Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава четырнадцатая

Петр Гермогенович прощался с тундрой. За полтора месяца поездки у него скопился солидный багаж. Только что он снова пополнил его удивительно красивым лишайником ярчайшего красного цвета — было впечатление, будто ярко горят крохотные угольки. Подбиралась неплохая коллекция этих неприхотливых растений, от бледно–зеленых, обычных и в Подмосковье, до угольно–черных, которые он увидел здесь впервые. Одной капли воды хватило бы, чтобы наполнить до краев их малюсенькие граммофончики, глядящие в небо.

Он увозил с собой деревца полярной березки, полярной ивы и полярной ольхи, намереваясь все это посадить у себя в саду на даче. Нашел и бережно выкопал несколько кустиков княженики, самой вкусной ягоды на земле, как утверждал один ботаник, и тут же представил, как обрадуется этим ягодам Соня и как на будущий год, если все будет благополучно, он похвалится перед друзьями этими ягодами. Он торжественно внесет их на блюдечке, и комната сразу наполнится чудесным запахом, более нежным, чем запах сирени или ландыша.

Теван поймал ему полярную куропатку и птенца священной у ненцев птицы хановея — ловкого и смелого хищника, бьющего добычу в воздухе.

Последний лагерь они разбили на берегу Оби. Низкое солнце отражало свое пламя в широкой, как море, реке. По ней еще плыли редкие льдины, ударялись о берег, раскалывались. Кривые, как сабли, стволики тонких, но уже настоящих березок украшали мыс, на котором Теван поставил чум. На горизонте горели пурпуром снега, будто там зажгли сразу несколько гигантских костров.

Петру Гермогеновичу было жалко расставаться с Севером, со сказочной его красотой, с людьми, которые населяли этот край, с Теваном.

— Ты приезжай в Москву, — сказал ему Петр Гермогенович, потягивая из кружки огненный и черный как деготь чай. — Мы тебе вызов пришлем.

— Спасибо, Петр. Может, соберусь.

— И вот еще что: не забудь осенью отдать своего старшего в интернат. Обещаешь?

— Хороший, однако, интернат, и учительница красивая. Ее третьей женой можно взять.

— Ты опять за свое? — Смидович строго посмотрел на Тевана. — Столько мы с тобой говорили!

— Ладно, Петр, не сердись. Я пошутил. Отдам своего Илью в школу. Пускай умным будет, как Смидович.

Они ждали парохода, который должен был не сегодня–завтра прийти с низовьев Оби, где несколько промысловых артелей ловили рыбу. В артели ненцы шли охотно, привозили снасти, кто какие имел, и работали сообща. Рыбу солили или складывали в ямы, выдолбленные в вечной мерзлоте. По Оби время от времени шли с юга суда и забирали улов. Вместо подвизавшихся тут до революции промышленников Плотниковых рыбу теперь покупало государство и платило за нее дорого. Плотников в свое время пятнадцатифунтового муксуна покупал за два медных колечка, стоивших полкопейки.

Теван тоже ловил рыбу в озерах и речках, около которых они становились лагерем, — огромных нельм, серебристых сырков, муксунов, тут же с аппетитом ел их сырыми, а остальное засаливал или коптил над дымокуром. На жердочках висели выпотрошенные толстые рыбины, и с них капал жир на мокрую землю.

Теван скоро забрался в чум, лег, не снимая малицы, на оленьи постели и заснул, а Петр Гермогенович еще долго сидел у потухающего костра и перебирал свои «трофеи»: куски каменного угля, похожие на сургуч камешки, напоминающие слюду пластинки гипса, граненый столбик горного хрусталя, янтарек — все, что случайно нашел сам и что подарили ему ненцы. Все это он покажет в Москве ученым, и, может быть, «трофеи» явятся для них новостью и сослужат добрую службу.

Потом он листал тетрадь с записями, читал фамилии, цифры, и за каждой из них возникал человек, почти всегда добрый, сердечный, а иногда и плохой, вроде кулака Лапсуя или шамана, колдовавшего над умирающей девочкой. Дома он приведет в порядок записи и потом выступит на заседании Комитета Севера, доложит правительству о том, что, по его мнению, необходимо немедленно же сделать для северян… Как хорошо все–таки, что он не послушался доктора Обуха, запретившего ему ехать в тундру! Вопреки мрачным прогнозам, чувствовал он себя здесь хорошо, бодро и почти не вспоминал о больном сердце…

Он проснулся от приглушенных, однако явственных голосов. Люди говорили шепотом, собаки же лаяли громко, не сообразуясь с тем, спит или не спит Смидович. Петр Гермогенович открыл глаза. Пола нюка была подоткнута, и он увидел несколько летних чумов, выросших за ночь; он наскоро оделся и вышел.

— Здравствуй, товарищ Смидович! — послышались приветственные возгласы. — Мы пришли проститься с тобой.

Снова сработал закон быстрого распространения слухов. Петр Гермогенович так и не понял, от кого эти люди узнали, что он здесь, на крутом берегу Оби, что собирается уезжать. Он до глубины души был растроган вниманием, которое с такой непосредственностью оказывали ему незнакомые люди.

Подошел седой ненец, отстегнул от широкого пояса ножны из мамонтовой кости и протянул их Смидовичу.

— Возьми, это тебе дарит старый Сэроко…

Смущаясь, подошла юная девушка, протянула изящный берестяной туесок, украшенный пестрым орнаментом:

— Своей жене отдашь… Тут мы соль держим. Потом настала очередь молодого румяного ненца, подарившего трубку из мамонтового бивня.

— Ты много куришь, товарищ Смидович. Пускай эта трубка всегда напоминает тебе о нас.

Петр Гермогенович благодарил, прижимал руку к сердцу, отказывался, а подарков все прибавлялось и прибавлялось: широкий ремень с резными украшениями, светлыми — из оленьего рога, желтоватыми — из мамонтовой кости, зеленоватыми — из моржового клыка… Лопатка, чтобы чесать спину, табакерка, наконечник хорея, песцовая шкурка, белая как снег…

Теван, наблюдавший за подношениями, вдруг заволновался и стал складывать в рогожу рыбины. Свежие снимал с жердочки, старые таскал из чума. Получился увесистый тюк, пуда на два. Подняв его перед собой, Теван бесцеремонно растолкал окруживших Смидовича сородичей и подошел к нему.

— Это Софье Николаевне передашь, Петр, — сказал он. — Такой рыбы в Москве нету, это я сам знаю. Ты не угощал меня в Москве такой рыбой, правда, Петр?

— Спасибо, Теван… — растроганно проговорил Смидович. — Но зачем так много? Ты же себе готовил эту рыбу… На зиму.

— Почему так говоришь, «себе»?! Тебе готовил рыбу! Вкусная, однако, рыба получилась. Год лежать будет — не испортится…

Суденышко, пыхтя и кашляя, подошло среди ночи. Теван услышал шум судовой машины и стал будить Смидовича.

— Вставай, Петр. Паузок, однако, стоит.

Из чумов высыпали заспанные ненцы и принялись перетаскивать в лодку вещи Смидовича — видавший виды чемодан, очень тяжелый оттого, что в нем лежали образцы горных пород, портфель с документами и записными книжками, тюк с рыбой, клетку с полярной совой и хано–веем, укутанные марлей растения, вчерашние подарки, завернутые в оленью шкуру, расшитые цветным сукном сапожки для Софьи Николаевны…

С палубы паузка с любопытством смотрел на эту суету усатый капитан в телогрейке и флотской фуражке.

— Эй, там, на берегу, вы еще долго? — скорее по привычке, чем по обязанности крикнул он.

— А твоя что, не терпит? — крикнул в ответ Теван. — Ты знаешь, кого везти будешь? Смидовича везти будешь!

На капитана это имя не произвело впечатления, он либо не расслышал, либо просто не знал, кто такой Смидович. Да и в пожилом человеке в малице, с давно не стриженной седой шевелюрой и отросшей бородой, трудно было угадать члена Президиума ЦИК.

Капитан терпеливо дождался, пока закончилось затянувшееся прощание на берегу. Петр Гермогенович пожал всем руки, обнялся с Теваном и сел в лодку, чтобы добраться до болтавшегося на рейде суденышка.

Потом, уже стоя на палубе, он долго махал рукой кучке людей в малицах, которые все что–то кричали ему, пока не скрылся наконец за поворотом паузок.

Воскресенье он провел на даче в Серебряном бору. Ходил с детьми и внуками в лес. Как всегда перед походом, он произнес свою любимую, ставшую традиционной фразу: «Без добычи домой не возвращаться!», — затем разулся и босиком, во главе своей, тоже босоногой, команды, с суковатой палкой в руке, бодро пошагал мимо добродушно улыбающихся соседей, потом через деревеньку, все дальше и дальше, в соседний лес, славившийся грибами.

В этот лес Смидовичи ходили в разное время года — правда, всегда бесснежное, и всегда с какой–либо определенной целью: если не за грибами, то за ягодами, не за ягодами, так за ландышами, не за ландышами, так еще за чем–нибудь, например за совой, которую очень хотелось поймать и приручить.

Лес был таинственный, темный, и, войдя в него, Петр Гермогенович, тоже по установившейся традиции, сказал торжественно:

— Ну, а теперь помолчим…

И все с минуту молчали, отдавая природе дань уважения и любви.

Вечером пришли гости: Мария Ильинична Ульянова, Владимир Александрович Обух, Сергей Иванович Мицкевач… Все дружно ели собранные Смидовичами грибы, которые особым способом жарил сам хозяин, никому не доверяя. Грибы получились ароматные, крепенькие, шляпка к шляпке.

Петр Гермогенович много рассказывал о поездке на Север, демонстрировал то курительную трубку из мамонтовой кости, то расшитые сукном оленьи сапожки Софьи Николаевны, то устрашающего вида нож. Грибы он солил только из берестяного туеска, подаренного девушкой–ненкой.

Время от времени громко стучала клювом полярная сова в клетке, словно мальчишка проводил по штакетнику палкой, и смотрела на людей немигающим желтым глазом.

— Филька принимает участие в разговоре, — заметил Петр Гермогенович, любуясь птицей.

Вина к ужину не подавали, было весело и без хмельного, зато долго пили чай из поющего на разные голоса самовара, а потом дружно, хором пели шуточную песню про Серебряный бор на мотив старой студенческой.

Лицо у Петра Гермогеновича сделалось озорно–молодым, голубые глаза еще более поголубели, а серебряная борода оттопырилась, потому что, запевая, он закинул свою большую голову, подражая знаменитым певцам.

Пели весело, с юношеским задором, совершенно забыв, что почти у каждого за плечами по шесть десятков лет, и каких лет!

Стали вспоминать, как родилась эта песня, кто ее автор, но так и не вспомнили, зато вспомнили о другой песне, к которой непосредственное отношение имел Обух.

— Извините, то была не песня, а марш, — поправил, улыбаясь, Владимир Александрович.

— Да, да… И назывался этот марш, если мне не изменяет память, — Петр Гермогенович, лукаво прищурясь, посмотрел на Обуха, — «На туберкулезный фронт»… Ну–ка, кто помнит?

— Я! — Мицкевич поднял руку, как школьник в классе:

Наш Союз победоносный

Побеждал везде, всегда.

Все на фронт туберкулезный,

На борьбу с врагом труда!

Много бед мы испытали,

Стиснув зубы и без слез,

Мы должны, как побеждали,

Победить туберкулез.

Твоя работа? — спросил он у Обуха.

— Отчасти. Я, скорее, был редактором и заказчиком, чем автором.

— На Севере, к сожалению, с этим злом еще не покончено. Тебе известно об этом, Сергей Иванович? — спросил Смидович.

Мицкевич кивнул.

— Мы открываем там первые туберкулезные диспансеры… Завтра на Комитете я как раз собирался сказать об этом.

И снова вспоминали далекие уже годы.

— А помнишь, Владимир Александрович, — спросил Смидович Обуха, — как ты всех москвичей в бане вымыл? Чтобы они не заболели сыпняком.

— С твоего благословения как председателя Моссовета.

— Что было, то было, — Петр Гермогенович спрятал улыбку в усы.

— А это удивительнейшее объявление в газетах летом восемнадцатого года, — сказала Мария Ильинична, тоже улыбаясь. — «Московская чрезвычайная санитарная комиссия, — она взглянула на Обуха, — предлагает всему населению Москвы бесплатно помыться в бане. Каждый получит кусок мыла».

— Между прочим, довожу до сведения собравшихся, что кусок мыла я получил, — торжественно объявил Петр Гермогенович.

— Петр, неужели тебе понадобился кусок мыла? — Софья Николаевна с притворной строгостью посмотрела на мужа.

— Представь себе, что да. Как председатель Московского Совета, одобривший инициативу товарища Обуха, я должен был показать пример.

— Ого, в то время кусок мыла — это же была великая ценность! — воскликнул Мицкевич… — Кстати, я тоже бесплатно мылся.

— А заметку, которая появилась в газетах через неделю, вы помните? — спросил Обух.

— Конечно! — живо откликнулся Смидович. — «Через московские бани прошло до восьмисот тысяч человек». По крайней мере трое из них сидят в этой комнате. Да, было время, — задумчиво промолвил он.

Разошлись поздно. Мария Ильинична заночевала у Смидовичей, их дача была всегда полна «ночлежников». Обух жил неподалеку, на даче у Анны Ильиничны Елизаровой, Мицкевич уехал в Москву, сославшись на неотложные дела…

Последние годы Петр Гермогенович спал мало, а просыпался рано и, радуясь, что урвал время у сна, шел в сад. Утром он обошел весь свой участок, подолгу останавливаясь то у одного, то у другого растения. У него был, пожалуй, лучший в Серебряном бору, богатейший цветник. «Весеннюю кампанию» этого года он закончил тем, что высадил тридцать сортов георгин, полученных из Тимирязевской академии. Они должны были распуститься осенью, а пока цвели его любимые розы. Привезенные из Заполярья карликовые деревца тоже вроде бы прижились, хотя и переболели, а лишайники чувствовали себя на новом месте как дома. Он посадил их рядом с белой акацией, той самой, которую прислал в подарок Мичурин в 1931 году, после того, когда Петр Гермогенович вручил ему орден Ленина…

Он вспомнил Козлов, августовский прохладный вечер, драматический театр, где состоялось торжественное заседание пленума городского Совета. Зал был переполнен. Немного растерянный, оглушенный непривычной обстановкой, Мичурин сидел в президиуме рядом со Смидовичем.

Петру Гермогеновичу предоставили слово, и он — живописный, большой, в поблескивавших золотыми дужками очках — пошел к трибуне. Это было не просто вступительное слово члена Президиума ЦИК СССР, это была блестящая лекция о значении работ Мичурина для отечественной науки, поразившая всех глубиной исследовательских мыслей.

Потом, зачитав Указ Президиума ЦИК о награждении Мичурина, он с волнением пожал Ивану Владимировичу руку, жилистую, трудовую, уже стареющую и теряющую силы.

Весь следующий день он гостил у Мичурина. Иван Владимирович был старше его на девятнадцать лет, и он про себя называл его стариком, совершенно забывая о своих, тоже немолодых годах. «Старик» водил его по знаменитому саду и питомнику, где нашли вторую родину сотни диковинных сортов разных полезных растений. Петр Гермогенович жадно расспрашивал его обо всем, вдаваясь в такие специальные, доступные лишь биологу нюансы, что Мичурин только разводил руками: откуда все это знает его знатный гость? В тот день Иван Владимирович снова температурил от лихорадки, которая не оставляла его последние двадцать пять лет; к тому же лил дождь, дул сильный ветер, но он не согласился на уговоры Петра Гермогеновича пойти в дом, а все водил его по участку, рассказывал и рассказывал.

— Значение ваших работ, Иван Владимирович, громадное, — сказал тогда Смидович. — Вам самому трудно оценить все, что вы сделали, но оставим это потомкам.

Мичурин вздохнул.

— Стар я, Петр Гермогенович… И все же хочется не просто продолжать, а продолжать с еще большей энергией дело, которое я начал пятьдесят шесть лет тому назад… Да, пятьдесят шесть.

Они задержались около крупного дерева белой акации, и Смидович сказал, что любит ее сладкий запах, что он напоминает ему Керчь, молодость.

— Осенью я пришлю вам молодое деревце акации, — пообещал Мичурин.

— А оно приживется у меня под Москвой?

— То, которое я пришлю, приживется, Петр Гермогенович…

Их наградили тогда почти одновременно, Смидовича и Мичурина.

Для Петра Гермогеновича награждение явилось неожиданностью, большим сюрпризом.

— Товарищи решили почему–то почтить меня, — недоумевая, пересказывал он события друзьям. — Товарищ Калинин на заседании союзного ЦИКа вручил мне торжественно орден Ленина. Да, да! Пришлось экспромтом говорить ответную речь. Я даже переконфузился…

Он вдруг почувствовал резкую и сильную боль в сердце и присел на лавочку под акацией. Боль не проходила, и он с трудом, стараясь не показать, что мучается, доплелся до крыльца, а потом и до спальни.

Обух пришел через пять минут со шприцем, ампулами и стетоскопом.

— Это еще что такое? — шутливо вопросил он, стараясь показать, насколько он не придает значения тому, что произошло со Смидовичем. — А ну–ка, уважаемый, разрешите вашу мужественную руку! — Он стал щупать пульс, не находил, и от этого не мог сдержать тревоги. — Пульс не совсем, но ничего, сейчас мы его поправим… А пока кипятится шприц, послушаем этого богатыря… Ну, лежи спокойно. Не дыши…

Обух слушал Смидовича долго, молчал, но Софья Николаевна поняла, что ничего хорошего он и не скажет.

Спустилась со второго этажа Мария Ильинична и молча обняла Софью Николаевну.

— Ничего, Соня, все будет хорошо. Не первый раз ведь, — сказала она.

— Да, не первый…

Наконец был готов шприц, и Обух ловко, как это умели делать земские врачи, вогнал в руку Смидовича кубик камфары.

— Скоро все пройдет, Петр, — сказал он по возможности бодро.

— Уже проходит, — Петр Гермогенович глубоко и облегченно вздохнул. — Мне уже совсем хорошо. — Он улыбнулся и хотел встать, но Обух прикрикнул.

— Лежать весь день! — распорядился он.

— Ты что, с ума сошел? У меня же сегодня заседание Комитета!

— А без тебя его провести некому? — спросила Софья Николаевна. — Посмотрите на этого незаменимого человека!

— Сонечка, но ты же великолепно знаешь, что я должен делать доклад.

— Значит, Петр, доклад придется отложить.

— Нет, нет, Соня, это категорически исключено. Я немного полежу и встану. Тем более что я уже совершенно здоров.

Как–то незаметно для себя он задремал, Софья Николаевна села у его изголовья, а Ульянова и Обух вышли из комнаты.

— Это серьезно? — спросила Мария Ильинична. Обух кивнул:

— К сожалению, да… Я вообще удивляюсь, как он еще живет. И еще совершает отчаянные путешествия по Дальнему Северу… По–видимому, его спасает огромное желание не просто жить, существовать, а жить работая, иными словами, его держит на этом свете неистребимая страсть к труду…

Петр Гермогенович проснулся часа через полтора. Машина давно приехала за ним, и Софья Николаевна на всякий случай не отпускала шофера. Она хотела было позвонить Калинину, но побоялась, однако не Михаила Ивановича, а собственного мужа, который страшно сердился, когда она кому–нибудь жаловалась на его недуги.

В Дом Советов на Моховой он вошел бодрым шагом, раскланиваясь на ходу с сослуживцами. Правда, их было не так и много: в штате Комитета Севера, обслуживавшего все необъятное Заполярье страны, работало всего семнадцать человек.

В дверях Смидович столкнулся с Таном–Богоразом и, поздоровавшись с ним, бросил шутливую фразу, показав на свой огромный портфель:

— Посмотри, Владимир Германович, какую тяжесть я таскаю, как мул!

Заседание бюро Комитета Севера всегда проходило в кабинете Смидовича, и сейчас он прошел туда, чтобы, усевшись за стол, еще раз просмотреть тезисы выступления. Он любил эти короткие минуты, когда в одиночестве пробегал мысленно свой доклад или речь, прикидывая время, которое ему понадобится, и тут же беспощадно резал свое выступление, если видел, что не укладывается в регламент.

Ровно без пяти десять без особого приглашения, по заведенному раз навсегда обычаю, в кабинет стали входить члены Комитета — Ярославский, Житков, Мицкевич, Тан–Богораз, Скачко, Семашко… Помещение быстро заполнилось, все усаживались на свои обычные места, тихо переговаривались и поглядывали на карту, на которой красными флажками были отмечены пункты, где недавно побывал Смидович. На столе лежали привезенные образцы горных пород.

Приоткрыл дверь Михаил Иванович Калинин и, поздоровавшись со всеми сразу, сказал с шутливой ворчливостью в голосе:

— Ну, вы не очень утомляйте Петра Гермогеновича. Его беречь надо! Беречь! — и ушел к себе в кабинет.

Петр Гермогенович говорил не только о том, что увидел во время поездки — многие из присутствовавших знали Север лучше его, — нет, опираясь на свои наблюдения, он как бы подытоживал работу Комитета, который возглавлял с момента его организации в 1924 году все эти десять лет. Как член правительства, как человек, семнадцать лет избиравшийся членом Президиума ВЦИК и ЦИК СССР, он лучше других видел все достижения и все промахи в этой огромной, имеющей поистине историческое значение работе.

Обычно мягкий, спокойный голос его окреп, стал торжественным.

— Придя на помощь малым народам, мы столкнулись с бытовавшим в широких кругах превратным представлением о Севере как о гиблом месте, непригодном для каких–либо хозяйственных целей, а о туземцах, его населяющих, — как об исчезающих, вымирающих народностях. Горе–оракулы из буржуазного стана готовили им три дороги: загробный мир, прозябание в резервациях наподобие североамериканских индейцев, и смешение с нациями более сильными и многочисленными при полной утрате своей культуры и самобытности. Пророчества не сбылись… Планомерная, организованная работа в Заполярье по строительству новой, социалистической жизни, как вы знаете, началась после того, когда при Президиуме ВЦИК был учрежден наш Комитет, члены которого сегодня собрались здесь. С грустью должен отметить я, что нет среди нас безвременно ушедшего Анатолия Васильевича Луначарского. Как член Комитета он много сделал, чтобы приобщить к культуре малые, даже совсем крохотные народности, вроде юкагиров, которые в наши дни выдвинули писателя Текки Одулока, чьи книги переводятся на несколько европейских языков.

Слушали Петра Гермогеновича хорошо. Он приводил, казалось бы, всем известные факты, часто второстепенные, вроде бы и не заслуживающие большого внимания, но, нанизанные на одну стержневую мысль, они делали особенно зримой проделанную Комитетом Севера работу.

Потом выступил председатель оздоровительной комиссии Сергей Иванович Мицкевич. Он говорил об устойчивости к болезням, которую необходимо выработать у северных племен, чтобы окончательно прекратить их вымирание, о более чем ста медицинских участках и больницах, открытых на Севере Советской властью, о противотуберкулезных и противотрахомных диспансерах, которые там организуются…

Петр Гермогенович слушал Мицкевича внимательно, с доброй улыбкой. Он вспомнил фотографию, которую недавно прислали в Комитет Севера из Средне–Колымска. «Друг юкагиров С. И. Мицкевич среди политических ссыльных» было написано на обратной стороне карточки. Сергей Иванович забыл об этой старой фотографии и, когда увидел ее у Смидовича, зажмурился от нахлынувших воспоминаний.

…Конец девяностых годов прошлого века. Избы Средне–Колымска с подслеповатыми окнами и насыпными земляными потолками. Крохотная организованная им, Мицкевичем, больница. Более пятидесяти политических ссыльных в селе, и среди них Тан–Богораз, Цыперович — автор книги «За Полярным кругом», поляк Людвиг Янович, который провел в тюрьме восемнадцать лет и застрелился, оставив записку: «Прощайте, товарищи, желаю вам от всей души увидеть красное знамя на Зимнем дворце»…

А как интересно было слушать Бориса Михайловича Житкова, его красочную, образную речь, подкрепляемую энергичными жестами, смотреть на его веселые, чуть насмешливые глаза, на добродушную улыбку!

Сейчас он говорил о том, что особенно волновало всех, кто собрался в кабинете Смидовича.

— Громадные мертвые пространства тундры и тайги висят мертвым грузом на культурных частях страны, и отыскание возможности использования таких пространств для жизни и промышленности — одна из важнейших задач нашего хозяйства… Нельзя видеть в северных окраинах золотое дно, откуда можно черпать деньги, не вкладывая в предприятия ни капиталов, ни ума, ни знаний; но нельзя и видеть в них только страну холода и мрака, в которой влачат свое жалкое существование несчастные, обделенные природой дикари…

Это были и его, Смидовича, мысли, и его заботы, и его планы, и он не раз согласно кивал своей лохматой головой, поглядывая на привезенные образцы горных пород.

Петр Гермогенович уже подводил итоги, когда в дверь снова заглянул Калинин и с плохо скрытой тревогой посмотрел на него. Михаилу Ивановичу позвонил Обух и рассказал о сердечном приступе у Смидовича.

— Сейчас, сейчас заканчиваем, — кивнул ему Смидович.

— Хорошо, я подожду, — ответил Калинин мягко.

Они пошли вместе в столовую обедать и по дороге Михаил Иванович завел дипломатичный разговор о здоровье, о том, что его надо беречь, особенно таким людям, как он, Гермогеныч.

— С чего ты взял, что я болен? — спросил Смидович. — Я совершенно здоров.

— Очень рад слышать… И все же шел бы ты отдыхать.

— А заседание у друзей озеленения? — Смидович озорно глянул в глаза Калинину.

— А заседание по заповедникам? — добродушно передразнил его Михаил Иванович. — А заседание краеведов? А заседание Общества старых большевиков? А заседание Комзета?

Смидович хлопнул себя ладонью по лбу.

— Вот разиня! — Совершенно забыл, что назначил сегодня встречу с одним человеком, который хочет со мной посоветоваться, ехать ли ему в Палестину. Спасибо, что напомнил.

Калинин рассмеялся и по привычке одернул подпоясанную узким ремешком косоворотку.

— Ты все–таки неисправим, Гермогеныч!..

Вечером Петр Гермогенович успел еще провести заседание Общества друзей озеленения. Он вернулся на дачу очень поздно, но Софья Николаевна по обыкновению ждала его.

— Сонечка! — начал он с порога. — Ты помнишь, я привез с Кавказа желуди каменного дуба? У нас, как ты знаешь, они не взошли, а у одного товарища, которому я дал единственный желудь, все получилось наилучшим образом. Сегодня на заседание он принес веточку каменного дуба, который у него растет в саду. Просто чудо!

— Ты лучше скажи, как себя чувствуешь? — перебила его жена.

— Разве не видишь? Великолепно, как тот каменный дуб в саду у товарища… Ты помнишь те чудесные места, где растут эти дубы? А цветы в горах? — Он вдруг размечтался и приумолк, усевшись и откинув на спинку стула белую голову. — Прекрасно все — горы, небо, солнце, цветы… Но революция наша всех прекраснее, — убежденно заключил он.