Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава восьмая

— Анатолий Васильевич, позвольте спросить вас, почему вы не в форме?

— Не успел, Петр Гермогенович, — Луначарский развел руками. — А на вас, как и задумано, шикарный костюм–тройка, который носит почти все российское учительство.

— Я человек дисциплинированный. Раз мне сказано было обзавестись этим костюмом…

— А у меня, Петр Гермогенович, удивительно неорганизованный характер. Но вы не беспокойтесь. К отъезду из Петербурга я наряжусь точно в такую же тройку… Да, чуть не забыл: как вас теперь величать?

Смидович понял вопрос не сразу, а сообразив, весело рассмеялся:

— Шурин. К вашим услугам… А вы?

— Воинов. Прошу любить и жаловать. — Луначарский галантно приложил руку к сердцу. — Итак, завтра на Финляндском вокзале.

— Смотрите не опоздайте. А то при вашем «неорганизованном характере» всякое возможно.

Ехать на Четвертый съезд партии собрались одной группой, якобы учителей, решивших осмотреть шведскую столицу. Дорога уже была проторена, по ней не раз отправлялись в эмиграцию русские революционеры.

Поезд мерно стучал колесами о стыки рельсов, зеленый вагон третьего класса сильно качало. Все, наговорившись вдоволь, уснули, а Петр Гермогенович одиноко стоял у окна, смотрел на незнакомую Финляндию. Заканчивался март 1906 года, и снег уже кое–где подтаял на солнце, обнажив каменистую серую землю и покрытые лишайниками валуны. Сразу за Выборгом показались затянутые льдом озера, целая цень их, многие с островками посередине, украшенными дачами и старинными замками. Потом пошли леса, ухоженные, обнесенные оградой из жердочек.

Остановились на аккуратной станции с вокзалом под красной черепичной крышей, островерхой кирхой вдали и чистеньким перроном, по которому важно прохаживались финские жандармы. Петр Гермогенович невольно потянулся к потайному карману, в котором лежал мандат на съезд. Изящная молодая женщина с мальчиком лет пяти едва поспевала за носильщиком, который нес два больших баула с вещами и яркий резиновый мяч в сетке. Чем–то напомнила она Петру Гермогеновичу Софью Николаевну. Она все еще горюет об умершем муже, растит Таню и, как всегда, всю себя отдает работе. После года тюрьмы за участие в политической демонстрации в Туле она по вызову МК переехала в Москву. Он увидел ее совсем недавно, в феврале. Она первая окликнула его удивленно:

— Вы ли это, Петр Гермогенович?

С того дня они стали встречаться, правда не так часто, как хотелось бы Смидовичу…

Громкий паровозный гудок вернул его к действительности. Он увидел, что товарищи гурьбой выходят на перрон. Пошли в буфет, брали с накрытого столика маленькие тарелочки с закусками и лишь потом расплачивались — за весь столик сразу, независимо от того, сколько было съедено и выпито.

К Ханко подъезжали под вечер. Чем ближе подходил к городу поезд, тем чаще попадались штабеля желтых, аккуратно сложенных досок, должно быть предназначенных к отправке морем. Радовали глаз деревянные, выкрашенные в радужные цвета финские дачи, сараи, сложенные из валунов.

На вокзале их встречала высокая, стройная молодая женщина.

— Кто это? — спросил у Луначарского Смидович.

— Елена Дмитриевна Стасова, дочь Дмитрия Васильевича, про которого покойный государь соизволил выразиться: «Плюнуть нельзя, чтобы не попасть в Стасова».

— Знаю, знаю. Его адвокатская деятельность не давала царю покоя.

Стасова повела делегатов на приготовленные заранее квартиры. Шли бульварами, мимо торговых рядов.

В Ханко пробыли недолго, до половины одиннадцатого ночи, когда отправлялся в Стокгольм маленький пароход «Ойхонна» с высокой, «не по росту», трубой и многочисленными шлюпками вдоль бортов.

Погода выдалась ветреная, ясная, и все высыпали на палубу, чтобы полюбоваться лунной ночью. Шли мимо безмолвных, покрытых лесом островов. В море началась качка, и многие скрылись в каюты. А Петр Гермогенович остался, считая кощунством спать в такую ночь.

Пароход звонко шлепал колесами по воде. Был хорошо виден скалистый берег, многочисленные, похожие на бараньи лбы шхеры, светлая накипь брызг.

И вдруг раздался сильный удар. Смидович едва удержался на ногах, уцепившись руками за поручень. Погас свет. Судно вздрогнуло, резко наклонилось на правый борт и остановилось. Послышались испуганные крики, на палубу выскочили полуодетые пассажиры.

Смидович вместе с Даном, военным врачом, бросился на капитанский мостик.

— Что случилось? — крикнул Дан.

— Ничего страшного, господа. Прошу не волноваться, — с истинно финским спокойствием ответил капитан. — Мы сели на мель.

— И надолго?

— Разве вы куда–либо торопитесь? Прошу зайти в буфет. Мы его скоро откроем, чтобы не было скучно… Вот видите, уже исправили свет…

— Вы не ответили на мой вопрос, капитан! — не успокаивался Дан.

— Уже поданы радиосигналы о спасении.

Пароход тем временем медленно продолжал крениться, вода все больше заполняла трюм, показалась в каютах. Из трюма доносилось испуганное ржание лошадей. Оказалось, что именно они и были причиной крушения: перевозили какую–то цирковую конюшню, и капитан, опасаясь, что лошади плохо перенесут качку в открытом море, приказал идти вблизи береговых шхер.

— Прошу надеть спасательные пояса, для всех не хватит мест в шлюпках, — распорядился капитан, но пассажиры уже успокоились и, потирая ушибленные места, подтрунивали друг над другом.

Авария произошла примерно в час ночи, и огни Ханко еще были видны вдалеке. Каждые две минуты била небольшая судовая пушка, то загорался, то гас прожектор, направленный в сторону берега, но никто не спешил на помощь «Ойхонне».

— Товарищи, а почему бы нам и в самом деле не пойти в буфет, — предложил кто–то. — Захватим каждый по спасательному кругу…

Предложение весело приняли: «В буфет так в буфет!» — и вскоре молоденькая финка в белом переднике, в чепчике наливала коньяк в рюмки, которые нельзя было поставить на стойку, потому что они сразу сползали на пол. В углу буфета плескалась вода.

И сразу возникла словесная перепалка. По дороге вообще спорили много, в самое неподходящее время и в самых неподходящих ситуациях.

— Товарищу Ленину не нравится «пестрота» программы… — кипятился оратор со спасательным кругом на шее. — Ему не нравится, что мы допускаем существование и надельных, и муниципальных, и государственных земель. Но что же делать, если земельные отношения не укладываются в один шаблон!

Ему возражали.

— Вы опираетесь на данные из жизни российских окраин и на этом основании умозаключаете в пользу муниципализации, но при составлении аграрной программы надо исходить из общих черт, свойственных большинству местностей России…

— Аграрная программа, — очередной оппонент протер платком запотевшие стекла пенсне, — должна прежде всего дать ответ на вопрос: как наилучшим способом использовать крестьянское движение, направленное на перераспределение земельной собственности…

Спор разгорался, дискуссия принимала все более острый характер. Казалось, все забыли о тонущем судне, о спасательных кругах, об опасности. Проходившие мимо матросы с удивлением поглядывали на странную компанию чудаковатых русских учителей.

В разгар дискуссии в буфет вошел капитан и заявил, что скоро придет полицейское судно из Ханко и заберет всех пассажиров.

«Полицейское! — с тревогой подумал Смидович. — Этого еще не хватало!»

Сообщение капитана несколько умерило пыл спорщиков, и все стали обсуждать вопрос, как себя вести с полицией. На борту находилось около ста делегатов съезда.

— Только выбрались из Великого княжества, и вот тебе — снова возвращайся туда же, — озабоченно проговорил Луначарский.

— С фальшивыми паспортами, — добавил кто–то.

К счастью, все обошлось благополучно. Финские полицейские не проявили интереса к политическим взглядам пассажиров и ограничились тем, что пересадили их на свое судно, повернувшее назад в Ханко.

А вскоре Петр Гермогенович уже любовался великолепной панорамой шведской столицы. Пароход шел мимо крепости Ваксгольм, преграждавшей судам путь в Стокгольм своими грозными скалами, башнями и стенами, откуда глядели черные жерла пушек. Потом был очень длинный водный коридор, закончившийся причалом чуть ли не у самого королевского дворца на набережной Шепперброна.

На пристани их ждали товарищи. Петр Гермогенович с радостью узнал Ленина. Владимир Ильич для всех нашел несколько добрых, дружеских слов.

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич! Как добрались? Слышал, с приключениями?..

— Рад видеть вас, товарищ Струмилин.

— Матрена! Надеюсь, в добром здравии…

Шведские полицейские не сводили глаз со сходивших по трапу пассажиров и, как только они направились к выходу, тут же предложили всем следовать в участок.

— Увы! — Ленин развел руками. — В этой «демократической» стране действует королевский циркуляр об обязательной регистрации прибывающих в Швецию русских подданных. Заметьте, русских! Видите, какую опасность мы представляем!

Полицейский офицер задал несколько вопросов и попросил заполнить анкету.

— Предупреждаю, господин Шурин, вы будете немедленно высланы из Швеции, если разрешите себе заниматься политической деятельностью.

Только потом Смидович узнал, что его допрашивал сам прокурор Стокгольма Ларе Стендаль.

До открытия съезда оставалось несколько дней, и Петр Гермогенович посвятил их знакомству с городом. Ему пришлось обзавестись «Руководством для русского» — небольшой книжицей, похожей на путеводитель, и с ним он обошел все знаменитые места. Бронзовый Карл XII с худым и упрямым лицом маньяка простертой рукой указывал в сторону России, откуда позорно бежал с остатками разгромленных полков. В громадном Королевском дворце показали коллекцию королевских одежд и оружия, старинные экипажи и чучела лошадей со всадниками.

Живопись и скульптура Национального музея на набережной Блазиегольмена были поистине великолепны. Сюда Смидович пришел с Луначарским, и тот с глубочайшим знанием предмета стал рассказывать чуть ли не о каждой картине и статуе, об их авторах. Каково же было удивление Смидовича, когда он узнал, что Анатолий Васильевич впервые в Швеции и все сведения о музейных сокровищах Стокгольма почерпнул из книг.

Однажды вечером Анатолий Васильевич разоткровенничался и рассказал о вологодской ссылке, откуда вернулся два года назад. Он увлекся, и Смидовичу даже показалось, что Анатолию Васильевичу были не в тягость проведенные в ссылке годы.

— Понимаете, Петр Гермогенович, для формирования моего мировоззрения вологодская ссылка мне дала примерно столько же, сколько ранее Таганская тюрьма, и, по крайней мере, куда больше, чем занятия в Цюрихском университете. В Тотьме и Вологде я написал несколько сказок и работ по эстетическим вопросам, занимался переводами. Сотрудничал в «Образовании» и «Правде», двух наиболее передовых тогдашних журналах, имевших довольно заметный марксистский уклон. И вы знаете… я тогда только что женился, и это, естественно, скрашивало ссылку.

Четвертый съезд открылся десятого апреля в Народном доме. Это здание Петр Гермогенович знал по рассказам еще с искровских времен. «Искру» в целях конспирации называли тогда «пивом». Ее высылали в Стокгольм, в адрес Народного дома, откуда регулярно сообщали, что «пиво» получено. А в 1905 году, когда Ленин и Крупская возвращались через Швецию в Россию, выяснилось, что «пиво не выпито» и «бочками» завален весь подвал Народного дома.

Это было большое, высокое сооружение с башенками под черепичной крышей, с массивными колоннами и арками у главного входа. Русские эмигранты нередко устраивали здесь литературные вечера.

Довольно просторный для ста сорока с лишним участников съезда зал Народного дома быстро заполнялся. Большевики пришли вместе с Лениным, меньшевики тяготели к приехавшему из Женевы Плеханову. Обособленной группкой явились бундовцы.

Было девять часов утра, когда от имени Объединенного ЦК большевик Румянцев открыл съезд.

Смидович сидел вместе со своими, которые оказались в меньшинстве — сорок шесть большевиков против шестидесяти двух меньшевиков.

На первом заседании выбирали бюро съезда. Смидович, как и все большевики, голосовал за Ленина, по Владимир Ильич получил шестьдесят голосов, тогда как Плеханов — семьдесят один, а Дан — шестьдесят семь. Это было обидно и, главное, настораживало. Двое против одного!

Еще на пароходе Петр Гермогенович заметил, что меньшевики, стремясь обеспечить себе победу на съезде, затевают махинации. На втором заседании он вместе с делегатами–рабочими Котовым, Островским, Дунаевым, Черногородским подал председательствующему Дану заявление, которое тот прочитал с явной неохотой:

— «Мы, рабочие, заявляем, что одна часть партии устраивала по дороге свои собрания, а на месте — закрытые собрания, организовываясь фракционно… Признавая такую тактику грубофракционной, а не партийной, ибо она может повести к полной замкнутости и второй части партии… мы требуем занесения нашего заявления в протоколы съезда». Стоит ли обсуждать вопрос, поднятый товарищами рабочими? — обратился к залу Дан. — Впрочем, это решит бюро.

И снова меньшевики добились своего, отложив обсуждение документа, который им пришелся явно не по вкусу.

«Какую они устраивают волокиту, как далеко мы уходим от самой сути», — с тревогой подумал Смидович. Он посмотрел на Ленина. Владимир Ильич был спокоен, даже весел и тихонько переговаривался о чем–то с Луначарским.

Наконец объявили перерыв, и в зале появился симпатичный, с седыми усиками шведский социалист Хипке Бергерен, который пригласил всех в соседнее кафе, где уже были приготовлены кофе и бутерброды. Это было не только трогательно, но и весьма кстати, ибо многие делегаты испытывали явный недостаток в средствах.

На третье заседание пришла делегация шведских социал–демократов. Смидович вместе со всеми дружно аплодировал, выслушав приветственную речь председателя партии Брантинга.

— Полагаю, что я верно передам чувства шведских товарищей, — сказал он, — если пожелаю полного успеха в вашей борьбе, если пожелаю, чтобы солнце свободы скорее засияло над измученным борьбой русским пролетариатом. Мы, шведы, всей душой с вами в вашей борьбе.

Все встали… Да, на какие–то считанные минуты обе фракции были вместе, а потом снова начались разногласия, особенно обострившиеся, когда обсуждался вопрос о пересмотре аграрной программы, о думе и вооруженном восстании — этих «трех китах», на которых строилось все здание объединения…

Вопрос об аграрной программе обсуждался на пятом заседании съезда.

Ленин говорил первым.

Смидович впервые видел Владимира Ильича на такой ответственной трибуне и подивился той полемической страстности, с которой он отстаивал свои убеждения. Ленин говорил быстро, часто подкрепляя слова энергичным жестом руки. Слова и фразы текли свободно, без малейшего видимого затруднения, хотя перед Владимиром Ильичей лежал всего лишь небольшой листок бумаги с планом доклада.

— Партия требует: первое, конфискации всех церковных, монастырских, удельных, государственных, кабинетских и помещичьих земель; второе, учреждения крестьянских комитетов для немедленного уничтожения всех следов помещичьей власти и помещичьих привилегий…

Выступление Плеханова было, как всегда, остроумно, звучала обязательная латынь.

— Я отвергаю национализацию. Проект Ленина тесно связан с утопией захвата власти революционерами, и вот почему против него должны высказаться те из вас, которые не имеют вкуса к этой утопии.

Владимир Ильич смотрел на Плеханова с искренней грустью.

В перерывах тоже не получалось объединения, все разбивались по фракциям, даже в кафе, когда уничтожали даровые шведские бутерброды. Много говорили о Ленине. Смидович услышал ровный, чуть окающий голос Калинина:

— Такого, как Ленин, не провести нашим классовым врагам, он выше их на несколько голов, и надо беречь его как зеницу ока.

— Простите, не помешал? — к группе рабочих подошел Ленин. — О чем или о ком речь, если не секрет? Обо мне? — Он улыбнулся. — Вот Георгий Валентинович утверждает, что я мечтатель, да, да, мечтатель самой чистой воды, фантазирую насчет выбора чиновников народом и тому подобное и что для такого хорошего исхода нетрудно написать программу. — Ленин удивительно похоже скопировал Плеханова; — «Нет, ты вот напиши–ка для худого исхода. Ты сделай так, чтобы твоя программа была «подкована на все четыре ноги»».

Смидович потерял счет бесчисленным поправкам и поправочкам к программе, которые вносили меньшевики, все более запутывая вопрос, пока наконец не провели свою резолюцию. Программа получилась такой пестрой, что Владимир Ильич лишь устало махнул рукой.

— Какие уж тут четыре подковы, — сказал он, — все четыре подковы потеряли, остались при аграрном беспрограммьи…

В дни съезда Смидовичу пришлось не раз выступать в защиту позиций большевиков.

— Да, да, конечно, напишите, — сказал ему Ленин, когда меньшевики попытались сорвать обсуждение вопроса о Государственной думе.

Заявление писали впятером — делегаты от Тверской, Бакинской, Гурийской, Рижской организаций РСДРП. Смидович нервно расхаживал по комнате и диктовал:

— «Мы протестуем против прекращения прений по вопросу о Государственной думе, имеющем для нас, членов партии, роковое значение, — он на секунду задумался, — да, да, роковое значение, значение жизни и смерти партии. Предупреждаем съезд, что систематическое гильотинирование прений, лишающее нас возможности принять участие в обсуждении и выработке тактики и сводящее наше участие в делах съезда к выслушиванию докладов, может заставить нас в конце концов оставить заседание съезда…» Все. Как вы думаете, товарищи, не будет возражений против столь резкой формулировки?..

Пользуясь численным преимуществом, меньшевики протаскивали свои резолюции одну за другой. Ленин воспринимал это внешне спокойно, и состояние его передавалось всем, с кем он в эти дни встречался. Он много шутил после заседаний и звал всех в тир, уверяя, что умение метко стрелять всегда пригодится профессиональным революционерам.

Двадцать пятого апреля Смидович последний раз пошел в Народный дом, чтобы присутствовать на двадцать седьмом, заключительном заседании съезда. Съезду присвоили название Объединительного, хотя каждый хорошо понимал, что реального объединения между большевиками и меньшевиками не произошло.

— И все равно мы, большевики, довольны результатами съезда, — сказал Владимир Ильич. — Крупным идейным делом съезда явилась и определенная размежевка правого и левого крыла социал–демократии. С тенденциями правого крыла мы должны вести самую решительную, открытую и беспощадную идейную борьбу.

— А вы знаете, Владимир Ильич, что сегодня сказал на прощание Дан? — спросил Смидович.

Ленин вопросительно взглянул на него.

— Этот деятель изрек, что, мол, с большевиками теперь покончено, они побарахтаются еще несколько месяцев и совсем расплывутся в партии.

Владимир Ильич смеялся заразительно, от души:

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого!

Утром следующего дня Петр Гермогенович прочел в шведской газете «Сосиал–демократен» первую заметку о съезде:

««Форвертс» сообщает: состоялся IV съезд русской социал–демократической партии. Он проводился за границей, и его заседания проходили закрыто… Прежде всего пытались достигнуть единства, что считается самым важным для социал–демократических партий России.

Где–то в Швейцарии».

«Где–то в Швейцарии»… Шведские друзья помогали русским делегатам возвратиться в Россию…

И снова был пароход, скалистые Аландские острова, штормовое море. За три недели, которые провели делегаты в Швеции, заметно потеплело, прибавился день, начались белые ночи.

Петр Гермогенович стоял на палубе, смотрел на волны, а мысли уже были далеко, в Москве, на фабриках и заводах, куда он сразу же пойдет, чтобы рассказать рабочим об итогах съезда.

Вспомнилась Тула; что–то давно не было писем от матери. Впрочем, он и сам писал редко и скупо, но думал о домашних часто, тревожился и радовался каждой весточке от них. Хотя нет, не каждой. С некоторых пор стали огорчать письма от Инны. Между строчками о своем житье–бытье, об усталости и трудностях существования проскальзывали намеки на то, что большевики не во всем правы и стоит прислушаться к тому, что говорят Плеханов и Мартов. Читать это было больно. Однажды он ответил ей резким письмом, но не отослал, понимая, что это может вызвать очередное дознание, а то и арест.

И еще думал о Соне, которая так ничего и не написала ему сюда. «Что там с ней? На свободе ли?» — тревожно спрашивал он сам себя.