Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава двенадцатая,

Еще все отдыхали после трудного дня, а Петру Гермогеновичу не спалось, он осторожно, чтобы не разбудить никого, приоткрыл полог чума и вышел. Ночь была светла и прозрачна, но свет ее показался каким–то особенным, будто кто–то прикрутил огромную лампу в небе. Звонко, на тонких нотах звенели бессонные комары, отрывисто и резко кричали чайки. Крохотный серый птенец с красным клювиком вперевалку шел к воде. Петр Гермогенович догнал его, присел на корточки, чтобы получше рассмотреть пичугу. И сразу над его головой поднялся невероятный крик: слетелись взрослые чайки, чтобы защитить детеныша. Петр Гермогенович улыбнулся, посмотрел вверх на взбудораженных птиц и отошел.

На пологом берегу реки зеленел чахлый лиственничный лесок — тут дерево, там дерево. Длинные нечеткие тени лежали на земле. У воды рос щавель с красными листьями. Смидович машинально сорвал несколько листиков и отправил в рот, как это любил делать в детстве. Снова вспомнилось такое далекое отсюда Зыбино, братья и сестры.

После мокрой тундры с ее высоченными, шатающимися под тяжестью тела кочками, после залитых водой болот так приятно было шагать берегом по твердому, спрессованному песку, испещренному клинописью птичьих лапок.

Вот уже месяц кочевал по тундре Петр Гермогенович, присматриваясь к аборигенам и прислушиваясь к их голосам. Одна главная мысль владела им все это время: поближе узнать нужды коренного населения, помочь ему быстрее и безболезненнее преодолеть то огромное расстояние, которое отделяло его от сегодняшнего дня всей страны.

Сколько раз выступал он на эту тему в печати, на разного рода совещаниях, конференциях, съездах. А на Первой Всесоюзной конференции по размещению производительных сил Севера он говорил о необходимости и возможности перехода малых народов Севера к социализму, минуя капитализм. Ему аплодировали делегаты, приехавшие со всех концов необъятного Севера России.

Конечно, Смидович отнюдь не ограничивал круг своей деятельности заботами о малых народах Севера, и все же именно Крайний Север привлекал его особое внимание, оставался как бы его последней разделенной, взаимной любовью. Это легко объяснялось особенностями его характера — стремлением заботиться о слабых, о тех, кто нуждается в помощи в первую очередь…

Смидович услышал разговор возле палатки и улыбнулся.

Вот уже неделю они с Теваном жили вместе с участниками маленькой этнографической экспедиции — Мишей и Машей, студентами Московского университета. Вдвоем они ездили по тундре с фонографом и записывали сказания, песни, пословицы народов Севера. У них была «охранная грамота», как называл Миша отношение, выданное исполкомом Ямало–Ненецкого национального округа с просьбой «бесплатно перевозить агитбригаду и оказывать ей другое содействие».

— С добрым утром! — донесся до Смидовича голос Миши, и сам он, большой, добродушный сибиряк, родом из Тобольска, пошел навстречу Петру Гермогеновичу, улыбаясь и в самом деле доброму, ясному утру.

— А Маша чем занимается? — спросил Смидович.

— Чинит свое хозяйство. Может, хотите послушать, там интересная запись есть. А я пока костерок разведу.

— С удовольствием, Миша.

Петр Гермогенович пошел к палатке. Маша сидела на упавшей от ветра старой лиственнице и колдовала над фонографом, который имел обыкновение портиться в самое неподходящее время, когда надо было записать что–нибудь неповторимое. Смидовичу нравилась эта застенчивая девушка с ученическими косичками, торчавшими в разные стороны.

— Чем порадуете, Машенька?

— Порадую, Петр Гермогенович. Вот сейчас поставлю валик с песнями, которые в Хальмер–Сэдэ записывали.

Смидович пристроился рядышком с Машей и, пока она настраивала свою нехитрую машинку, сидел тихо, закрыв глаза, и слушал утреннюю многоголосую тундру: сухой шорох вейника, писк бегающих по песку куличков, крик гагары… И вдруг в эти уже привычные звуки ворвался гортанный голос:

Яв вангхана маня илева.

Товндава янгу, хэвндава янгу.

Ся ны нэбту наркэй яв нядэй

сидям пята нано хубнарида мина,

яльнярида мина…

— Постой, постой, Маша! — Петр Гермогенович дотронулся рукой до ее худенького плечика. — А я слышал эту песню. И могу перевести ее на русский язык. — Он победоносно взглянул на девушку. — Ну, если точнее, то я просто запомнил перевод.

Он наморщил лоб, припоминая:

Мы живем у морской бухты.

Никто к нам не приходит, никто не уходит.

Однажды с большого моря

двухмачтовое судно с шумом идет,

с громом идет…

— Это, Маша, песня о знаменитом полярнике Русанове, и написал ее Тыко Вылка, певец, сказитель, художник и к тому же общественный деятель, председатель островного Совета на Новой Земле. Он приезжал в Москву в двадцать девятом году, в Комитет Севера, гостил у меня на даче и пел эту свою песню. Тогда я и перевод запомнил… Замечательный конец у этой песни:

С русским Русановым

Дружба была хорошая.

Две головы было у нас,

а сердце одно.

Смидович словно заново прожил тот солнечный московский день. В столицу на пленум Комитета Севера съехались представители малых народностей. За столом президиума рядом с Луначарским, Ярославским, Сергеем Мицкевичем, Таном–Богоразом, Житковым сидели посланцы ненцев, хаптов, манси, эвенков, все в национальных одеждах, и среди них Илья Константинович Вылка.

Он выступал первым, говорил по–русски и, в отличие от других северян, держался раскованно, свободно. Смидович невольно залюбовался этим уже немолодым статным ненцем с длинными иссиня–черными волосами, зачесанными на пробор, его манерой говорить веско и аргументированно. Обстоятельно он доложил Комитету Севера, как идет жизнь на далеком советском архипелаге Новая Земля.

На дачу к Смидовичам Вылка ехал под впечатлением только что состоявшейся беседы с Калининым. Повернувшись к Петру Гермогеновичу, он взволнованно рассказывал:

— Я был у него в кабинете. Скромно у него, а сам одет в гимнастерку и ремешком подпоясан. Сказал он мне золотые слова: «Никогда не отрывайся от народа. Всегда служи ему. Народ тебе поможет. Работы не бойся. Организуй артели, тогда будут моторы и дома».

— Мы помним о твоей просьбе, Илья Константинович, — сказал тогда Смидович. — Обязательно отправим на Новую Землю все, что ты просил.

А потом Вылка заговорил о Русанове:

— Большой человек был Владимир Александрович, душевный. К ненцам, как к родным, относился. Меня к себе в Москву забрал. Учителя по живописи нанял. По арифметике, по русскому и по другим предметам учил. В оперу с собой брал, в Третьяковскую галерею. На курсы штурманов меня посылал, в Архангельск.

Они провели за разговорами весь вечер. Была Софья Николаевна с детьми. Тихо шумел медный самовар на столе. Илья Константинович по северной привычке пил чашку за чашкой, вприкуску, наслаждаясь самим ароматом хорошо заваренного чая, пока не перевернул чашку вверх дном и не откинулся на спинку стула.

Софья Николаевна расспрашивала, как живут ненецкие женщины, о народных традициях, о пережитках. Ей это было и интересно, и нужно: открывалось совместное заседание пленума Комитета Севера и Комиссии ВЦИК по улучшению труда и быта женщин культурно отсталых народностей; в этом заседании Софья Николаевна принимала самое деятельное участие.

А потом Вылка пел песни, народные и другие, которые сложил сам и которые тоже стали народными. Одна из песен была посвящена Русанову. Ее–то и записала Маша на валик фонографа в ненецком поселке Хальмер–Сэдэ.

— Далеко песня забралась, — сказала Маша. — Где Новая Земля, а где река Таз!

— Значит, хорошая песня, Маша, — ответил Петр Гермогенович. — А что еще у тебя записано?

— Одна мрачная сказка, Петр Гермогенович. Мне ее учительница из Обдорска перевела. Старик пел. — Маша вынесла из палатки тетрадь, полистала ее и, открыв на нужной странице, подала Смидовичу.

— Ты включи фонограф, — попросил Петр Гермогенович и стал следить по тетради, о чем пел старый ненец.

Из чума выбрался Теван, сладко зевнул, потянулся и сел на корточках у костра, с интересом прислушиваясь к словам, вылетавшим из черного раструба фонографа.

«В далекие времена стояли в тундре семьсот чумов, где жили семь раз по семьсот человек и управляли ими семь мужей. Все эти люди были бездетны, и только у одного был сын. Проснувшись однажды, он увидел, что все люди его племени умерли. А все олени пропали. Тогда он побрел по опустошенной земле предков, несчастный и беспомощный. Он падал от усталости, голодал и грыз кости, уже обглоданные собаками. Его встречали безжалостные люди других племен, они били его до смерти. Он умирал, но там, в темном царстве Нума, его воскрешал однорукий и одноглазый старик с железной палицей…»

— Какая страшная сказка, — промолвил Петр Гермогенович. — Человек скитается по свету и нигде не может найти себе ни пристанища, ни покоя… — Он помолчал. — Так оно и было б, если бы не революция.

— Если б не Комитет Севера, так тоже было бы, — изрек молчавший до этого Теван.

Петр Гермогенович улыбнулся.

— Не свершись революция, не было бы и Комитета Севера. При царе такое учреждение никому не нужно было.

И он снова, в который раз, вспомнил печальные пророчества путешественников и ученых, которые, по сути дела, подтверждали мрачную ненецкую сказку: «Северные туземцы вымрут, едва шагнув в XX век… Их ничто не спасет: голод, болезни, ужасные условия жизни сильнее любой человеческой возможности…»

Ждали, что вечером подойдет к лагерю большое оленье стадо, а с ним и семьи пастухов: они всегда останавливались здесь на несколько дней. В Ямальском райкоме партии Мише сказали, что это «самая трудная бригада» — сильно влияние шамана и кулаков, — и очень просили «хорошенько поработать». Петр Гермогенович терпеливо ждал, когда покажется на горизонте чахлый лесок оленьих рогов и послышится заливистый лай собак, охраняющих стадо.

— Идут, однако, — сказал Теван.

Уже все поужинали и теперь лежали у костра, переговариваясь.

Петр Гермогенович прислушался, но ничего не услышал.

— Зря слушаешь, Петр, — сказал Теван, не скрывая добродушной усмешки. — На небо гляди. Мелкие птички туда полетели: значит, там комара шибко много. А комара шибко много, когда олешки бегут.

Петр Гермогенович так и не понял, правду говорит Теван или шутит, но прошло немного времени, и именно с той стороны он услышал глухой шум, который сопутствует обычно многотысячному оленьему стаду, — чавканье болота под ногами, похрюкивание, яростный лай собак, голоса пастухов…

Теван победоносно посмотрел на Смидовича, а Петр Гермогенович в ответ недоуменно развел руками.

Приехавшие ничем не отличались от оленеводов, с которыми все это время встречался Смидович. Они также с любопытством окружили его, также первыми тянули ему руки и приглашали в чум пить чай. Петр Гермогенович высматривал среди них кулаков и шамана, о которых предупреждали Мишу в Ямальском райкоме, но не нашел, никто вроде бы не выделялся ни одеждой, ни поведением. И, только присмотревшись повнимательней, заметил, что перед двумя ненцами остальные вроде бы заискивают, хотя стараются и не показать этого.

— Богатые люди? — тихонько спросил Смидович у Тевана, и Теван осторожно кивнул в ответ.

— Ты, Петр, не шибко их ругай, — сказал он. — Один, тот, что лысый, в падерпу много олешек бедным отдал. Другой тоже отдал. — Теван показал на низенького человека с хитрым лицом.

— Хочу поговорить с ними, — сказал Петр Гермогенович.

Теван не отставал от Смидовича ни на шаг, словно боялся, что кулаки причинят ему какой–нибудь вред. Так вдвоем они и подсели к костру, около которого спасались от комаров эти двое.

— Большой начальник с вами говорить будет, — сказал Теван.

— Тундра никакой начальник не любит, — хмуро отозвался лысый. — Ненец старшину не любил давнишнее время, ненец теперь не любит красный начальник.

— Почему же, разрешите узнать? — спросил Смидович.

— Так! Всякий начальник, царский, красный, всегда налог берет.

— Вы же знаете, что Советская власть всех туземцев освободила от налога, — возразил Смидович.

— Освободила… — нехотя согласился ненец. — Этот год не брал ясак, прошлый год не брал ясак, третий год подряд не брал ясак, а потом как будут собирать, так сразу тройной ясак. Тогда шибко тяжело будет.

— Я же сказал, никакого ясака, никакого налога мы с северных народов не берем, — повторил Смидович. — Да если бы и брали налог, так не с бедняков, не с оленеводов среднего достатка, а исключительно с кулаков, с богачей… Скажите, сколько у вас оленей? Тысяча? Две? Три?

— Зачем так говоришь, красный начальник? Было много оленей, а теперь совсем мало осталось. Всех бедным роздали.

— В падерпу, однако, роздали, — вмешался кто–то в разговор. Петр Гермогенович и не заметил, как вокруг него образовался тесный кружок любопытных.

— Иными словами, роздали оленей во временное пользование. Так, Теван? — спросил Смидович.

— Так, так, Петр. — Теван согласно кивнул головой.

— И это бесплатно? Бескорыстно? Просто так, из любви к своим бедным соплеменникам? — Голос Петра Гермогеновича становился жестким и требовательным.

— Зачем бесплатно? Мы их оленей за это пасем, — вступил в разговор молодой белозубый ненец с дерзкими глазами.

— Так вот она, ваша доброта! Мало того, что эти люди вольно или невольно спасают вас от раскулачивания, они еще и работают на вас!.. Сколько оленей вы зарегистрировали в районном Совете? — Смидович посмотрел сначала на одного, потом на другого богатея. — Пожалуйста, отвечайте.

— По пятьсот…

— А на самом деле сколько у вас оленей? Молчите? Товарищи, кто скажет, сколько у них в стаде оленей?

— Я скажу… — Ненец с дерзкими глазами подошел поближе к костру, и пламя озарило его дубленое лицо и жилистые руки, очевидно никогда не остававшиеся без работы. — Я скажу, — повторил он. — У Анагуричи — две тысячи оленей, у Лапсуя — две с половиной тысячи оленей. А в падерпу они дали олешек, чтобы мы выбирать новый Совет не поехали, новую власть, значит.

— И вы согласились? — Смидович окинул всех недоуменным взглядом.

— А что будешь делать, большой начальник? — ответил за всех щуплый старик, гревший у костра коричневые узловатые пальцы. — Совсем мало олешек у нас оставалось, мор на олешек был. Жить шибко плохо было, голод было… Что поделать, а? — Он посмотрел на Смидовича грустными слезящимися глазами.

— Что делать, спрашиваете? — вопросом на вопрос ответил Смидович. — Кулацких оленей, которых вы пасете, взять себе!

Дружный крик удивления, радости, недоумения, страха был ответом на эти слова.

— Ты правду говоришь или шутишь, большой начальник? — спросил старый ненец.

За Петра Гермогеновича ответил Миша:

— Этот товарищ, — показал он на Смидовича, — член Президиума ЦИК, с самим Калининым работает. Разве может шутить такой человек?

— Ай–я–яй, какой большой начальник к нам приехал! — сказал старик, причмокивая языком.

— Насчет оленей все понятно? — спросил Петр Гер–могенович.

— Нет, не все, русский начальник, — злобно ответил богач. — Хоть ты и большой красный начальник, однако нет у тебя такого права, чтобы оленей отбирать. Это мои олени! — Он ударил себя кулаком в грудь. — Я их нажил! Я их купил! Я их пас!

— Не ты их пас, Анагуричи! Я пас твоих оленей, — крикнул белозубый ненец. — И моя жена пасла твоих оленей. И мой брат их пас!

— А вспомни, Ненянг, — не унимался богач, — вспомни, как два года назад… — Он перешел на ненецкий.

— По–русски говори, Анагуричи, чтобы русский товарищ понял, — перебил кулака белозубый.

— Хорошо, Ненянг, могу и по–луцу… Помнишь, я тебя в парму взял…

— Ха! — возмущенно хмыкнул Ненянг. — У тебя тогда было три тысячи оленей, а у меня шестьдесят.

— Что такое парма? — спросил Смидович.

— Это когда твои и мои олени вместе пасутся, — объяснил Теван.

— Правильно, вместе стадо пасли. — Ненянг усмехнулся. — Один день я все стадо пас, другой день ты… Поровну работали.

— Ничего себе парма! — покачал головой Петр Гермогенович.

— Ты парму не ругай, Петр! — возразил Теван. — Старый обычай, хороший обычай, бедного человека выручить парма может.

— Хороший, если бедный объединяется с бедным. А когда бедный с богачом… Что ж тут хорошего, Теван? — И обратился к ненцам: — Сколько среди вас безоленных?

— Однако, все безоленные, председатель, — ответил старик. — У меня двенадцать олешек, у Салиндера и того меньше. У Ненянга совсем олешек не осталось, бог Нга к себе под землю забрал.

Петр Гермогенович вспомнил, как неделю назад, когда ехали к этому последнему лагерю, Теван вдруг резко повернул упряжку, словно наткнулся на препятствие.

— Хальмар–мя… Чум смерти, — глухо сказал он, показывая хореем куда–то в сторону.

Смидович увидел голый остов чума, скелеты людей и оленей, разбросанные вокруг, — все, что осталось после одной из страшных эпизоотии, в начале века обрушившихся на землю ненцев,

— С этого дня, — твердо произнес Смидович, — все олени, которых на время отдали вам кулаки, навсегда ваши. А Лапсуй и Анагуричи пойдут под суд за то, что настраивали вас против Советской власти, за то, что обманули районный Совет…

Случаются же странные ассоциации. Вот он сейчас очень далеко от Москвы, в тундре, среди незнакомых людей, разоблачает кулаков, восстанавливает порядок. А вспомнились, вроде бы совсем некстати, детство, Тула, его первое знакомство с несправедливостью, социальным неравенством, нищетой…

Семья Смидовичей переехала в Тулу из Рогачева Мо–гилевской губернии, и Петя сразу же поступил в гимназию. Он еще не знал города и с мальчишеским любопытством знакомился с ним, каждый раз делая для себя новые и новые открытия. Ему было интересно попасть в кварталы рабочей Тулы, где кривые и грязные улочки жались к низкому берегу Тулицы, испещренному лодочными причалами. Извозчики туда не возили из–за глубоких ям на проезжей части. Постепенно он уходил все дальше от дома и как–то добрался до грязной и унылой улицы, наполненной звоном молотков, дробно бьющих по металлу, и шарканьем наждака. Он тогда никак не мог понять, зачем стучит так много молотков сразу и что это делают люди в жалких домах, так не похожих на их дом на Старо–Дворянской. Он просунул голову в одну из дыр в заборе и увидел рослого человека, который сидел на чурбаке у крылечка и стучал молотком по блестевшему на солнце красному металлическому листу.

— Чего глядишь в щелку, паныч? Заходи, коль интерес имеешь, — услышал Петя добродушный голос.

Он не заставил тогда просить себя дважды, вошел через ветхую калитку во двор и, остановившись в сторонке, стал наблюдать за работой. Сухая, жилистая рука, державшая молоток, плавно поднималась вверх, а потом рывком опускалась на сияющий медный лист, вздрагивающий от Удара.

— Что это вы делаете? — робко спросил Петя.

— Самовар, — ответил человек и вытер пот с лица. — У вас дома большой самовар?

— Большой, — ответил Петя. — У нас вообще много самоваров.

— Ну вот, может, какой и я сработал.

Петя представил себе их самый большой, начищенный битым кирпичом самовар, такой ясный, что в нем, как в зеркале, отражалось удлиненное и смешное его лицо, и удивился, что такую красивую вещь мог сделать этот неуклюжий человек. Петя стоял долго, и долго, без отдыха бил по медному листу молоток, а лист делался тоньше, но зато длиннее и шире.

Из сеней вышла женщина в платочке, стянутом у подбородка узлом. Оглядела его с ног до головы, увидела запачканные глиной и уже подсохшие на солнце брюки.

— Идемте в дом, почищу вас, — сказала женщина.

Петя покорно последовал за хозяйкой. Русская, разрисованная петухами печь занимала чуть не пол–избы. На двух оконцах висели белоснежные занавески. У стены стоял некрашеный стол, напротив — кровать, покрытая ситцем в цветочках.

Женщина присела на корточки и руками отчистила грязь с Петиных гимназических брюк.

— Спасибо, — вежливо сказал Петя. — А где же ваш самовар? — спросил он, оглядывая горницу.

— Нету у нас самовара, паныч, — ответила женщина. — Чтобы самовар купить, большие деньги надо. А где их взять?

Петя удивился, как это так, человек делает самовары, а своего не имеет, хотел было спросить почему, но постеснялся и пошел во двор смотреть, как под ударами молотка расплющивается медный лист.

Домой он возвращался не торопясь, и в его детской голове бродили неотвязные мысли. Он представил себе их дом, такой огромный и красивый по сравнению с лачугой, где он побывал сегодня, своего отца, которого почему–то никогда не видел за работой. «Бам, бам, бам», — стоял в ушах звон, и перед глазами двигалась вверх–вниз не знающая покоя рука с тяжелым молотком…

Никто не ложился спать в эту ночь, все пять чумов стойбища гудели, как потревоженный пчелиный рой: слишком ошеломляющим, неожиданным для ненцев было решение «большого начальника».

Пожилой одноглазый ненец, обутый в мягкие оленьи пимы, пригнал к чуму жирную важенку, стал перед ней на колени и долго что–то шептал, потом вдруг выхватил из–за пояса нож и вонзил его в шею оленя. Петр Гермогенович отвернулся: ему никогда не доставляли удовольствия подобные зрелища. Ненцы, напротив, накинулись на несчастное животное и один за другим подставляли свои кружки под бьющий из раны фонтан крови.

— Выпей и ты, — сказал Ненянг, подавая Смидовичу кружку с кровью. — Сильным будешь.

Преодолевая отвращение, но стараясь не показать этого, чтобы никого не обидеть, Петр Гермогенович выпил несколько глотков теплой солоноватой жидкости.

— Саво! — одобрил Ненянг. — Хорошо! Теперь настоящий ненец будешь.

Подошел старик со слезящимися глазами. Он долго не решался заговорить и стоял молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты хочешь что–то сказать мне? — пришел ему на помощь Смидович.

— Хочешь, большой начальник, — ответил старик. — Вот твоя сказала, чтобы мы взяли у богатого оленей. Ладно, возьмем его оленей. Но ты скоро уедешь, а мы останемся. И Анагуричи с Лапсуем тоже до поры останутся.

— Вы их боитесь? — спросил Смидович. — Но вас же много, а их двое.

— Так–то оно так. — Старик откинул капюшон потертой малицы и почесал пятерней затылок.

— Однако, поскорей суд надо делать, — раздался чей–то голос.

— Ты суди их сейчас, большой начальник, — сказал Ненянг. — Ты уедешь, они опять шибко сильными станут, опять олешек отберут. Это они при тебе тише камня.

Ненянг не договорил. Из кулацкого чума выскочил человек в белой холщовой рубахе, с бубном в руке и, потрясая им, крикнул истошным голосом:

— Остановитесь! Что вы делаете? Нум убьет вас всех!

— Шаман, однако, — испуганно пробормотал Теван.

Кто–то попятился в страхе. Кто–то закрыл лицо ладонями, словно ожидая, что вот–вот в него попадет отравленная стрела бога Нума.

— Это что еще за представление? — крикнул Смидович.

— Не трогай шамана, большой начальник, — потупясь, сказал старик со слезящимися глазами. — Он может говорить с богом!

Петр Гермогенович не растерялся. Мысль работала четко, решение пришло само собой.

— Я тоже могу говорить с богом — громко ответил Смидович. Он обернулся к Мише: — Фонограф, быстро!

Внимание собравшихся раздвоилось. Одни смотрели, как извивался в исступлении шаман, бил в бубен, другие следили за Смидовичем, который вместе с Мишей быстро шагал к палатке. Не прошло и минуты, как из черного раструба фонографа донеслись хриплые, но отчетливые слова мрачной ненецкой сказки.

Этого оказалось достаточно. Никогда не слышавшие ничего подобного ненцы оцепенели. Замер в нелепой позе шаман. Округлившимися глазами со страхом уставились в черную дыру раструба оба кулака.

— Может ли ваш шаман заставить говорить ящик? — спросил Смидович. — Пусть попробует, если хочет. — Шаман не хотел. Он втянул голову в плечи и поплелся в чум.

— Нет, нет, он так не может, — пробормотал старый ненец. — Ты, однако, сильней, большой начальник. Мы тебя будем слушать.

Теперь говорить захотели все. Каждому не терпелось рассказать, как обманывали Анагуричи и Лапсуй, каких несправедливостей натерпелись от них люди и как хорошо, что в тундру приехал такой большой начальник, который может найти управу на богатых и защитить бедных.

— Какое же наказание вы предлагаете? — спросил Смидович, когда были высказаны все обиды.

— Палкой бить мало–мало, — предложил старик, и все одобрительно зашумели.

— Семь раз палкой бить — такое им наказание, — сказал одноглазый.

— Нет, товарищи, бить человека не годится, даже если он вор или обманщик, — возразил Смидович.

Толковали долго, пока снова не заговорил Петр Гер–могенович.

— Давайте сделаем так, — сказал он. — Дадим им по сто оленей, чум, нарты и пусть сами ведут свое хозяйство. Пусть узнают, сколько стоит труд, который они присваивали себе даром.

Все притихли.

— Правильно ты придумал, большой начальник, — сказал старший старик. — Пускай будет так, как ты придумал. Все!

— А жен они могут взять? — спросил одноглазый.

— По одной… Если кто из жен согласится. Анагуричи, до этого стоявший с тупым выражением на одутловатом лице, вдруг словно пробудился ото сна.

— Моя будет жалобу подавать на тебя, русский начальник! — крикнул он тонким голосом. — Я до Москва дойду! Моя все самому Смидовичу расскажет!..

В ответ раздался дружный смех. Смеялись Теван, Маша, Миша, не мог удержаться от смеха и Петр Гермогенович.

— Анагуричи! Твоя, однако, знает, как звать этого человека? — Теван ткнул пальцем в грудь Петра Гермогеновича. — Это и есть товарищ Смидович. Тебе не надо в Москву ехать на огненной нарте. Товарищ Смидович сам к тебе приехал. Можешь жаловаться.

Дальнейшие события развивались очень быстро. Женщины, не сговариваясь, стали разбирать кулацкий чум и складывать его на вандеи. Ненянг побежал к стаду отбирать оленей. Одноглазый с охотой запрягал их в нарты.

— Однако, самых тощих олешек взял… Тьфу, а не олешки! — Анагуричи презрительно сплюнул.

— А ты мне разве самых сильных давал, когда моя к луцу Сеньке за товаром ездила? — с усмешкой ответил одноглазый. — Красивых олешек для себя берег…

— Собачек вам тоже мало–мало дадим, — распорядился главный старик. — Без собачек как будешь стадо караулить?

— Какой там стадо! — махнул рукой Лаисуй. Он жадно рыскал по месту, где только что стоял его чум, и собирал вещи — медный котел, чайник, миски, кадушку для соли, бросал все без разбору в мешок, стараясь захватить как можно больше. В другой мешок запихивал одежду — чижи, кисы, малицы, оленьи постели…

— Смотри, чужого по ошибке не захвати, Лапсуй, — строго предупредил старик.

— По привычке, однако, — рассмеялся Теван.

Через полчаса, когда поднялось над горизонтом медно–красное солнце, от стойбища медленно удалялось небольшое оленье стадо. Два человека в малицах и четыре собаки гнали его на север. Олени в упряжках шли лениво, их никто не подгонял. Еще через полчаса вся группа скрылась из виду, растаяла в туманной утренней дымке.

— Вот мы, как будто, и выполнили пожелание секретаря Ямальского комитета, — сказал Смидович Мише. — Поработали в «трудной бригаде».

— Здорово фонограф помог, правда? — Миша посмотрел на черный раструб аппарата и чуть задумался: — Послушайте, Петр Гермогенович. А почему бы нам ваш рассказ не записать? У вас такая интересная жизнь…

— В самом деле, — поддержала своего товарища Маша.

— Шибко интересная, — поддакнул Теван. — Мне много председатель рассказывал про свою жизнь. Не все, однако, рассказал. Может, еще малость расскажет?

— Теван, имей совесть! Ведь уже утро, восемь часов!

— Ха, тогда потом, когда отдохнешь, Петр. — Он уважительно посмотрел на фонограф: — Трубка твоим голосом говорить будет. Ты домой уедешь, а трубка останется. Правду я сказал, Миша?