимались контрабандой, стал ждать проводника с той, уже русской, стороны. Проводник пришел вечером, тщедушного вида паренек, лет шестнадцати, который за несколько рублей должен был нести вещи и показывать дорогу. Груз, как и следовало ожидать, оказался ему не под силу, и Смидовичу стало жаль паренька.

— Ладно уж, давай я! — сказал Петр Гермогенович. Он взвалил на плечи неподъемный чемодан и пошагал вслед за проводником. Едва заметная тропинка привела к топкому болоту и потерялась.

— Ничего, дойдем, — не очень уверенно сказал паренек.

Смидович снял ботинки, засучил брюки. Паренек трусил, сбивался с пути, но на душе у Смидовича было радостно: он возвращался домой и верил в удачу. Проплутав несколько часов, они все же дошли до цели и остаток ночи провели уже в России, в приграничной еврейской корчме. А утром Смидович сел на громадную арбу, запряженную двумя лошадьми и наполненную разным скарбом, среди которого лежал и его чемодан, доехал до ближайшей станции и взял билет в Киев.