Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава вторая

Это случилось в Москве в 1895 году.

Он учился в Московском университете на отделении естественных наук физико–математического факультета и был влюблен в своих великих наставников — Тимирязева, Сеченова, Мензбира, Столетова. Ему особенно нравилось работать в лаборатории Ивана Михайловича Сеченова — готовить препараты и приборы к его лекциям, и не раз автор знаменитых «Рефлексов головного мозга» хвалил своего юного помощника, связывая его будущее только с наукой.

В лаборатории всегда стоял специфический запах помещений, где работают с подопытными животными. Пробирки, вставленные в отверстия штативов, были наполнены кровью, и если на них падал косой луч солнца, они загорались ярким розовым светом. Скоро должна была начаться лекция, и Иван Михайлович, сухопарый, немолодой, с удивительно добрым лицом в мелких рябинках, зашел в лабораторию, чтобы проверить, все ли готово. У препаратов хлопотал Смидович. Сеченову достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что студент чем–то обеспокоен.

— Вы, кажется, взволнованы, молодой человек? — спросил Сеченов.

— Больше того, Иван Михайлович! — воскликнул Смидович. — Этот князь Урусов…

Сеченов поморщился.

— …Вот уже скоро месяц, как не платит мне гонорара. Тридцать девять рублей — немалая сумма!

Сеченов вынул бумажник:

— Пожалуйста, не откажите принять. Отдадите после, когда разбогатеете.

— Большое спасибо, Иван Михайлович. Но пока не надо. Сегодня я обязательно застану этого сиятельного прохвоста.

«Сиятельный прохвост» издавал на собственные средства охотничий журнал, куда Смидович изредка приносил свои статьи. Он с детства любил животных и теперь составлял обзоры о них, просматривая иностранные журналы. Конечно, было бы приятнее писать самому, но для этого надо иметь время и деньги. У Смидовича же не было ни того, ни другого, особенно денег…

Сегодня, едва закончилась лекция Сеченова, как всегда блестящая, остроумная, насыщенная меткими, сильными фразами, сказанными высоким, немного резковатым голосом, Смидович снова поехал к Урусову. Нет, теперь он не будет столь наивен и высмотрит князя по эту сторону дома, не показываясь швейцару на глаза.

Князь Урусов жил в особняке. Лестница с мраморными львами по сторонам вела к массивной парадной двери, которую открывал богатырь–швейцар в ливрее. Пять раз до этого швейцар отвечал ему, что «их сиятельство изволят отсутствовать и велели зайти господину студенту через два дня».

В доме текла своя неторопливая жизнь, и лишь изредка в окнах мелькал кто–нибудь из прислуги. Только через час в широком венецианском окне особняка показалась высокая тощая фигура князя. Смидович быстро пересек улицу, распахнул двери урусовского особняка и, не обращая внимания на преградившего ему путь швейцара, стремительно вошел в вестибюль. С лестницы спускался Урусов.

— Князь! — крикнул Смидович. — Я пришел за деньгами, которые вы мне остались должны.

— Разве? — Урусов изобразил на лице притворное удивление.

— Я всего лишь студент и не намерен дарить деньги князьям!

— Весьма сожалею, но по финансовым вопросам я принимаю в конторе, господин студент.

— Как вам угодно, но я не уйду отсюда, пока мне не заплатят.

Узкие брови князя поползли вверх:

— Вот как, господин студент? В таком случае… — Он взял серебряный колокольчик и почти неслышно позвонил. Из боковой двери тотчас появился лакей. — Помогите этому господину, — Урусов взглядом показал на студента, — покинуть мой дом.

— Позор, князь! Я пожалуюсь инспектору студентов! — крикнул Смидович.

Нет, ему не было стыдно, что его вывели, а попросту говоря, выставили из дома. Не стыд, а жгучая ненависть к помещику вспыхнула в его душе. Богач, владевший землями в нескольких губерниях России, не пожелал заплатить ему мизерного гонорара! Он сталкивался с такими же собственниками и в своей родной Туле: с фабрикантами братьями Тепловыми, заставлявшими лудильщиков и слесарей по шестнадцать часов не разгибая спины делать знаменитые на всю Россию самовары; с их приказчиками, которые брали взятки с нищего деревенского люда огурцами, а с городского — канарейками и посудой; с мастерами казенных оружейных заводов, которые без зазрения совести били заводских баб и по своей прихоти снижали расценки рабочим. Поистине многолики одежды, в которые обличается подлость, порожденная незаконно нажитым богатством!

В приемной инспектора уже сидело несколько человек, и Смидович, заняв очередь, запасся терпением. Дверь в кабинет была закрыта не плотно, и он услышал доносившиеся оттуда голоса. Один из них ему показался знакомым. «Неужели этот чертов князь успел опередить меня?» Краска бросилась ему в лицо, и он с трудом удержал себя на месте.

Через несколько минут массивная дубовая дверь распахнулась и на пороге приемной появился Урусов. У него был самодовольный и надменный вид.

Смидович медленно поднялся с места и пошел навстречу князю:

— Одну минуту, ваше сиятельство!

— Это снова вы? Что вам угодно? — холодно спросил Урусов.

— Ничего особенного, ваше сиятельство. Просто я имею честь публично дать вам пощечину.

И размахнувшись, Смидович ударил князя по щеке тяжелой ладонью.

Урусов отпрянул. Сидевший за столом секретарь побледнел и едва нашел силы, чтобы подняться со стула и прийти на помощь князю.

— Ваше сиятельство… Господа… Что же это такое?.. — пробормотал он.

— Вы за это поплатитесь, Смидович! — зло прохрипел Урусов, прикладывая носовой платок к покрасневшей щеке.

Смидович вернулся в университет возбужденный, с пылающим лицом и лихорадочно блестящими глазами.

— Опять что–то происходит, молодой человек? Что сегодня? — спросил его в коридоре Сеченов.

— Я только что публично дал пощечину князю Урусову, — сказал Смидович, сияя.

— Смело, очень смело, даже излишне смело, — ответил Сеченов. — Впрочем, будь я на вашем месте… Наглецов, в том числе сиятельных, пора поставить на место.

— Особенно сиятельных, — осторожно поправил Смидович.

Сеченов пристально посмотрел на студента:

— Будьте осторожны, Петр Гермогенович… Вы, кажется, играете некоторую роль в студенческом совете, не так ли?

Отпираться было нелепо, да и стоило ли скрывать от такого человека, как «политически неблагонадежный профессор Сеченов»?

— Да, Иван Михайлович. В числе других я пытаюсь пробудить в своих товарищах дух вольнолюбия…

— И, конечно, боретесь с уставом тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года?

— Само собой разумеется! Требовать от поступающих в университеты свидетельства полиции о «безупречном поведении», это ли не издевательство над молодыми людьми? А запрет участия в каких бы то ни было прогрессивных обществах и кружках?

— В уставе сказано — не прогрессивных, а тайных, — Сеченов выразительно улыбнулся.

— Но ведь это почти синонимы! — горячо воскликнул Смидович. — В наши дни прогрессивное не может быть явным, волей–неволей оно должно быть тайным, подпольным. Иначе его пресекут, разгромят, уничтожат!

— Тише, тише, Петр Гермогенович. Не забывайте, что мы не одни…

Да, Смидович принимал деятельное участие в Союзном совете студенческих землячеств. Союзный совет был организацией тайной, тайными были и собрания. Сегодня, например, должна была состояться «помолвка». «Жених» — студент университета и «невеста» — слушательница Высших женских курсов Герье созывали своих друзей на квартиру одинокой интеллигентной дамы, сочувствовавшей студенческому движению.

Смидович задержался в университете и пришел последним, когда уже все были в сборе. Публика устроилась вокруг стола, уставленного графинчиками с ликерами и корзиночкам в которых лежали бисквиты. Незнакомый высокий студент о чем–то говорил с пафосом, молоденькая курсистка тихонько играла на рояле.

Обычно на собраниях совета обсуждались теоретические вопросы: изучали «Манифест Коммунистической партии», «Политическую экономию» Милля с примечаниями Чернышевского, читали статьи Лассаля, делились новостями. Но на сегодняшнем собрании теоретических вопросов не поднимали, оно было целиком посвящено профессору университета Василию Осиповичу Ключевскому, который выступил с верноподданнической речью по поводу смерти Александра Третьего. Появился удобный повод выразить свое несогласие не столько с самим профессором, сколько с холопскими настроениями, которые в эти дни нахлынули на университет. Говорил член совета Ивановский. Он носил длинные волосы и плед, с которым почти никогда не расставался, показывая тем самым свою идейную близость к нигилистам. Выйдя из–за стола, он потряс брошюрой, которой была недавно издана злополучная речь.

— Господа! Имею честь доложить, что за последние дни мы скупили триста с лишним экземпляров этого, с позволения сказать, труда Василия Осиповича…

— Любопытно, для чего? — раздались недоуменные голоса.

— Минутку терпения, господа! Дело в том, что возникла идея выпустить, так сказать, второе, дополненное издание этой брошюры, а именно добавить к ней лист с напечатанным на гектографе посвящением автору. С тем, чтобы потом публично преподнести господину профессору.

— Текст дополнения уже определен? — спросил кто–то.

— Вчерне. Но я хотел посоветоваться с вами. Можно, например, воспользоваться творчеством дедушки Крылова: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Или из Лафонтена: «Ведь всякий льстец живет за счет того, кто благосклонно слушает его». Или, наконец, из Фонвизина… Ваше мнение, господа?

Наступило молчание, которое прервал Смидович.

— Я думаю, господа, что мы стоим на неверном пути. Дополнение надо направить не столько против автора брошюры, сколько против тех причин, которые порождают лесть и способствуют появлению верноподданнических высказываний и действий. Уж коль речь зашла о Фонвизине, то у него есть басня «Лисица–Кознодей». В ней после дифирамбов Лисицы умершему Льву Крот говорит:

Я знал Льва коротко: он был пресущий скот,

И зол, и бестолков, и силой вышней власти

Он только насыщал свои тирански страсти.

Трон кроткого царя, достойна алтарей,

Выл сплочен из костей растерзанных зверей!

Не лучше ли этими словами Крота дополнить брошюру? В ответ дружно захлопали.

— А ведь остро! И смысл совсем другой. Досталось не столько Лисице, сколько самому Льву, — сказал «жених».

— Очень даже неплохо, — согласился Ивановский. — Думаю, что возражений не будет…

В тот день Василий Осипович Ключевский, как обычно, взошел на кафедру, протер бархоткой очки, окинул рассеянным взглядом аудиторию и уже собрался начать лекцию, когда сидевший в первом ряду Ивановский попросил разрешения обратиться к нему.

— Несколько слов, Василий Осипович. От имени присутствующих я хотел бы в знак нашего неуважения к вам преподнести вам второе, исправленное и дополненное издание вашей речи «Памяти в бозе почившего государя императора Александра Третьего».

На какое–то время зал замер, а потом загудел голосами. Многие студенты симпатизировали профессору и еще не понимали, в чем дело. Ключевский густо покраснел, не зная, ослышался ли он, или же этот дерзкий студент так и выразился: «в знак нашего неуважения».

Ивановский раскрыл брошюру. На обороте заглавного листа речи, перед текстом был вклеен гектографированный листок с басней Фонвизина, которую он тут же громко прочел.

Студенты вскочили с мест и, глядя на Ключевского, скандировали: «По–зор! По–зор! По–зор!» Послышался топот сотен ног, свист, и под эти крики и шум смущенный профессор поспешил удалиться из аудитории.

В воздухе еще отчетливее запахло «беспорядками». Дополненная речь Ключевского пошла по рукам, возбуждая и без того наэлектризованную молодежь, призывая ее к выступлениям. В тот же день на дворе старого здания университета собралось несколько сот студентов. Опасались полиции, но она до поры до времени бездействовала, и студентам удалось произнести несколько смелых речей.

Высокий, с окладистой русой бородой юноша, похожий на Ермака, выступал темпераментно и резко:

— Уже арестованы полторы сотни студентов Петровской академии за то, что предъявили начальству самые элементарные требования. Мы, студенты университета, протестуем против этой расправы. Мы протестуем против жандармского устава, который душит студенчество. Долой устав!

Бородача сменил Смидович:

— Мы должны потребовать от правительства свободы слова, свободы дискуссий, свободного обмена мнениями, ибо только в обстановке полной свободы может родиться истина!

Среди возбужденной студенческой толпы Смидович заметил несколько профессоров и приват–доцентов. Он узнал щуплую фигуру Тимирязева; бородка, лопаткой, воинственно торчала, глаза смотрели ободряюще и добродушно.

А поздно ночью в комнату, которую Смидович снимал в плохоньких номерах Навроцкого на Знаменке, постучали. Он открыл дверь и увидел жандармов.

— Господин Смидович? По распоряжению градоначальника, мы должны произвести у вас обыск. Извольте одеться.

Обыск был короткий и поверхностный. Забрали письма, бумаги, книги, все переписали, дали подписаться под протоколом и вывели на улицу, где поджидал громоздкий тюремный возок. В нем уже были «пассажиры». И когда Смидович, с подушкой и одеялом под мышкой, вошел внутрь, раздались веселые приветственные возгласы.

— А, Петр! — Он узнал голос товарища по студенческому совету, медика Николая Семашко. — Оказывается, это мы тебя так долго ждали!

— Ну что, теперь, выходит, все в сборе? — поинтересовался жандарм, усаживаясь на переднее сиденье.

— Какое там все, нас много! Всех не арестуете, — ответил Смидович.

— Это как сказать, молодой человек. Ежели понадобится, всех упрячем за решетку. Дайте срок.

— Нельзя ли узнать, куда нас везете? — спросил Семашко.

— Почему ж нельзя? Можно. В Бутырки, молодой человек, в Бутырки. Там вашего брата уже предостаточно собралось.

— Что ж, веселей будет, — беспечно заметил Смидович.

— Да уж веселье, знаете ли, не из лучших.

Бутырская пересыльная тюрьма, куда поместили арестованных, не так давно была переоборудована для содержания в ней политических заключенных. В Пугачевской и Полицейской башнях устроили одиночные камеры. Часовую приспособили для общего заключения. Туда и попали студенты.

И все–таки в тюрьме оказалось весело. Многие были знакомы или дружны, обнимали вновь прибывших, шутливо поздравляли друг друга с боевым крещением, острили.

— Наконец–то мы не боимся, что нас арестуют! — воскликнул Смидович. — Честное слово, я чувствую себя прекрасно!

Двери общей камеры, где содержались студенты, не были закрыты, и туда то и дело вводили новых арестованных. Смидович вглядывался в молодые возбужденные лица — не появится ли кто из знакомых? — и обрадовался, увидав врача Сергея Мицкевича, с которым познакомился год назад на студенческой сходке. Молодой среднего роста человек с серыми веселыми глазами, он вошел в камеру стремительной легкой походкой.

— Ба! Знакомые все лица! — воскликнул Мицкевич. — Здравствуйте, товарищи! — Он горячо пожал несколько протянутых ему рук. — А вы знаете, друзья, Василий Осипович Ключевский собирается подписать или уже подписал петицию о нашем освобождении! В числе сорока двух профессоров.

Петиция подействовала.

Уже на четвертый день некоторых стали освобождать из тюрьмы — «за недостаточностью улик».

Смидовича на допрос вызвали одним из последних. Надзиратель привел его в тюремную контору, где находились какие–то чины из судебной палаты. За столом сидел старик в пенсне, очевидно, старший среди прибывшего начальства. Услышав фамилию Смидовича, он взял из лежавшей перед ним пачки нужное дело и углубился в чтение.

— Садитесь, Смидович, — сказал он, продолжая листать бумаги.

Смидович сел, решив терпеливо ждать, чем решится его участь.

— Я удивляюсь вам, господин Смидович, — судейский чин наконец поднял на него воспаленные глаза. — Я удивляюсь, как это вы, сын дворянина, всеми уважаемого в Туле помещика, связались вдруг с кучкой бунтовщиков. Я, конечно, понимаю, что при сем вами двигали, так сказать, возвышенные чувства — борьба за справедливость, против зла и так далее, и склонен думать, что вы стали игрушкой в руках заговорщиков, которые смеют посягать на самые устои империи, на святая святых господствующего в России строя. Я хочу верить, что крамольные речи, которые произносились на заседаниях совета студенческих землячеств, равно как и тот гнусный пасквиль на государя императора, который чья–то преступная рука внесла в патриотическую брошюру господина Ключевского, не имеют к вам прямого отношения.

— Сожалею, но должен вас огорчить, — перебил Смидович. — Все, о чем вы изволили напомнить, имеет ко мне самое непосредственное отношение.

— Вот как! — Голос судебного чина из елейно–приторного стал жестким и резким. — Я надеялся, господин студент, несколько облегчить вашу участь, смягчить наказание, которое вы заслуживаете, но коль вы отказываетесь…

— Да, отказываюсь! — упрямо подтвердил Смидович.

— Тогда я вынужден пресечь вашу бунтовщическую деятельность. Вам придется оставить надежду на получение дальнейшего образования и выехать в Тульскую губернию к родителям под гласный надзор полиции. Там у вас найдется время задуматься над собственным поведением и заодно понять, что пощечина, которую вы осмелились дать одному весьма влиятельному лицу, не осталась безнаказанной.

Несколько дней Смидович еще жил в Москве и успел получить письмо от отца. Гермоген Викентьевич никогда не проявлял по отношению к детям особой нежности, но по–своему любил их. Сына в письмах он обычно называл «дорогой Петя» или «милый друг Петя», но это последнее письмо начиналось отчужденно и сухо: «Петр Гермогенович». «Меня не удивляет, — писал отец, — что с тобою случилось: при твоем направлении и при твоих взглядах этого можно было ожидать. Я не знаю, в чем заключались беспорядки и какое участие ты в них принимал… во всяком случае ты не устранился от них… в противном случае ты не получил бы приглашения удалиться из Москвы… К чему ты стремишься и на что надеешься? Иль мало было у нас горя и ты хотел еще прибавить?.. Одно я могу вывести в заключение: никого ты не любишь и никого не жалеешь».

Петр Гермогенович зажмурился, прочитав эти строки… Нет, он любил отца, любил мать, но пойти по другой дороге в жизни уже не мог,