Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава одиннадцатая

Путь в сто восемьдесят три версты, отделяющие Кадников от посада Верховажье, занял больше недели. Тракт, издревле связывавший древнюю столицу Руси с молодым Архангелом–городом, раскис, и по нему в эту пору года передвигались только такие бедолаги, как политические ссыльные. Лошади часто уставали, и тогда Смидович с конвоиром соскакивали с телеги в грязь, выбирали подсохшую тропинку, тянувшуюся вдоль дороги, и шли там.

Вокруг стояли леса, правда уже поредевшие возле тракта, но все еще прекрасные, величественные и строгие. Пахло смолой, нагретой на солнце хвоей, прелой листвой. Вблизи рек начинались влажные луговины, желтые от цветущих лютиков и калужниц. И снова шумели леса, а когда они отступали, становились видны невысокие рубленые церкви, возвышавшиеся над древними, тоже деревянными поселениями, — вехи, обозначавшие древний тракт.

Петр Гермогенович рассматривал выбеленные временем ворота и раскрашенные калитки с вырезанными сердечками в центре, выдолбленные из колоды желоба водопоев, весы–журавли, водосточные трубы из древесной коры.

Через реки переправлялись на паромах. Тонко, певуче скрипел деревянный ворот, на который накручивался мокрый пеньковый канат, тихо булькала, ударяясь в бревна, текучая вода, сначала Двиницы, потом Ваги, той самой реки, на берегу которой Смидовичу предстояло доживать ссылку.

— Ну, слава те, господи, прибыли благополучно. — Возница перекрестился на церковь и спросил у конвоира: — Куда прикажете ехать?

Остановились возле приметного нового дома.

— Ну, вот теперь все, — сказал конвоир.

Вместе со Смидовичем он зашел в комнату. За столом, заляпанным чернилами, восседал становой пристав, очень толстый, с добродушным, улыбчивым лицом.

Конвоир подал ему пакет. Становой разорвал его, мельком взглянул на бумаги и перевел взгляд на Смидовича.

— Надеюсь, что вам не придется менять места ссылки на еще более удаленное, — сказал он почти дружелюбно. — Ну что же, устраивайтесь. Правила поведения вы знаете, хотя, как видно, и не соблюдаете их вовсе… Иванов! — крикнул он.

Из смежной комнаты вышел молодой сотский, в отличие от станового, тощий, с заостренными чертами лица, выражающими покорность и немедленное желание выполнить любое распоряжение начальства.

— Проводи господина Смидовича к Сорокиным. Павел Петрович давеча просил прислать жильца, если будет, — сказал пристав.

Сотский Иванов оказался человеком словоохотливым и по дороге рассказал, что у хозяина, к которому они идут, есть дочь, красавица Евфросинья, что она на выданье, а сам Павел Петрович торговал льном и пенькой, но особого богатства не нажил, только вот этот большой бревенчатый дом с мезонином.

Они вошли во двор через высокую, украшенную резьбой калитку с ручкой в виде металлического кольца. Залаял мохнатый, свирепого вида пес. Смидович бесстрашно подошел к нему и запустил руку в тугую шерсть на загривке; пес неожиданно умолк и завилял хвостом.

На лай вышел хозяин, высокий, в красной сатиновой рубахе навыпуск и жирно смазанных сапогах–бутылках, сощурил темные, глубоко посаженные глаза и сказал негромким голосом, по–северному окая:

— Однако, что за человека бог послал, что Бушуй сразу его признал за своего?

— Да вот тут Аполлон Сергеевич к вам постояльца прислали. Может, столкуетесь, — почтительно сказал сотский.

— Здравствуйте, Павел Петрович! Не прогоните? — Смидович улыбнулся доброй, располагающей улыбкой.

— Видать по всему, что не прогоню, — ответил хозяин, — Понравились вы Бушую. Выходит, и мне должны понравиться.

Сотский ушел, а Павел Петрович показал Смидовичу комнату с окнами на Вагу. Некрашеные полы были выскоблены до светлой янтарной желтизны, на подоконниках буйно цвела герань. Под окном стоял пузатый комод, покрытый прекрасной кружевной дорожкой. Смидович залюбовался ею.

— Дочка вязала, — сообщил хозяин, тщетно пытаясь скрыть довольную улыбку.

— Чудесная работа, — похвалил Смидович, и хозяин уже открыто улыбнулся.

— Нравится ли вам горница и достаточна ли? — спросил он.

Петр Гермогенович вспомнил о Соне, о том, что она обязательно должна приехать, и конечно же с Танечкой, и сказал хозяину об этом.

— Жену, значит, ждете… — задумчиво протянул Павел Петрович. — Тогда можно будет еще комнатку присовокупить, когда прибудут.

Они быстро сошлись в цене, поладили («Деньги отдадите, когда получите»). Смидович сходил за чемоданом, оставленным у станового, а воротясь, стал располагаться: раскладывать белье, книги — больше почти ничего и не было. Среди книг лежала фотография, которую он первым делом достал и поставил на комод. На него глянули живые, внимательные Сонины глаза на простом, почти крестьянском лице, таком родном и милом, что у него защемило сердце от нежности и любви к ней.

Он схватил лист бумаги, карандаш и одним духом написал письмо, которое закончил словами: «Если ты немедленно не приедешь ко мне, я разобью себе голову о стенку».

Впервые за многие годы он назвал ее Соней и обратился на «ты».

— Павел Петрович, почта есть в посаде? — спросил Смидович, заметив во дворе хозяина.

— Имеется… Мимо базара пройти надобно. А где базар, сами определите. По шуму да гулу.

Торжище действительно было слышно за версту. Петр Гермогенович пошел на этот шум — на ржанье лошадей и людские выкрики, мимо деревянной часовни на берегу реки и сразу очутился среди разношерстного, возбужденного люда в деревенских чуйках, засаленных рабочих костюмах, овчинных полушубках. Через толпу протискивался подозрительного вида бородач с сапогами в руках.

— А вот дешево сапоги продаются, — крикнул он, играя своим товаром. — Налетай–покупай!

Рядом с ним стоял мужичок в облезлом полушубке. Он что–то промямлил: кажется, предложил купцу три рубля.

— Я сказал, что меньше, чем за четыре, не отдам, — уперся тот.

— Получай три с полтиной! — выкрикнул из толпы другой бородач, по–воровски сверкнув глазами.

Мужичок заволновался, как бы у него из–под носа не перехватили товар, почесал затылок, сдвинув на ухо шапку.

— Накину тебе малость еще, а ты уж, родимый, уступи четвертачок…

— Уж так и быть, бери!

Едва мужичок отошел с покупкой, раздался дружный смех обоих бородачей — продавца и маклака. Смидович, наблюдавший эту сцену и понявший, что к чему, возмутился.

— А ну–ка верните человеку целковый! — сказал он громко.

Хозяин сапог, уже спрятавший в карман засаленные бумажки, расхохотался.

— Дуракам деньги не вертаем!

— Немедленно отдайте рубль! — повторил Смидович, повышая голос.

Тем временем вернулся мужичок и растерянно переводил взгляд с торгаша на Смидовича.

— А ты кто будешь? — насмешливо спросил бородач. — Ишь нашелся мужицкий защитник!

Смидович двинулся на бородача. Толпа, тесно окружившая всех четверых, с интересом следила за тем, что будет дальше.

— Лишний целковый взял с него, — сказал кто–то.

— Следуйте за мной к становому! Оба! — скомандовал Смидович.

На лицах мужиков появилось замешательство, которое тут же сменилось откровенным испугом.

— Да вы что, барин, за что ж так сразу и к становому? Ежели что, мы рублик вернем.

Бородач, продавший сапоги, полез в карман, вытащил пачку засаленных бумажек, взял из нее рубль и протянул мужичку. Тот схватил целковый и, не взглянув на Смидовича, исчез, растворился в базарной толпе…

Почтово–телеграфная контора в Верховажье была крохотная. Работы там тоже было мало. Коренные жители почти ни с кем не переписывались, разве что купцы обменивались деловыми бумагами с Петербургом и Архангельском. Газетами и журналами интересовались немногие: несколько учителей приходского училища, два врача и два фельдшера земской больницы, священник да становой пристав. Они выписывали «Вологодские губернские ведомости», «Вологодский справочный листок», петербургское «Новое время», московское «Русское слово».

Больше всего хлопот почтово–телеграфному ведомству доставляли политические ссыльные, получавшие корреспонденции даже из–за границы. Не так давно начальник Вологодского жандармского управления уведомил все почтово–телеграфные конторы губернии, что обо всей корреспонденции политических ссыльных надлежит «сообщать конфиденциально местному исправнику и задерживать выдачу до распоряжения последнего».

Сидевший в конторе почтовый служащий, увидев незнакомого клиента, поспешно прикрыл голову форменной фуражкой, оглядел Смидовича с ног до головы и лишь потом принял письмо.

— Из ссыльных, господин Смидович? — спросил он, скосив глаза на обратный адрес.

— Вы угадали… А много ли здесь нашего брата?

— Да как вам сказать, господин Смидович, для посада немало, более десяти наберется. И все народ образованный, много корреспонденции отправляют, во все концы империи.

— Выходит, что со всех концов России здесь собрался народ. Что ж, это хорошо. Скучать не придется.

— Это верно. Вот в приходском училище есть учитель — Феоктист Александрович Струмицкий. Он у нас ссылочку отбывал, а по отбытии остался. Говорит, уж больно понравился ему наш посад. Или литейных дел большой мастер — Петровский Федор Федорович, он на железоделательном заводе купца Колесова работает. Вроде и рабочий человек, этот Петровский, однако большую переписку ведет. Завод, между прочим, знаменитый. Плиты для Софийского собора, что по приказу Ивана Грозного в Вологде построен, на нем отлиты. Для пола. Пять с половиной тысяч пудов плиты потянули.

Возвращаясь с почты, Петр Гермогенович увидел типичное здание земской школы и решил зайти туда, чтобы повидать Струмицкого. В классе шел урок арифметики. Через неплотно закрытую дверь доносился голос учителя, не строгий, а скорее домашний. Учитель предлагал ученику считать на классных счетах от одного до ста, вперед и обратно через шесть. Ученик иногда сбивался, и учитель спокойно, без малейшего раздражения в голосе поправлял его.

Вскоре в коридоре показалась сторожиха и прозвенел колоколец, возвещавший об окончании урока. Из класса в окружении мальчиков лет восьми–девяти вышел немолодой человек в пенсне.

— Феоктист Александрович? — нерешительно спросил Смидович.

— К вашим услугам… — Учитель вопросительно посмотрел на него.

— Я новый жилец Верховажья. — Смидович назвался. — Услышал на почте вашу фамилию и вот решил познакомиться.

— А, Борис Аркадьевич, как всегда, проговорился. — Струмицкий добродушно хмыкнул. — Ну, как вы устроились? Откуда прибыли? За что?.. Впрочем, об этом лучше поговорить где–либо в другом месте.

— Совершенно верно.

— Тогда прошу ко мне. Я живу здесь рядом на казенной квартире. — Он показал рукой на соседний дом, видневшийся через окно.

Петр Гермогенович засиделся. Струмицкий оказался интересным собеседником, он много рассказывал о здешних порядках, о политических ссыльных, о становом приставе.

— У нас здесь до поры до времени спокойно, тихо.

— Очень плохо, что у вас спокойно и тихо, Феоктист Александрович.

— Я же сказал — до поры до времени. После разговора с вами у меня появилась надежда, нет, даже уверенность, что наша политическая тишина будет скоро нарушена. Не так ли?

Петр Гермогенович ушел от учителя со списком всех десяти политических ссыльных, их адресами, принадлежностью каждого к той или иной партии. С этим как будто все обстояло благополучно, по крайней мере эсеров–максималистов среди политических не оказалось. Настораживало то, что все тихо дожидались, когда выйдет срок, чтобы уехать.

Были среди ссыльных и рабочие. Как рассказал Струмицкий, вблизи Верховажья кроме железоделательного завода работала еще спичечная фабрика и начинал строиться кожевенный завод. Петр Гермогенович решил по возможности скорее побывать там.

С этими мыслями он и вернулся домой. На этот раз Бушуй даже не залаял на него, а, напротив, радостно взвизгнул, когда Смидович открыл калитку. На крыльце стояла молодая красавица в русском сарафане. Русая коса обвивала венцом ее голову.

— Здравствуйте! — сказала она певуче и поклонилась первой.

— Добрый вечер, — ответил Смидович, невольно залюбовавшись ею. — Вы и есть, должно быть, Евфросинья Павловна?

— Я и есть… А как вас величать? Петр Гермогенович ответил.

— К нам надолго ли? — Она сверкнула большими васильковыми глазами и сразу опустила их долу.

— На два года. Успею надоесть вам.

— Евфросинья! Домой ступай! — раздался строгий голос отца, и девушка, потупясь, ушла в горницу.

Шла она плавно, словно плыла по спокойной воде.

— Девок, Петр Гермогенович, в строгости надобно держать. Особливо, когда они без матери растут. Иначе разбалуются, сраму потом не оберешься… А ваша женушка когда рассчитывает прибыть?

— Точно не могу ответить. Послал сегодня письмо.

Смидович уже укладывался спать, когда залаял Бушуй и во дворе показался знакомый сотский. Он пошептался с хозяином, посмотрел на Петра Гермогеновича и ушел. Смидович понял, что отныне сотский Иванов или его сменщик будут два раза в день заходить в этот дом, чтобы убедиться, что их подопечный административно–ссыльный никуда не сбежал и не покончил жизнь самоубийством.

Первые дни Петр Гермогенович посвятил знакомству с посадом и розыску «политиков». От Струмицкого он уже знал, что на строительство кожевенного завода приехали пять административно–ссыльных из уездного города Вельска; купец первой гильдии Юренский, строивший завод, дал взятку уездному исправнику, и тот отпустил пятерых слесарей в Верховажье. Жил купец в большом двухэтажном доме с мезонином, там же у него была контора, и Смидович подумал, что стоит наведаться туда, чтобы предложить свои услуги, — может, нужен писарь или какой другой служащий.

Он пришел в контору утром. Купец сидел за обшарпанным столом и зло смотрел на рабочих, которые стояли у двери, собираясь уходить.

— Грабители! — волновался купец. — Кровопийцы! Разорить задумали?

— Дело ваше, Иван Васильевич, — сказал один из рабочих, наверное старший. — Вы не желаете положить по рублю с полтиной, мы не желаем у вас работать.

— А кто мне машины ставить будет? — почти с отчаянием прокричал купец.

— Вот этого, Иван Васильевич, мы и не знаем.

— С завода Бромлея выписывал…

— Дорогие машины, ничего не скажешь. Цены им нет…

Купец схватился руками за голову. Его залитые репейным маслом черные волосы растрепались и торчали во все стороны блестящими пучками.

— Ладно, согласен, дьявол вас дери! — сдался он.

— И по столько же в воскресенье за полдня работы, Иван Васильевич.

— И в воскресенье, и в понедельник, и во вторник! — продолжал кричать купец.

Смидовича он так и не заметил, и Петр Гермогенович тихонько вышел из конторы вместе со слесарями.

— Давайте познакомимся, — сказал он, протягивая руку сначала старшему, который вел переговоры с купцом, потом остальным. — Здорово вы отделали этого Ивана свет Васильевича.

— Пусть не безобразничает. Слесарям, что из Москвы выписал, по полтора целковых на день платит, а нам за ту же работу по девяносто копеек. Считает, раз ссыльные, так и молчать будем. Не на тех напал. А положение у него безвыходное, господин Смидович.

— Товарищ Смидович, — мягко поправил Петр Гермогенович.

Рабочий обрадовался. Был он плечист, смышлен, остер на язык, подстать своей фамилии Остров.

— Значит «свой»? Откуда и за что?

— Знакомые вопросы. — Петр Гермогенович улыбнулся.

— Чего мы стоим здесь. Пойдемте куда–нибудь, — предложил Остров. — Все равно сегодня работать не будем.

Они пошли на окраину села, в лесок, подступавший к берегу Ваги. По–весеннему припекало солнце. Тихо несла полые воды река.

— Последнее время, значит, в Москве? И где ж там? — продолжал расспрашивать Остров.

— В Московском комитете РСДРП.

— Вон оно что!.. Ответственная должность.

— Вы в Вельске уже побывали? — спросил один из слесарей, которого Остров называл Саней.

— Пока нет. А что?

— Да ничего особенного… — Саня замялся.

— Договаривайте, коль начали, — попросил Петр Гер–могенович.

— Члену МК можно все рассказывать без утайки, — заметил Остров.

— Рассказывать, товарищ, особо нечего. Получаем листовки в Вельском уездном комитете РСДРП. А чтобы в Вельск попасть, у станового отпрашиваемся. Будто в больницу требуется.

— И становой отпускает? — удивился Смидович.

— Он за штоф водки душу продаст, не то что справку напишет… А в больнице доктор знакомый. К политическим симпатии питает. Через него мы и явки там получили.

— Это же замечательно! — Смидович обрадовался. — Следующий раз я обязательно поеду с вами.

Это случилось поздно вечером. Посад уже давно спал, но северное летнее небо еще сияло закатными красками, длинный день переходил в утро, минуя ночь. В калитку громко и часто застучали. Залаял Бушуй.

Смидович вышел во двор раньше хозяина,

— Кто там? — спросил он.

— Телеграмма!

У Смидовича екнуло сердце. Сколько раз за последние годы его будил такой же стук и такой же ответ на вопрос. Изобретательность жандармов не выходила за пределы использования терминов почтового ведомства. Но, кажется, ои еще не успел ничего «натворить» в Верховажье, что могло бы привлечь внимание жандармского управления.

Вышел на крыльцо заспанный хозяин.

— Отоприте, это почтарь, — сказал он, зевая и мелко крестя рот.

Петр Гермогенович открыл калитку и увидел посыльного мальчишку, который держал в руке телеграмму.

— Господину Смидовичу, — сказал почтарь.

Петр Гермогенович схватил телеграмму, сунул в руку мальчишке монетку и разорвал тонкую полоску бумаги, скреплявшую половинки бланка. Потом зажег спичку и прочел: «Воскресенье буду Вельске вместе Таней Целую Соня».

— Хорошо ли известие, Петр Гермогенович, или, может быть, тревожно? — спросил хозяин.

— Очень приятное известие, Павел Петрович. В воскресенье приезжает жена.

Он решил во что бы то ни стало встретить Соню в Вельске, увидеть ее на несколько часов раньше.

От Верховажья до Вельска Петр Гермогенович проехал на почтовой подводе. Выехал в субботу, на рассвете. Почтовый чиновник, в фуражке с твердым околышем и поношенном кителе, вез кожаную сумку с письмами и деньгами. Кобура револьвера была плохо пристегнута к ремню, неудобно болталась, и почтарь снял ее и положил на сиденье.

Тракт на Вельск шел лесом. Изредка между деревьями поблескивала голубым широкая, полноводная Вага. На правом низком ее берегу Смидович увидел курган высотою до трех сажен, поросший березами и ольхами. Петр Гермогенович спросил у почтаря, что это такое.

— Всяко говорят, господин Смидович. Всего вернее это часть укрепления, кое наши предки возвели, когда отбивались от литвинов да ляхов. Запамятовал только, когда это было.

— С тысячи шестьсот тринадцатого по тысячу шестьсот девятнадцатый год… — Смидович сразу вспомнил урок истории в тульской гимназии, учителя, очень скупого на пятерки, который, вытянув вверх худую руку и подняв костлявый палец к потолку, возвещал: «Тройка, господа, — это очень высокая оценка».

Вельск чем–то напоминал Кадников — такой же деревянный, с белыми торговыми рядами, тупорылой каланчой и таким же полицейским управлением, куда пришел Смидович, чтобы показать записку верховажского начальства. Здесь, как сказал пристав, должны написать бумагу в городскую больницу и в сопровождении стражника направить к врачу, тому самому, который по словам слесарей, «питает симпатии к «политикам»».

Но случилось иначе.

«Охранная грамота» не произвела на вельского исправника никакого впечатления. Он брезгливо поднял ее двумя пальцами и тотчас выпустил.

— Я совершенно уверен, что вы здоровы, — сказал он, — и если это так, вам не миновать карцера. Я отучу вас устраивать прогулки в Вельск!

— Извините, господин исправник, но мне нужна медицинская…

— В каталажке лечиться будете, — прервал Смидовича исправник. Он позвонил в колокольчик, и в двери показался дежурный.

— Пришлите сюда врача из больницы. А вам, Смидович, придется подождать.

Петр Гермогенович встревожился. Он представил себе все последствия этого осмотра, да еще в то время, когда приезжает Соня.

За мрачными мыслями Петр Гермогенович не заметил, как вошел доктор. Он был молод, носил короткие подстриженные усики, аккуратную бородку и чем–то напомнил Смидовичу Атоса из «Трех мушкетеров». Несколько мелких оспинок не портили красивого, однако непроницаемого лица доктора.

— Иван Маркелович, попрошу освидетельствовать вот этого административно–ссыльного, — сказал исправник.

— Хорошо, — доктор взглянул на Смидовича. — Пойдемте со мной.

— Нет, нет, доктор, — перебил его исправник. — Прошу освидетельствовать здесь, в моем присутствии.

— Как вам будет угодно. Разденьтесь до пояса, больной.

Петр Гермогенович разделся, и доктор, достав из кармана трубочку, стал выслушивать его. Трубочка прилипала к потному от волнения телу и с легким щелчком отставала от него.

— На что жалуетесь, больной? — В голосе доктора Смидович услышал едва заметные нотки участия.

— На легкие. Часто бывает бронхит.

Доктор согласно кивнул головой и несколько раз прошелся своими мягкими пальцами по спине, по груди Смидовича.

— Одевайтесь. — Доктор что–то написал на бланке. — Катар дыхательных путей, — сказал он, глядя на исправника. — Необходимо врачебное наблюдение.

Исправник недовольно поморщился.

— Что ж, вам видней, доктор. — Он перевел взгляд на Смидовича: — Ваше счастье, что вы так легко отделались. Можете идти.

Петр Гермогенович вышел из полицейского управления, не помня себя от радости. Вслед за ним на улице показался доктор. Некоторое время они шли в одну сторону, а когда завернули за угол, Смидович замедлил шаги, а потом и вовсе остановился.

— Нам, кажется, по пути? — спросил доктор, поравнявшись с Петром Гермогеновичем.

— Возможно… Не знаю, смогу ли я отблагодарить вас.

— Не стоит об этом… — Доктор приветливо улыбнулся. — Вам есть у кого остановиться в Вельске?

Смидович покачал головой.

— Тогда прошу ко мне. Квартира бестолковая, но огромная и пустая.

— Нет, нет, спасибо, Иван Маркелович. Я остановлюсь в номерах. Однако ваш адрес я бы с удовольствием записал, — сказал Смидович, и доктор назвал ему улицу и дом, в котором жил. — Ко мне завтра должна приехать… невеста. Понимаете, чем я вам обязан?

— О! — протянул доктор, улыбаясь. — В таком случае я вдвойне рад, что оказал вам эту маленькую услугу.

— Вы не скажете, как добираются из Вологды до Вельска?

— Архангельским трактом.

— Что-о? — испуганно протянул Смидович.

— Другой дороги нет. Водным путем Вельск с Вологдой не связан.

— Что же я наделал? — Смидович схватился за голову. — С таким трудом попасть в Вельск, чуть не угодить в карцер и в результате разминуться. Ведь она не может минуть Верховажье, не так ли?

— Конечно! — Доктор задумался. — Когда приезжает ваша невеста?

Петр Гермогенович протянул телеграмму.

— Вам надо срочно вернуться, господин Смидович.

— Легко сказать! Где найти подводу? Почтарь уже уехал.

— У меня есть выезд, и мне не составит труда день походить по городу пешком… Так что, видите, выход есть.

— Второй раз я ваш неоплатный должник, Иван Маркелович.

Выезд у доктора был хороший, лошади сытые, веселые, кучер добродушен и осведомлен обо всех больных города Вельска. Он рассказал Смидовичу, что у исправника язва желудка, но злой он не поэтому, а от природы, жандарм Свириденко болен нехорошей болезнью, а у многих «политиков» чахотка, потому что они подолгу сидели в тюрьмах.

Петр Гермогенович слушал рассеянно. Его не радовали красивые места вдоль дороги, щебет птиц в нависших над трактом ветвях, поля близ длинных, пропахших смолистыми бревнами сел, уже вымахавшая с аршин озимая рожь. Он мучительно, до рези в глазах всматривался в каждую встречную подводу. Подвод встречалось довольно много: шел обоз из Москвы с красным товаром и обоз в Москву с пенькой, который они обогнали. Мчались тройки, возникали в клубах багровой пыли и скрывались в пыли. Это ехали чиновники с какими–то важными поручениями. Медленно, не торопясь двигались крестьянские телеги: возвращавшиеся с базара мужики и бабы везли детям ядовито раскрашенные пряники.

Соню он узнал сразу. Нет, он не увидел ее, не мог увидеть на таком расстоянии, да еще со своей близорукостью, — просто почувствовал сердцем, угадал, узнал в мчавшейся навстречу извозчичьей пролетке свою Соню. У него сильно и радостно забилось сердце, застучало так, что он схватился рукой за грудь.

Кучер осадил лошадей, Петр Гермогенович выскочил из докторского экипажа и, не разбирая дороги, приветственно подняв руку, бросился наперерез мчавшейся повозке.

Софья Николаевна тоже увидела его и уже дотронулась рукой в белой лайковой перчатке до спины кучера, показывая на бегущего к ней Смидовича. Привстала Таня, в коричневом гимназическом платьице с белым кружевным воротником, и, узнав Петра Гермогеновича, начала махать ему рукой.

Тройка остановилась, и Софья Николаевна побежала навстречу. Петр Гермогенович чуть не сшиб ее с ног, сгреб в объятия и звонко поцеловал.

— Куда ты запропастился? — бормотала Софья Николаевна. — Я так испугалась, когда не застала тебя в Верховажье. Подумала бог знает что.

— Ты же написала, что едешь в Вельск.

— Как ты не понимаешь? Надо же отметиться в Вельске, что я приехала… Мы приехали, — поправилась Софья Николаевна. — Таня просто бредит тобой, она так хотела тебя видеть.

— Больше, чем ты? — спросил он ревниво. Софья Николаевна не успела ответить.

— Mon oncle Pierre! Дядя Петя! — крикнула Таня, и Петр Гермогенович сразу обернулся на ее голос.

— Ой, какая ты большая, какая ты хорошая! — обрадованно воскликнул он и схватил Таню на руки.

— Хватит, Петр, — сказала Софья Николаевна. — Она тяжелая, одиннадцать лет.

— Худенькая и легкая. Она тут поправится на вологодском молоке.

— Дай–то бог… Знаешь, Петр, пожалуй, я потом съезжу в Вельск.

— У меня есть разрешение провести там три дня.

— И постановление два года быть в Верховажье. Петр Гермогенович рассмеялся.

— Хорошо, поехали домой. — Он сделал ударение на последнем слове.

— Поехали домой, — с той же интонацией повторила Софья Николаевна и ласково посмотрела на Смидовича.

«Глаза обыкновенные», — вспомнил он описание примет Софьи Николаевны и чуть было не рассмеялся от тупости неизвестного жандарма. Какие же они обыкновенные, ее глаза? Они особенные, редкостной красоты, чудесные, лучшие в мире глаза!..

Своего возницу Софья Николаевна отпустила, а сама с Таней перебралась в просторный докторский экипаж.

Петр Гермогенович расспрашивал ее о друзьях, о знакомых, о том, что нового в столице.

Софья Николаевна бросила вопросительный взгляд на кучера и понизила голос:

— Все то же, Петр. Рабочие кружки, прокламации, забастовки. И как результат постоянная, не прекращающаяся ни на день слежка. Закрою глаза и вижу перед собой филера в шляпе, с непременной цепочкой от часов поверх жилета. Часов может и не оказаться, но цепочка всегда на месте… Ежедневное ожидание ареста… Я удивляюсь, как мне разрешили поехать к тебе… А что здесь, в твоем Верховажье?

Петр Гермогенович улыбнулся:

— Пока все спокойно, тихо…

— Ой ли? Спокойно там, где поселился Смидович, — это просто невероятно!

— Я хочу, чтобы ты здесь отдохнула ото всего, поправила здоровье.

— Ты же знаешь, отдыхать я не привыкла. Я с собой кое–что привезла. — Она чуть приподнялась с сиденья, чтобы шепнуть ему на ухо: — Несколько номеров «Пролетария» и «Социал–демократа».

— Ай да молодец! — во весь голос крикнул Смидович.

— Тише, чудак… Таню разбудишь.

Таня, устав от долгой и утомительной дороги, задремала, прижав к груди пушистую игрушечную собачку, и Софья Николаевна бережно обняла дочку.

— В Вельске ссыльные выпускают листовки. — Петр Гермогенович тоже перешел на шепот. — Даже вышла своя «Крестьянская газета». Правда, года полтора назад, но все же…

— Своя газета в Вельске — это отлично… Тебе привет от Мицкевича, Обуха…

— Спасибо. У них все нормально?

— Насколько это возможно для людей их профессии.

— Тебе здесь понравится. Природа хоть и северная, но богатейшая. А какие краски! Да ты и сама видишь. Закат вполнеба. А сосны! Ударишь по стволу палкой — звон стоит, будто в колокол ударили. Людей хороших много. Я сразу же познакомился со всеми «политиками» и понял: есть с кем работать и кому работать!

— Узнаю Смидовича, который и часу не может провести без дела.

Наступил вечер, когда они наконец добрались до Верховажья. Софья Николаевна утром уже познакомилась с хозяином дома. Сейчас он встречал их у ворот.

— Я ж говорил вам — не иголка Петр Гермогенович, отыщется, — сказал Сорокин. — Вот и отыскалась пропажа.

— Я, Павел Петрович, в Вельск ездил, в больницу.

— По мне, Петр Гермогенович, все едино, где вы бываете и чем занимаетесь. Лишь бы домашний мой покой не нарушали.

Хозяин сдержал обещание — отвел еще одну комнату, маленькую, но уютную — для Тани.

— А это наша комната? — спросила Софья Николаевна.

— Да. Гостиная, столовая, спальня и кабинет одновременно. Тебя это устраивает, Сонюшка?

— Устраивает, Петр…

Утром решали, как наладить свой быт. Политические ссыльные, особенно те, кто получал пособие из дому, обычно снимали квартиру со столом или нанимали кухарку. Петр Гермогенович предложил Соне сделать то же самое, но она запротестовала, сказала, что не белоручка, что даже в отцовском имении, где еще оставались в услужении «дворовые девки», все делала сама.

При упоминании об имении Петр Гермогенович вспомнил Зыбино и сказал, что после окончания ссылки они обязательно съездят туда и хоть немного поживут в полнейшем бездействии.

— Не будет этого, Петр, — возразила Софья Николаевна. — Не сможем мы с тобой жить, бездельничая.

— Ну, хоть два месяца, — не унимался Петр Гермогенович.

— Хорошо, месяц и ни дня больше! И оба рассмеялись.

— Bon matin, maman, bon matin, oncle Pierre! — послышался заспанный голос Тани.

— Здравствуй, маленькая француженка! — ответил Петр Гермогенович.

— Она привыкла в Париже говорить на двух языках, — сказала Софья Николаевна, словно оправдывая свою дочь.

Таня с полчаса бегала во дворе, уже умытая и причесанная, подружилась с Бушуем и успела собрать на платье немало его рыжей шерсти.

— Ты опять с собакой целовалась? — строго спросила Софья Николаевна. — Марш чиститься и мыть руки!

— Я почищу ее, — сказал Петр Гермогенович.

— Не вздумай. Не надо, чтобы она росла чистоплюйкой. Девочка должна все уметь делать сама. В новом обществе, в котором ей доведется жить, не будет слуг…

Громко, на все Верховазкье, ударили в колокола в двух церквах, призывая прихожан к молитве. Из дому вышли одетые во все праздничное Павел Петрович с дочкой.

— А вы что ж не собираетесь к обедне, господа хорошие? — спросил хозяин. — Или не для вас благовестят.

— Не для нас, Павел Петрович, — ответила Софья Николаевна.

— Ай, как нехорошо. — Он сокрушенно покачал головой. — Пошли, Евфросинья.

Как только за хозяевами закрылась калитка, Смидович спросил у Софьи Николаевны:

— А где же твои газеты?

— В сером чемодане. Достань сам, пока я вожусь на кухне.

Петр Гермогенович пошел в комнату, раскрыл большой кожаный чемодан, купленный, судя по всему, в Париже, и под стопкой аккуратно сложенных вещей нашел пачку газет.

— Теперь только не хватает обыска, чтобы тебе прибавили год ссылки, а меня привлекли к очередному дознанию.

— Сейчас все порядочные люди в церкви и некому делать обыск, — отшутился Смидович. — Надо будет как можно скорее собрать всех ссыльных и прочитать им вслух. Грех одному таким богатством владеть.

— Собрать всех? Прочитать вслух? Это ж тебе не Льеж.

— Ничего… Через неделю все политические начнут учиться сапожному делу. Я уже договорился с полицией, присмотрел помещение на окраине. Там и прочтем.

— А где нам держать все это? Не в чемодане же? Петр Гермогенович чуть замешкался.

— Что, если поговорить с Евфросиньей? На нее никто не подумает.

— Она очень красивая, правда, Петр?

— Очень… — согласился Смидович. — Но ты все равно красивее.

— Не льсти, Петр. Я ведь иногда смотрюсь в зеркало. — Она вздохнула. — Тридцать семь лет. Подумать только — тридцать семь! Почти сорок…

— Но ты же выглядишь просто девочкой! — искренне воскликнул Петр Гермогенович. Он уже нетерпеливо разбирал вынутые из чемодана газеты и жадно рассматривал их.

Павел Петрович и Евфросинья пришли с обедни разомлевшие и умиротворенные. Отец сразу ушел к соседу, а Евфросинья осталась дома. Она стояла на крыльце, словно шагнувшая из былины, и теребила пальцами кончики платка, которым прикрывала свои тяжелые золотистые косы.

— Евфросинья Павловна! Можно вас на минутку? — Смидович отозвал ее в сторонку. — Не смогли бы вы спрятать у себя вот эту пачку. Тут письма, и я не хочу, чтобы Софья Николаевна узнала про них.

— Любовные? — певуче спросила Евфросинья. Петр Гермогенович не ожидал такого вопроса.

— Любовные, — быстро сориентировался он.

— Ах, Петр Гермогенович! — вздохнула Евфросинья. — Как же это так. Но уж ладно, спрячу, возьму грех на душу.

— И пожалуйста, не говорите отцу. А то он и так на меня косо смотрит…

В посаде, даже таком большом, как Верховажье, невозможно что–либо скрыть от людей, и, когда после обеда Смидович с Софьей Николаевной и Таней проходили по пыльным, немощеным улицам, жители провожали их любопытными и часто неодобрительными взглядами. Каким–то образом они уже знали, что к ссыльному Смидовичу приехала чужая, не его, жена с чужой, не его, дочерью. Наверное, проговорился сотский, который, явившись утром проверить, не сбежал ли его поднадзорный, заодно потребовал у Софьи Николаевны ее вид на жительство.

Около школы их встретил учитель Струмицкий, искренне обрадовавшийся всем троим.

— Вот вы и приехали к нам. Это же просто великолепно! Петр Гермогенович потерял покой, дожидаючи вас! — Он поцеловал Софье Николаевне руку и погладил по голове Таню. — Прошу, прошу в мою келью. Мы только что хотели за вами посылать.

В «келье» собралось небольшое общество, и Феоктист Александрович представил каждого:

— Петровский Федор Федорович, литейщик по специальности. Выслан за принадлежность к Российской социал–демократической рабочей партии. Доктор Покладок Алексей Кириллович. Как политическому ссыльному ему не положено занимать должность, но в посаде ие хватает

врачей, и начальство изволило отступить от правила. Масленников Василий Иванович, бывший студент Московского университета, замешан во «вредной» противоправительственной деятельности.

Феоктист Александрович назвал еще нескольких человек, как он выразился, «водворенных в посад Верховажье с учреждением за ними гласного надзора полиции».

— А ведь нас собралось здесь немножко больше пяти, — смеясь, воскликнул Смидович. — Нарушаете, товарищи, положение о политическом надзоре.

— Что поделаешь, Петр Гермогенович, вся наша жизнь состоит из сплошных нарушений. А если серьезно, то здешние власти пока отличаются терпимостью по отношению к нам, грешным.

— До поры до времени, — заметила Софья Николаевна. — В Москве, к сожалению, все иначе.

— Вы давно из Москвы? — поинтересовался доктор Покладок.

— Только вчера приехала в Верховажье.

— Что же там, в первопрестольной?

Софья Николаевна рассказала о майских стачках и о последней стачке в Москве, когда забастовало пять крупных и множество мелких предприятий.

— На следующий день не вышла ни одна газета, и стало ясно: перестали работать типографии Москвы.

— Но почему пресса об этом не обмолвилась ни словом? — спросил студент.

— Как сказать… О майских стачках писал «Пролетарий».

— А где взять эту газету?

Петр Гермогенович обвел присутствующих внимательным взглядом: «Сказать? Не сказать?»

— «Пролетарий» есть… у одного человека. Кстати, товарищи знают, что в четверг первое занятие «сапожного кружка»?

Софья Николаевна выбралась в Вельск лишь через несколько дней. Смидович дал ей адрес доктора Ивана Маркеловича и еще одну явку, которую сообщил слесарь Остров. Там Софья Николаевна должна была получить листовки.

С трех часов пополудни он уже всматривался в улицу, которая вела к дороге на Вельск, хотя прекрасно знал, что Софья Николаевна может приехать только вечером. В шесть решил отправиться по Архангельскому тракту.

Он прошел, должно быть, верст пять, когда заметил мчавшийся навстречу экипаж, показавшийся ему знакомым. «Неужели опять докторский выезд? И кучер похож… — Петр Гермогенович снял очки, чтобы лучше видеть вдали. — Так и есть: Соня и доктор!»

— Вот это я понимаю, любящий муж! — воскликнул Иван Маркелович, пожимая Смидовичу руку. — Принимайте вашу очаровательную и бесстрашную супругу.

— Вы провожали Софью Николаевну, доктор?

— На сей раз моя любезность совпала с вызовом к богатому купчику, который изверился в способности здешних лекарей…

За ужином Софья Николаевна рассказывала мужу:

— Исправник был до приторности любезен со мной. Провожал до дверей и целовал руку.

— Эта лысая полицейская крыса?

— Она самая. Кстати, крыса совершенно не заметила моей полноты.

— Ты явилась в полицейское управление уже с листовками?

— Так пришлось, Петр. Хозяин явочной квартиры не смог бы передать их позднее. Не возвращаться ж пустой? Теперь все это надо куда–то спрятать. Разве что в куклу?

— В какую еще куклу? — спросил Смидович.

— В Танину Жозефину. — Софья Николаевна взяла куклу и отвинтила ей голову.

— Да, вместительное помещение. — Петр Гермогенович усмехнулся.

— Жозефине не привыкать перевозить нелегальщину. В первый раз мы это сообразили, когда возвращались из Франции в Россию, в девяносто восьмом году. Да и потом не раз кукла выручала.

— Будем надеяться, что выручит и сейчас, — бодро заключил Петр Гермогенович, пряча листовки внутрь игрушки. — Таня об этом знает?

— Догадывается… Но она у меня умница.

Они еще не успели заснуть, когда раздался стук в окно. Вставать не хотелось, и на лай Бушуя, на стук вышел хозяин.

— Кого там еще бог несет в такую пору? — крикнул он с крыльца недовольным голосом.

— Отвори, Павел Петрович! — Хозяин узнал голос сотского.

— Ты уже был тут вечером. Чего еще надобно?

— Значит, надобно… Открой, тебе говорят!

Во двор вошли двое: сотский и жандармский ротмистр, который, козырнув, бросил коротко:

— К господину Смидовичу.

Петр Гермогенович уже догадался, в чем дело, быстро оделся и вышел во двор.

— Обыск, — успел шепнуть он Софье Николаевне.

— Сожалею, что беспокою вас вторично, — сказал ротмистр Смидовичу. — Согласно распоряжению начальника губернского жандармского управления, я должен произвести у вас обыск в порядке охраны.

— Господи помилуй! — испуганно прошептала вышедшая на крыльцо Евфросинья. — И за что же напасть на них такая?

— Не твое дело! — оборвал ее отец.

— За понятых будете, — распорядился сотский, — Вы занимаете две комнаты? — спросил он у Смидовича, войдя в спальню.

— Во второй комнате спит девочка. Я бы попросил не будить ее.

— Ваша жена? — Ротмистр кивнул на Софью Николаевну, которая успела одеться и стояла у окна.

— Жена, но мы еще не обвенчаны.

Ротмистр хмыкнул. Он тщательно обследовал этажерку с книгами, среди которых было несколько томиков Доде и Гёте в оригинале. Ни французского, ни немецкого он не знал, но для приличия полистал книги и поставил на место. В ящике стола лежало несколько писем, в которых ротмистр тоже не нашел крамолы. Потом вскрыл чемоданы и долго ворошил белье.

— Чтобы сберечь ваше и мое время, может быть, вы мне сами скажете, где вы храните листовки, полученные в Вельске госпожой Луначарской? — Ротмистр в упор посмотрел на Софью Николаевну.

— Вы что–то путаете, господин ротмистр, — ответил Смидович.

— Тогда будем искать дальше. Извините, но я вынужден обследовать ваш альков.

Он перевернул вверх дном всю постель, прощупал перину, подушки, одеяло. Затем дошла очередь до комода, до изразцовой печки: ротмистр открыл дверцу и поворошил в топке кочергой.

— Может быть, вы думаете, госпожа Луначарская, что ваша личность нам не известна? — спросил ротмистр, расправляя плечи и потягиваясь, как это делают после тяжелой работы. — Напомню вам, что вы привлекались в девятьсот первом году при Московском губернском жандармском управлении к дознанию в качестве обвиняемой по статьям двести сорок девятой, двести пятидесятой и триста восемнадцатой Уложения о наказаниях. Затем в тысяча девятьсот втором году — при Тульском губернском управлении также в качестве обвиняемой по статьям двести пятьдесят второй и триста восемнадцатой. Наконец, в девятьсот третьем году при том же управлении вы привлекались к дознанию по делу уличной демонстрации в Туле, имевшей место четырнадцатого сентября…

— У вас прекрасная профессиональная память, господин ротмистр, — заметила Софья Николаевна. — Но мои прошлые нелады с жандармскими управлениями не дают вам основания для привлечения меня к ответственности сейчас.

— Вот я ищу доказательства вашей вины… Разрешите зайти в комнату вашей дочери…

Сотский внес лампу в Танину комнату, и свет ее упал на спящую девочку и фарфоровую куклу, которая лежала рядом с ней. В комнате почти не было мебели, ротмистр бегло осмотрел ее и подошел к кровати.

— Странно, госпожа Луначарская. Девочка уже большая, а все спит в обнимку с куклой.

— Никак не можем отучить, — очень спокойно ответила Софья Николаевна. — Пожалуйста, осторожнее, чтобы не разбудить. Девочка так трудно засыпает.

Ротмистр еще некоторое время постоял возле Таниной кроватки, затем круто повернулся, ушел в спальню и сел за стол.

— В ваших комнатах эти… гм… господа ничего не прятали? — спросил он у хозяина.

Сорокин уклонился от прямого ответа.

— Господин становой пристав меня хорошо знают, — сказал он.

— Павел Петрович у нас человек надежный, ваше высокое благородие, — вставил слово сотский.

Смидович взглянул на Евфросинью.

— Ничего ихнего нету у нас, — бледнея, сказала Евфросинья.

Ротмистр написал протокол, дал подписаться Смидовичу, Софье Николаевне, понятым и, козырнув, вышел из комнаты. За ним последовали и остальные.

Софья Николаевна посмотрела на мужа и устало улыбнулась.

— Ну вот и все, Петр. Пошли спать…

Утром Петр Гермогенович увидел из окна Евфросинью во дворе и подошел к ней.

— Спасибо, Евфросинья Павловна… за вчерашнее. Она потупилась.

— Вам отдать эти ваши… «любовные письма»?

— Да…

— Только чуток подождать придется, пока батя уйдут.

В тот же день обыватели Верховажья обнаружили довольно много листовок, подписанных Вельской группой РСДРП. Одна из них лежала на столе у станового пристава, когда тот в сопровождении уже изрядно подвыпившего ротмистра зашел к себе в кабинет. Стоял жаркий день, окно в кабинете было приоткрыто, и листовку, возможно, занесло ветром.

Незаметно минуло лето, и пришла пора ранней северной осени. Воздух уже настывал по ночам, утром тянуло холодком, под сизым туманом ночевала трава на лугах, но днем, на солнце, еще припекало, доцветали последние цветы, и над ними лениво жужжали одинокие пчелы.

Все лето, дважды в неделю, Петр Гермогенович собирал «любителей сапожного мастерства», читал запрещенные газеты и делал сообщения о политическом положении в России. Часто возникали дискуссии, споры, в которых, как полагается, рождалась истина. Всех взбудоражила весть из Кадникова. Там восемьдесят политических ссыльных потребовали от исправника немедленно выдать деньги на одежду и кормление, угрожая в противном случае разгромить казначейство. Исправник спешно затребовал вооруженное подкрепление из Вологды.

— Ведь у нас не лучше, товарищи! Два месяца не получаем пособия! — сказал Петр Гермогенович и предложил послать коллективную жалобу губернатору.

Сочиняли ее все вместе.

«По всей стране жизнь вздорожала. Миллионы людей стонут от недоедания, голода. Но тем, у кого правительство отняло возможность собственными силами бороться за свое существование, взяло как бы под свою опеку, — тем это чувствительно в особенности. Есть и способности, и умение бороться за свое существование, но нет прав. Таково положение всех политических ссыльных во всех отдаленных местах необъятной России, в частности политических ссыльных посада Верховажье. Правда, нам выдается правительственная субсидия в размере от 7 рублей 40 копеек до 11 рублей в месяц, но этой субсидии явно недостаточно. Посудите сами: пуд ржаной муки стоит 1 рубль 55 к., пуд мяса — 6 рублей, пуд топленого масла‑15 рублей 80 к., пуд свиного сала — 9 рублей 20 к., валенки — от 2 до 5 рублей, полушубок — 9 рублей 50 к…»

Разрешения на выезд уже не надо было спрашивать, и Петр Гермогенович свободно поехал в Вельск, чтобы получить там проходное свидетельство: пятого января 1911 года истекал срок его ссылки.

Исправник был тот же самый, но сейчас он держался гораздо вежливее: как–никак перед ним был дворянин, к тому же родственник известного сочинителя Вересаева, человек, получивший образование не в какой–то там захолустной Москве, а в самом Париже. Об этом исправник только что узнал из пространного досье, присланного из Петербурга.

— Отбываете? — поинтересовался исправник. — Надеюсь, господин Смидович, что впредь вы будете более благоразумны, чем до сих пор. Вспомните о своей престарелой матери, о недавно родившемся сыне, о жене… Впрочем, — исправник притворно вздохнул, — ваша жена, как мне известно, тоже занимается противоправительственной деятельностью.

— Совершенно верно, — демонстративно согласился Смидовил.

— Ну, бог с вами, — исправник махнул рукой. — Вы когда едете?

— Немедленно.

Как только Петр Гермогенович вышел, исправник пододвинул к себе служебный бланк с грифом «Секретно», обмакнул в чернила перо и вывел красивым почерком:

«Начальнику Вологодского губернского жандармского управления.

Состоявший в г. Вельске под гласным надзором административно–ссыльный дворянин города Сенно, Могилевской губернии Петр Гермогенов Смидович (он же Горбачев) за окончанием срока высылки мною, 5 сего января, из–под надзора освобожден и того же числа выбыл из Вельска в Тулу».

Обратный путь всегда кажется короче. Об этом думал Петр Гермогенович, глядя из окна вагона на заснеженные поля, на сосновые леса, все в морозном, искрящемся на солнце инее. Скоро Москва, где он не имеет права задерживаться, но где конечно же задержится, потому что там живет и ждет его Соня с маленьким Глебом. При воспоминании о сыне Петр Гермогенович невольно заулыбался, но тут же спрятал улыбку в усы: все–таки неудобно при всем честном народе улыбаться самому себе.

Было немного тревожно на душе: запаздывало письмо от жены. Обычно она ему писала хотя и коротко, но регулярно, он всегда получал ее письма по четвергам, не дожидаясь почтаря, сам ходил в почтово–телеграфную контору за корреспонденцией. Но в последний четверг письма не было, не было даже новогодней телеграммы, и это, естественно, волновало его тем больше, чем меньше оставалось верст до Москвы.

На перроне Сони тоже не было, и, уже не просто волнуясь, а не находя себе места от тревоги, он остановил первого попавшегося извозчика.

— Трубниковский переулок! Поскорее! Хозяйка квартиры его встретила настороженно.

— Простите, кто вы? — спросила она, открыв двери. — Ах, муж Софьи Николаевны. — Она растерянно улыбнулась. — Проходите, пожалуйста… Соня так ждала вас…

— Где она? — нетерпеливо перебил Смидович. Хозяйка тяжело вздохнула:

— Софью Николаевну арестовали за четыре дня до Нового года. Сейчас она в Бутырках.

Петру Гермогеновичу стоило немало труда, чтобы не показать своего отчаяния.

— А сын? — спросил он.

— Глебушка здесь. — Хозяйка улыбнулась и приложила палец к губам: — Тсс… Он спит.

Смидович осторожно поставил чемодан на пол в прихожей и на цыпочках, чтобы не разбудить малыша, прошел в спальню. Там в детской кроватке спал, посапывая, крохотный человечек с соской во рту.

— Вы ничего не спрашиваете о Тане, — сказала хозяйка, проводив Смидовича в гостиную.

Петр Гермогенович смутился:

— Простите, что с ней?

— Слава богу, все хорошо. Сейчас в гимназии, скоро вернется.

Зинаида Аполлоновна — так звали хозяйку — рассказала, что Соню арестовали не здесь, а на явочной квартире у какого–то Александра Петровича, фамилию которого Соня не называла. В участке, куда ее привели, она скрыла свое имя, потому что боялась обыска, но обыск все равно был, и жандармы унесли несколько номеров «Социал–демократа», записную Сонину книжку, несколько писем, кажется, из ЦК…

Смидович получил свидание с Софьей Николаевной только на третьи сутки. Снова была печально знакомая Бутырская пересыльная тюрьма… Два года назад он под конвоем вышел из ее ворот, чтобы отправиться в ссылку, а теперь там сидит Соня, и, кто знает, какая кара ждет ее в будущем. «Письма из ЦК», «записная книжка Сони», затем, как вспомнила Зинаида Аполлоновна, еще какая–то книга, конечно же запрещенная в России, — это ли не «улики», достаточные для того, чтобы упрятать в одиночку или сослать в Сибирь! Неужели они «поменяются местами» и уже не она, а он будет навещать ее в каком–нибудь северном медвежьем углу?

Все было знакомо до мелочей: приемный зал, перегороженный высокой решеткой надвое, дубовые глянцевые скамейки для посетителей, тяжелый специфический тюремный дух, даже тот же самый надзиратель, который, кажется, узнал его…

— Я к Софье Луначарской… Мне разрешено свидание на пятнадцать минут…

— Обождите, придет время, вызовут.

Среди шагов, раздававшихся на гулкой лестнице, он чутьем узнал Сонины и впился глазами в раскрытую дверь, откуда должны были показаться заключенные. Соня была в знакомой ему голубой кофточке, наглухо застегнутой у шеи, аккуратно причесанная, свежая, будто не он, а она только что вошла в помещение с мороза.

— Петр! — Она радостно и удивленно всплеснула руками. — Мне ничего не сказали, я думала, что это Зинаида Аполлоновна. Вот видишь… — Софья Николаевна виновато улыбнулась.

— Все уладится. Тебя, конечно, долго не продержат, — сказал он, чтобы ее успокоить. — Я похлопочу…

— Как Глебушка? — Софья Николаевна подняла на Смидовича встревоженные глаза. — Нашли кормилицу?

— Нашли, — Петр Гермогенович тепло улыбнулся. — Мы все с ним нянчимся, ты не беспокойся. У Тани тоже все хорошо. Здорова… Вот это тебе. — Он положил на стол надзирателя коробку конфет, пакет с апельсинами, книги.

— Домой наведывались гости? — спросила Софья Николаевна.

— Да. На следующий день после твоего отъезда. Ушли с подарками. Им очень понравилась одна книжка в серой обложке.

Софья Николаевна вздохнула, поняв, о какой книжке идет речь.

— Ты знаешь, Сонечка… — Петр Гермогенович наконец дождался, когда надзиратель ушел в дальний конец комнаты и зашептал: — О твоем положении написал из Парижа Владимир Ильич: «В Москве заболела Танина мать».

— Правда, Петр? Неужели он придает этому такое значение? Неужели моя «болезнь» так взволновала его?

— Ну конечно же, Соня! Гордись! — Он совсем по–мальчишески подмигнул ей. — Послушай, Соня! Как только тебя выпустят, мы обвенчаемся. Это же черт знает что: я не могу сказать тюремному начальству, что я твой муж, и явился сюда все еще в качестве жениха.

Она тихонько рассмеялась:

— Но это же чудесно, мой дорогой жених!

А вечером случилась беда: тяжело заболел Глеб.

— У мальчика типичная дизентерия, — сказал Сергей Иванович Мицкевич, которого разыскал Смидович и привез на извозчике к себе домой. — Ваше мнение, коллега? —

Он обратился к доктору Владимиру Александровичу Обуху.

Обух, широкоплечий, с окладистой, густой бородой, очень высокий, склонился над кричащим крохотным Глебом и тихонько прощупал пальцами его животик.

— Вы правы, Сергей Иванович… Петр Гермогенович, признайтесь, чем вы накормили грудного младенца?

Смидович схватился за голову и застонал.

— Апельсинами… Делал сок…

Обух вздохнул и с сожалением посмотрел на горе–отца.

Петр Гермогенович несколько дней находился в отчаянии, не знал, как сказать о случившемся матери. Но Мицкевич и Обух сделали почти невозможное, и малыш стал поправляться.

С Владимиром Александровичем Смидович познакомился несколько лет назад у него на квартире в Мертвом переулке с медной, начищенной до блеска дощечкой на двери: «Врач В. А. Обух». Здесь находилась подпольная явка и не раз заседал подпольный МК, сюда приносили нелегальную литературу и отправляли за границу беженцев, загримировывали их, подбирали парики, костюмы… «Моя самая главная и ответственная обязанность врача лечить прежде всего пострадавших от царизма», — как–то признался Смидовичу Обух.

Свободного времени у Петра Гермогеновича прибавилось, и он начал хлопотать об освобождении Сони. «Вы должны учесть, господин ротмистр, у нее грудной ребенок, к тому же тяжело больной дизентерией…»

Софью Николаевну замучили допросами, она все отрицала, держалась мужественно, порой дерзко. Следователь, конечно, припомнил ей все прежние «грехи», и особенно участие в рабочей демонстрации в Туле в сентябре 1903 года, когда домашняя наставница Софья Луначарская шла с красным знаменем впереди колонны. Он напомнил ей то давнишнее предписание начальника Тульского губернского жандармского управления полицмейстеру: «Прошу установить за ней беспрерывно самое тщательное и совершенно секретное наблюдение и о всем заслуживающем внимания меня ставить в известность».

Мытарства Софьи Николаевны окончились лишь в начале осени, когда ее наконец–то выпустили из тюрьмы, запретив в течение двух лет жить в Москве.

— А теперь в Зыбино, скорее в Зыбино! Заберем Глебушку, Таню и поедем. Хотя бы ненадолго. Сонечка, тебе очень нужен отдых после отсидки. Просто необходим.

Петр Гермогенович уговаривал жену так, будто она возражала ему. А она, напротив, сразу же согласилась, ей тоже захотелось хоть немного пожить всей семьей в этом тихом старом поместье, памятном по рассказам родни и описаниям Вересаева.

— Там мы и обвенчаемся, — сказал Петр Гермогенович.

— Ну что ж, Петр…

От Тулы до Зыбина ехали на подводе, все четверо: Петр Гермогенович, Таня и Софья Николаевна с маленьким Глебом на руках. Осень только что началась, еще стояли теплые дни, но деревья вдоль дороги уже начали золотиться и светились листвой на закатном нежарком солнце. Тяжелая пыль густым шлейфом стелилась за подводой. Собирались улетать стаи скворцов, и, когда приближалась подвода, они темным облаком взмывали с придорожных кустов. Перепачканный дегтем цикорий бил своими жесткими прямыми стеблями по ногам.

— Хорошо! — сказал Петр Гермогенович, глубоко и с удовольствием вдыхая сухой воздух. — Так хорошо может быть в Зыбине, и нигде больше.

В далекие годы детства в Зыбино каждое лето съезжались многочисленные родственники — сестры с мужьями, братья с женами, дети, знакомые. Мать, Мария Тимофеевна, неутомимая и энергичная, сбивалась с ног, хлопоча о гостях, доставалось кухарке, горничной, кучеру… Но приходила осень, и Зыбино пустело. На хозяйстве оставались лишь мать, да старый Иван Макарович, исполнявший весьма призрачные обязанности управляющего имением, а заодно кормивший многочисленных собак, да служанка, которая изредка топила печи, чтобы не отсырели за зиму покои.

Пока сын нелегально жил в Москве после ссылки, мать присылала ему письма; впрочем, не столько ему, сколько всему его семейству: «Глебочке, Сонечке и Пете». Письма были обстоятельные, с подробностями — сколько заготовлено солений на зиму и как без спроса выкупался в пруду один из многочисленных внуков. «Я буду плакать, если вы раздумаете приехать в Зыбино. Мои годы такие…» — писала она.

Мария Тимофеевна сильно изменилась за последнее время, раздалась, постарела. Заслышав колокольчик вдали, она, прихрамывая на больных ногах, заторопилась на крыльцо, материнским чутьем догадавшись, кто едет, тихонько вскрикнула от радости и прижалась щекой к широкой груди своего Пети. Потом троекратно, по русскому обычаю, расцеловалась с невесткой, чмокнула в лоб Таню и стала с нежностью рассматривать самого младшего из своих внуков.

— Ну, вот мы и дома! — расслабленно от нахлынувших чувств произнес Смидович. Он немного побаивался, что теперешнее Зыбино не понравится Соне. — Да, да, Сонечка, уверяю тебя, нам здесь будет хорошо, не правда ли, мама?

Мать, конечно, согласилась и стала приглашать к столу, но Петру Гермогеновичу не терпелось показать Соне дом, множество комнат, следовавших одна за другой. Через них он повел все свое семейство, показывая и рассказывая, что и как здесь было в его детские и отроческие годы. Было видно, что во многих комнатах уже никто не живет, пахло мышами, на чудесной старинной мебели в стиле ампир — трюмо, буфете, шкафах с книгами, на портретах предков, на рояле остались следы пыли, которую, видимо, только что вытирали, но так и не вытерли до конца.

— Можно я сыграю? — вдруг спросил Петр Гермогенович и, увидев, что Софья Николаевна одобрительно кивнула ему, раскрыл крышку рояля.

Старинный барский дом наполнился звуками.

— Григ. «Шествие гномов», — шепнула Софья Николаевна Тане.

— Меня никто не учил играть, — сказал Петр Гермогенович, вставая и настороженно поглядывая на жену — понравилось ли? — Учили сестер. Но когда очаровательная мадам Тибо приходила давать уроки, я всегда вертелся рядом. И в итоге преуспел в сем деле поболе девочек…

Когда все, утомившись за дорогу, легли спать и уснули, Петр Гермогенович осторожно, чтобы никого не разбудить, вышел в сад. Полная луна освещала начавшие облетать липовые аллеи, посаженные лет сто назад, плакучие березы, тоже старые, с шершавыми наростами на стволах.

Он медленно пошел через весь сад к тихой речке Ва–шане в низких берегах, до краев наполненных водой, и опять вспомнил детство, какая здесь собиралась шумная, веселая компания: свои, именовавшиеся в семейном кругу «Смидовичами черными», и их многочисленные троюродные братья — «Смидовичи белые», с которыми росли одной семьей… Уже почти взрослый Витя, теперешний писатель Вересаев, его будущая жена Маруся Смидович, шустрая Инка… А какие тут устраивали потешные бои с деревянными шашками и ружьями, вырезанными тем же Витей. Как давно это было, да было ли вообще?! Он дошел до густых черемуховых зарослей и опять же вспомнил, как сладко пахли эти цветущие деревья весной, как он ломал душистые белоснежные ветки и мечтал подарить их Сонечке Черносвитовой. Но Сонечка была далека и недоступна…

Вскоре они обвенчались в маленькой сельской церкви.