Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Глава третья

Каменный, унылый, типично петербургский дом, в котором Смидович снял комнату, стоял в центре рабочего квартала, возле церкви Михаила–Архангела, на шумной Московской улице и почти весь был заселен рабочими с близлежащих заводов — Паля, Максвеля, Александровского, Семянниковского.

— Вид на жительство у пана, надеюсь, в порядке? — было первое, что спросила у Смидовича при знакомстве хозяйка, Тереза Станиславовна Тарковская, маленькая хлопотливая женщина с худым серым лицом.

— В полнейшем. — Петр Гермогенович протянул ей заграничный паспорт. — А пани, если не ошибаюсь, полька?

— Так, так… О, пан ест бельгиец! — почтительно промолвила хозяйка.

— Эдуард Куртуа к вашим услугам! — Смидович галантно раскланялся, как и полагается всякому иностранцу, прибывшему из цивилизованной страны в этот далекий и холодный Петербург.

— Однако пан хорошо говорит по–русски, — удивилась хозяйка.

— Мой отец долго работал в России, и все мое детство прошло в этой стране, — ответил Смидович…

Сегодня, как обычно, он встал вместе со всеми, за час до гудка. Было еще совсем темно, и над колодцем двора в холодном декабрьском небе висели крупные зимние звезды. Первой всегда поднималась пани Тереза. Петр Гермогенович слышал, как она гремела посудой на кухне — готовила завтрак ему и двум своим сыновьям, Генрику и Стасу, тоже рабочим.

— Пан Эдуард, проше вставать! — Тереза Станиславовна привычно стукнула в дверь комнатушки, которую занимал Смидович.

Квартира была в двадцати минутах ходьбы от литейно–механического завода Семянникова, куда он устроился на работу электриком, и сразу понравилась ему. Хозяева жили небогато, но чисто, не скандалили, не напивались по праздникам и как будто не были на подозрении у полиции, что также имело для Смидовича немаловажное значение. Два сына пани Терезы работали поблизости, на Александровском заводе, старший — слесарем, младший — литейщиком. Каждое утро Петр Гермогенович наскоро завтракал вместе с ними, но на работу уходил позднее.

Он любил эти утренние часы, когда в густом инее деревьев дробился свет электрических фонарей, горевших на Московской. Не спеша шагал по уже расчищенному коночному пути с блестящими узенькими рельсами мимо Спасской и Петровской мануфактур, ярко освещенных и гудящих всеми своими станками.

Рядом со Смидовичем группками шли рабочие, их становилось все больше и больше, толпа росла, заполняя всю Московскую от тротуара до тротуара. Людской гомон и скрип шагов по снегу заглушались голосами зовущих на работу гудков.

Те несколько минут, которые тратил Петр Гермогенович на дорогу, не пропадали даром: на морозном воздухе так хорошо думалось.

Вчера он, кажется, избавил рабочих медницкой от шпика, который числился там отметчиком. Это был тщедушный недалекий человек с козлиной бородкой и по–кошачьи желтыми, чуть навыкате, глазами. Он напоминал кошку и своей мягкой, неслышной походкой, позволявшей ему незаметно подкрадываться и подслушивать. Рабочие метко прозвали его Тенью и даже забыли его настоящую фамилию — Соколовский.

В медницкой давно «раскусили» отметчика, поняли, кто он, на кого работает, и не упускали случая поиздеваться над ним. Особенно доставалось шпику во время обеденного перерыва. Так было и вчера, когда, оставив свои молотки и наковальни, рабочие пили чай за длинным общим столом.

— Скажи–ка, Тень, сколько ты у них зарабатываешь? — спросил один из них, расчесывая пятерней густую бороду. — Рубля четыре небось, не боле.

— А тебе что? — вяло огрызнулся шпик.

— Дрянь ты все–таки, — равнодушно сказал другой рабочий. — Черту душу продал за четыре целковых в месяц.

— Да отстаньте вы… Откуда вы взяли? — у Соколовского воровато забегали глаза.

— А что если мы этой сволочи сейчас голову проломим? — предложил кто–то.

— Ванька, сбегай за молотком! — попросил бородач мальчика, подметавшего полы в медницкой.

— Это мы мигом, Пантелеич, — бойко ответил Ванька, не двигаясь, однако, с места.

Шпик поспешил закончить чаепитие.

— Куда вы торопитесь, Соколовский? — вмешался в разговор Петр Гермогенович. — Пока вы не ушли, я хочу спросить, что это за человек как–то спрашивал у меня про вас в конке. Знаете, на рабочего не похож, но и не барин… Соколовский покраснел:

— Какой из себя, высокий, черный?

— Совершенно верно, высокий и черный. Так что вы осторожней будьте…

— Да что вы, господин Куртуа. Это конторщик, со мной на одной квартире стоит.

Соколовский перевернул чашку вверх дном, бросил в рот кусочек рафинада и быстро вышел из цеха.

— А ну–ка, Ваня, проследи, куда пойдет Тень? — попросил Петр Гермогенович.

— Это мы мигом! — ответил тот, срываясь с места.

— Полагаю, пошел в контору за расчетом, — сказал Смидович.

— Да ну?.. — раздались голоса.

— В учреждении, где подвизается этот тип, не любят, когда становятся известны их агенты.

— Смотри–ка, как господин Куртуа наши российские порядки знает, — с наигранным удивлением промолвил бородатый медник. — А вы и вправду разговаривали с тем черным?

— Нет, конечно. Но шпика с Соколовским я действительно однажды видел.

Через несколько минут вбежал Ванька.

— В контору пошел, аккурат к дяденьке, что на работу принимает, — выпалил он на одном дыхании.

— Я ж говорил… — Петр Гермогенович усмехнулся. — Дня через три его как ветром сдует…

Он, возможно, еще долго размышлял бы об этом случае в медницкой, если б его не вернул к действительности Пантелеич.

— Ты что это прохлаждаешься, мил человек? — услышал Смидович его голос. — Сейчас загудит.

Они поздоровались за руку и прибавили шагу. Гудок их застал у самой проходной. Огромные железные ворота уже закрывались, но через них, оттесняя сторожа, вваливалась на территорию завода рабочая толпа.

— А ну–ка, поднажмем, братцы! — весело крикнул бородач. Был он немолод, однако ж силен, косая сажень в плечах, и с его помощью еще несколько десятков рабочих прошли на заводской двор. Через минуту толпа поредела, и сторож смог наконец закрыть ворота.

— Вот только так, Пантелеич, — сказал Петр Гермогенович рабочему, — мы можем добиться своего, если нас много и если мы дружны. — Он обернулся и посмотрел на проходную.

Опоздавшие уже входили через калитку, и табельщик отбирал у них номера, чтобы отметить штраф в рабочей книжке.

— К мастеру на явку, к мастеру на явку, — заученно бормотал он.

— А если мы будем разъединены, нас согнут в бараний рог, — продолжил свою мысль Смидович.

— Верно говоришь, Францевжч. — Он помолчал. — А ведь мы поначалу решили, Францевич, что ты тоже филер.

Петр Гермогенович даже остановился от неожиданности.

— Так уж у нас выходило, — смутился Пантележч, — Парень ты толковый, знающий. Дело у тебя в руках горит, а на какую работу пошел! Два целковых в день! Тьфу это, а не работа. Вот мы и думали, что ты из ихнего племени: там тебе хорошо платят, а у нас ты для виду поденщиком нанялся.

— И сейчас так думаете? — спросил Смидович.

— Сейчас по–другому. — Рабочий усмехнулся. — Так сказать, наоборот: не агитатор ли ты, часом?

— А агитатор — это плохо?

— Почему плохо. Только не каждому эта агитация дается. Тут надо осторожно действовать, с толком. На рожон не лезть. Вот листки, к примеру, тоже умеючи надо класть. Не так, как кто–то давеча. Надо, чтоб человек, которому они предназначены, не видал, — упаси бог! — когда их ему подкладывают. Иначе обязательно забоится и читать не станет. Вот и получается — риск большой, а толку ни на грош.

Листовки на завод принес Смидович.

Накануне вечером к нему пришла курсистка Таня, стройная, с разрумяненным морозом лицом и белозубой улыбкой.

— Здравствуйте, Эдуард! Как я все эти дни скучала… — сказала она нарочито громко.

Петр Гермогенович помог ей сбросить синий тулупчик с серым мехом, принял из рук капор, муфту, шарфик.

— Господи, да поцелуйте же меня, — шепнула она, поведя черными озорными глазами. — Ну вот, теперь все знают, зачем я пришла… Там какой–то незнакомый мужчина.

— Это родственник хозяйки из Вильны.

— Вот видите… Отвернитесь, пожалуйста.

Он отошел к окну и несколько минут смотрел на опустевшую улицу.

— Все… Можно обернуться.

— Спасибо, Танюша. Вы, кажется, немного похудели? — спросил Смидович, показывая глазами на сверток.

— Да, недоедание и душевные переживания на почве неразделенной любви, — Таня легко приняла шутку. — Здесь ровно сто штук. Надо постараться распространить их как можно скорее.

— Завтра же разнесу по цехам, — ответил Смидович. Ему нравилась эта молоденькая веселая девушка, легко согласившаяся приносить из «Союза», как коротко называли в целях конспирации Петербургский комитет РСДРП, нелегальные брошюры и листовки. Обычно Петр Гермогенович передавал их на заводы «из рук в руки», но сейчас его торопили, и он решил, что на этот раз придется рискнуть самому.

Таня вскоре собралась уходить. Он долго провожал ее до конки, сперва до ближайшей станции, потом до следующей, потом еще дальше, а воротясь домой и запершись в своей комнатушке, внимательно прочел прокламацию — «листок вредного направления», как звалась подобная литература в донесениях охранки. На четвертушке писчей бумаги был отпечатан на гектографе рассказ рабочего с соседнего Александровского завода о каторжных условиях труда в котельной. На этом заводе работали сыновья хозяйки. Петр Гермогенович подумал было, что неплохо бы оставить одну прокламацию дома, на кухне, но решил, что не стоит, и начал складывать каждый листок «конвертиком».

Утром он встал раньше всех, позавтракал всухомятку, сунул в карман приготовленные «конвертики» и первым вышел из дому.

Дежуривший у заводских ворот городовой окинул Смидовича любопытным взглядом: ему давно примелькался этот странный иностранец в короткой замшевой куртке и кепи, которые тот носил, несмотря на русский мороз. Стоявший тут же сторож даже поклонился Смидовичу: он знал, что на заводе иностранцы в чести.

Завод еще только готовился к новому трудовому дню, и в мастерских было непривычно пусто и тихо.

Первой на его пути оказалась механическая, и он зашел туда: заводской электрик мог, не вызывая подозрений, появляться в любой мастерской в любое время. Он помнил, кто стоит за каким станком, и раскладывал листовки не наобум. Вот здесь, в самом углу, работает старый токарь Колосов. У него больная жена, четверо детей, и он замучал себя сверхурочной работой. Петр Гермогенович с ним подружился и как–то заговорил о рабочем кружке. Но старик отмолчался. Может быть, эта листовка поможет ему иными глазами посмотреть на мир?

Второпях он забыл, что из механической только один выход, и ему пришлось возвращаться назад тем же путем. Возле цеховых дверей, прислонясь к верстаку, стоял молодой парень и уже читал листовку. Заметив Смидовича, он быстро спрятал ее в карман и уставился на «старшого электрика» удивленным, настороженным взглядом.

Хотя дальше все пошло удачно, настроение было испорчено. Как это он промахнулся, забыл о конспирации! Так недолго и попасть под подозрение, и тогда прощай завод, дело, ради которого он вернулся на родину, в Россию, и вот уже почти полтора года делит с рабочими все тяготы их нелегкой жизни.

Последнюю листовку Петр Гермогенович положил на печь в кузнице. Кузница начинала работать раньше других цехов. Здесь давно ухали молоты, со свистом дышали горны, задувая жаркое пламя, в котором накалялся металл. Печь Смидович выбрал неспроста: туда любили залезать рабочие, чтобы отдохнуть. Поэтому он обрадовался возможности задержаться в кузне и стал выговаривать подмастеру за то, что тот вчера чуть было не наделал пожара, замкнув провода. Подмастер, из рижских немцев, обычно бесцеремонный и грубый с рабочими, сейчас был услужливо вежлив: этот иностранец не сегодня–завтра может подняться по служебной лестнице, и не мешает уже теперь подумать об их будущих отношениях.

Объясняясь с подмастером, Петр Гермогенович не забывал поглядывать на печку. Первым туда забрался кузнец Севастьянов, грузный, заполнивший своим телом все пространство на печи. Ему, конечно, сразу же бросился в глаза белый, сложенный конвертиком листок. Он понял, что к чему, осторожно повел глазами, — не смотрит ли кто? — развернул и стал читать, шевеля губами. Потом аккуратно сложил листок и заторопился слезть с печи…

Теперь скорее к себе, в электротехническую мастерскую, где его, наверное, ждет свой подмастер, чтобы назначить работу на сегодня. Своего подмастера Птицына Петр Гермогенович не любил за его «подхалюзничанье» перед любым начальством.

В мастерской все были в сборе, человек тридцать электриков, и Птицын определил каждому работу. Петру Гермогеновичу предстояло идти в механическую чинить проводку. Он взял моток проволоки, инструменты, резиновые перчатки и не торопясь вышел.

В механической уже все гудело, гремело, визжали вгрызавшиеся в сталь резцы, шуршали трансмиссии, целый лес их загромождал все пространство цеха. Петр Гермогенович прошелся мимо тех станков, где утром разложил листовки. Белых конвертиков не было, и у Смидовича поднялось настроение. «Значит, не зря рисковал», — подумал он. Работа у него была не спешная, и он остановился около Колосова. Токарь выключил станок, расправил уставшую спину и посмотрел на Петра Гермогеновича.

— Ну, что скажешь хорошего, иностранец? — спросил он дружелюбно.

— Скажу, Иван Иванович, что не стоит вам так себя мучить. Небось опять на вторую смену хотите остаться.

Колосов нахмурился:

— Значит, так надо. Если бы я один жил, тогда другое дело. А у меня вон сколько ртов. — Он поднял руку с растопыренными пальцами.

— На других заводах рабочие кассы устраивают, да и стачки случаются… не без пользы для рабочего человека, — заметил Смидович.

— Кассы, стачки… — Колосов невесело усмехнулся. — Все это я знаю, милый, слышал, да и сам, когда помоложе был, толковал кой–кому про эти самые стачки. Только теперь мне не до того. Мне семью кормить надобно. Пять ртов. Помоложе поищи, холостяков — может, и откликнутся…

Петр Гермогенович начал горячо возражать и не заметил, как рядом появился начальник отдела Бурхгардт, лощеный и пестрый франт.

— Что вы здесь делаете, господин Куртуа? Почему мешаете работать? Что за разговоры? — Он уперся в Смидовича черными, холодными как сталь глазами.

— Простите, господин Бурхгардт…

Колосов поспешно включил станок, а Петр Гермогенович пошел прочь, чувствуя на себе недружелюбный, подозрительный взгляд Бурхгардта.

«Вот и еще один промах, второй за день. Не много ли? — подумал Смидович. — Видно, нельзя распространять литературу на заводе, где сам работаешь. Тут надо только примечать верных людей, завязывать прочные связи».

Петр Гермогенович любил физический труд, ему нравилось мастерить, пилить, строгать, паять — видеть, как из ничего вдруг появляется на свет какая–нибудь полезная вещица. Любил и свою работу электромонтера, когда по его воле вспыхивали в цехе лампочки и оживали замершие станки, начинали вращаться ремни трансмиссий…

Сегодня он, как всегда, занимался привычным делом, но почему–то не получал от него прежнего удовольствия. Мысль все время возвращалась к людям, его окружавшим. Как встряхнуть их, заставить задуматься, а потом и действовать, бороться, не сносить безропотно любую беду, любые издевательства над собой?

Прогудели текстильные фабрики, Александровский, завод Паля, когда, наконец, заревел, оглушая, выбрасывая в небо клубы пара, свой, Семянниковский. Рабочие получали у мастеров номера и стекались к заводским воротам. Толпа нарастала быстро, каждому хотелось поскорее уйти из опостылевшей мастерской, от вымотавшего последние силы станка, верстака, горна. Сторож неторопливо распахнул решетчатые ворота, отошел в сторонку городовой, и люди, напряженно ожидавшие этого момента, двинулись вперед единой плотной массой.

На улице, освещенной фонарями, толпа замедлила ход; бежали, обгоняя друг друга и дурачась, только подростки вроде Ваньки. Снова, как и перед сменой, было темно, снова светили звезды и блестел иней на березах.

— На работу идешь при фонарях и с работы при фонарях, — вяло сказал кто–то.

«Вот и еще день прошел», — подумал Смидович. Тревожили сегодняшние промахи, и он запоздало казнил себя за них. Чего доброго, придется взять расчет «по семейным обстоятельствам», бросить завод, где многое уже налажено, подготовлено, сделано…

Домой Петр Гермогенович не зашел — не хотелось, да и предстоял довольно длинный путь на другой конец города, в Рождественскую часть. До Невского он дошел пешком и там дождался электрической конки. Недавно пустили первый и единственный на весь город «электрический вагон», который всегда был переполнен любопытными петербуржцами. В отличие от французских и бельгийских трамваев, петербургский работал не от контактной сети, как за границей, а на аккумуляторах, так как, по заявлению одной из газет, провода и столбы могли бы испортить внешний вид проспекта.

Потом он снова шел пешком. Вечерняя сутолока оживленных улиц, разудалое гиканье лихачей, мчавших подвыпивших купчиков, толпы праздношатающейся молодежи «из интеллигентов» — все это не мешало думать о себе, о предстоящей встрече, о том, что делать дальше.

Как все–таки правильно, что он вышел из интеллигентской среды и влился в гущу рабочей жизни. Да, только так! Он должен ассимилироваться в рабочей среде, прожить среди нее годы, наполненные и освещенные активным участием в той волне революционного, чисто рабочего движения, которая — он уверен в этом — будет подыматься все выше и выше.

Эти мысли он вынашивал не один год. Они пришли ему в голову еще в Бельгии, куда он эмигрировал после первого ареста и исключения из университета. Возвратившись в Россию, он сознательно спрятал подальше полученный в Париже диплом инженера, которым, кстати, не воспользовался и в Льеже, и нанялся простым рабочим сначала на Брянский завод под Екатеринославом, потом на строящийся завод в Керчи, потом в техническую контору Эриксона в Москве, на Барановскую мануфактуру в Ярославской губернии. И вот сейчас — Петербург, механический завод Семянникова, один из старейших в столице.

Это был так называемый «дом дешевых квартир для бедных», построенный на благотворительные средства. Трехэтажный, со скучным фасадом, он смотрел на улицу узкими, плохо освещенными окнами.

На ближайшем от дома перекрестке Петр Гермогенович заметил встречавшего его котельщика. Егору еще не было и сорока, но выглядел он значительно старше. Со впалых щек не сходил нездоровый, лихорадочный румянец, а в глубоко посаженных глазах виднелась постоянная тревога. Пятнадцати лет от роду он попал на завод, в ад клепальной, почти оглох и теперь, разговаривая, прикладывал к уху сложенную ковшиком ладонь.

Петр Гермогенович не подошел к нему сразу, а немного постоял у магазина, осторожно осмотрелся, нет ли поблизости соглядатая, и не торопясь пошел навстречу.

— Собрались, Францевич, ждут… — сказал Егор тихонько. — Все как ты говорил. Именины и прочее. Сегодня как раз преподобный Симеон–столпник. Натурально вышло.

В доме пахло стиркой, пеленками, кислыми щами, готовящимися, должно быть, на общей кухне. Бегали и кричали дети, где–то за стеной пели нетрезвыми голосами. По обе стороны широкого коридора было много совершенно одинаковых дверей, но Егор безошибочно открыл именно ту, которая была нужна.

— Ребята, к нам гость.

Гостя ждали. Несколько пар глаз с интересом посмотрели на него.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте… здравствуйте, — послышались голоса. — Присаживайтесь!

— Да дайте ж человеку раздеться сперва. — Из–за стола поднялась пожилая, фабричного облика женщина, должно быть хозяйка, простоволосая, в белой кофте с рядом мелких пуговичек от низа до самого ворота, и приняла у Смидовича одежду. — А теперь садитесь, вот и место вам приготовлено.

Смидович сразу почувствовал себя своим в этой рабочей компании, в которой, наверное, все знали друг друга. Его посадили рядом с девушкой, почти девочкой, которая весело и открыто посмотрела на него.

— Знакомиться будем? — спросил Егор, прикладывая ладонь к уху.

— Обязательно, — ответил Петр Гермогенович и только теперь смог пожать его руку. Рука была сильной и очень крупной для тщедушной фигуры Егора.

— Тогда я по кругу начну… Рядом с тобой, Францевич, Николай, слесарь с Обуховского, два года в Архангельской губернии отбыл за агитацию… Иван Федорович с Торнтона, ткач. Тоже «из–под Глухова», вроде меня. Был я у них в гребенной, грохот — сил нет. Будешь с ним разговаривать, кричи погромче… Павел с Лесснера. Сам, между прочим, из Харькова. Приехал в Питер за кассу взаимопомощи агитировать.

Егор назвал еще четверых, среди которых был и именинник Семен, молотобоец с Путиловского.

— А это, Францевич, наша совесть — Валюша, — сказал Егор. — В Смоленскую вечернюю школу ходит. Умница.

— А где работаете? — поинтересовался Петр Гермогенович.

— У Сойкина, книжки помогаю печатать, — ответила Валя.

— Иногда и нам кой–что приносит. — Егор взял со стола уже изрядно потрепанную книгу и протянул Смидовичу.

— Вот это да! — Петр Гермогенович радостно удивился и посмотрел на соседку. — Ну и молодец, Валя! Как же это вам удалось?

— Да так, удалось и все! — Юное лицо ее зарделось.

Смидович держал в руках отпечатанный в типографии Сойкина сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития». В сборнике, он знал, была помещена большая работа К. Тулина «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве». Петр Гермогенович не так давно прочитал этот сборник, который тайно распространялся среди социал–демократов в Петербурге. Царское правительство конфисковало тираж, правда, около ста книг удалось спасти. Одну из них он сейчас держал в руках.

— Товарищи, вы знаете, кто это — Тулин? — спросил Петр Гермогенович.

— Знаем, Францевич, — ответил Егор. — От Валюши. А ей учительница сказала. Потихоньку, понятно. Вот я и хочу, чтоб ребята познакомились, что тут написал товарищ Ульянов. У нас на заводе его многие помнят. Где оп сейчас, может, знаете?

— Знаю. Ульянов сейчас за грающей.

Дверь в коридор была плотно закрыта и завешена дешевенькой ситцевой портьерой, но на всякий случай разговаривали вполголоса. На столе стояло все, что полагается на именинах, — горка теплых пирогов, холодец в эмалированных мисках, короткогорлый штоф водки.

— Может, закусим сперва, — робко предложила хозяйка.

— Закусить — это сам бог велел, — охотно согласился именинник и взялся за штоф.

— Что ж, Францевич, со знакомством, по русскому обычаю, — сказала хозяйка, протягивая к Смидовичу стаканчик. — Чтоб все хорошо было.

— Трудно, чтоб в наше время все хорошо было, — вздохнул парень из Харькова. В рваненьком пиджачишке и видавшем виды шарфе, повязанном вокруг длинной шеи, он производил бы впечатление жулика, если бы не внимательные, умные глаза.

— Рабочий… — Смидович вдруг запнулся. Он хотел было сказать «у нас», но не сказал. Даже для этих людей, таких же, как он, заводских и фабричных, он должен остаться не русским революционером Петром Смидовичем, а бельгийским подданным, электромонтером Эдуардом Куртуа. — Рабочий в России, — продолжал он, — предоставлен самому себе. Он — ничто в сравнении с могущественной государственной машиной, с капиталистами, которые хотя и готовы перегрызть друг другу глотки из–за лишней копейки, но сразу же находят общий язык, когда дело доходит до борьбы с выступлениями трудового люда. Вот и остается нашему брату только завод да кабак. В Бельгии, да и во Франции, в Англии у рабочих есть кассы взаимопомощи, библиотеки, народные дома, где можно отдохнуть не за штофом водки, а за книжкой или слушая лекцию. Нет, товарищи, не думайте, что за границей все рабочие купаются как сыр в масле, что им не за что бороться. В Льеже, на заводе Пипера, работают по одиннадцать часов за два франка. Помню своего подручного, парня лет двадцати. Вроде бы самые красивые годы, а парень чахнет. Думаю, чего так? А когда он развернул сверток с обедом, все стало ясно: голодает! Огромный напряженный труд и грошовый заработок.

— Глянь–ка, совсем как у нас, — подал голос Егор.

— С той только разницей, что если, например, в Англии система сдельной работы — это система выжимания пота, то в России — выжимания крови: люди измучивают себя до предела. Посмотрите на заводских ребят: худо, желто, измождено, выжато…

Слушали Петра Гермогеновича внимательно, особенно когда он рассказывал про оружейные заводы Льежа и сравнивал их с такими же заводами Тулы. Конечно, удивились, откуда бельгиец так хорошо знает порядки на тульских заводах, и Смидовичу пришлось придумать, будто в Туле работал мастером его отец — Франц Мишель Куртуа. Потом он говорил о самоварных фабриках Тепловых, где сделан тот самый самовар, который только что подала на стол хозяйка.

— В Туле рабочему люду живется еще хуже, чем в Петербурге. Жаровни с углями вместо печей, чад, дым, разъеденные кислотами руки лудильщиков, рабочий день с четырех часов утра и до восьми вечера…

— Да, повсюду в России нашему брату не сладко, — вздохнул ткач. — Встаешь с гудком, обедаешь по гудку. Всяк мастер имеет над тобой власть. Дрожи и трепещи перед разной скотиной…

Петр Гермогенович на минуту задумался. Как подоходчивее объяснить собравшимся за этим столом людям, что им делать?

Начал он издалека:

— Вот скоро кончится еще одно столетие, товарищи. Насколько сильнее в борьбе с природой и богаче человечество сделалось за этот век! Железная дорога, паровая машина, электричество, телефон, телеграф… Какие это могучие орудия, и как много можно сделать при помощи их!

Смидовича слушали с живым интересом. Не сводила с него любопытных глаз Валя. Приложил к уху ковшик ладони ткач. Приоткрыл рот именинник. Петр Гермогенович чувствовал это внимание. Он рассказывал о том диком угнетении, которому подвергается рабочий в России, о тех нелепых, унизительных порядках, когда, работая наравне с русским, иностранец получает вдвое больше, вроде него, Куртуа, о нищете, свившей себе прочное гнездо в рабочих кварталах.

— Все делается не для того, чтобы обеспечить каждому кусок хлеба, обеспечить его старику и вдове, а для того, чтобы обогатить кучку капиталистов, людей и без того богатых. Но ведь мы с вами тоже люди! Мы тоже хотим жить, и мы должны отбить, мы отобьем человеческую жизнь для себя, для всех и каждого!

— Легко сказать «отбить». А как это сделать? — спросил рабочий с Обуховского. — Вот мы все говорим, говорим правильно, в общем, а мастер как штрафовал рабочего ни за что, так и штрафует, полиция как арестовывала, кто ей подозрительным покажется, так и арестовывает, как охраны труда не было на заводе, так и нет. А мы все говорим, говорим.

— А надо действовать, надо бороться, — сказал Смидович. — Завоевывать политические права, политические свободы! Надо объединить рабочую силу. Помните притчу о том, как трудно переломить веник, когда в нем все прутики связаны?

— Потише, потише, ребята! — попросил Егор. — Даже я без ладошки все слышу. — Он посмотрел на тикавшие на стене часы. — Да и время уже позднее. Хозяйке завтра на работу.

— Да, да, ты прав, пора и честь знать, — спохватился Петр Гермогенович. — А с вами, товарищ Николай, мне бы хотелось отдельно потолковать. Давайте договоримся на следующую субботу? Приходите ко мне домой. — Смидович назвал адрес.

— Добро, — Николай встал. — Нам вроде бы по дороге с вами. До Невского.

— По дороге… Но со мной лучше не ходить.

— Понятно.

— И вообще, товарищи, надо соблюдать хотя бы элементарную конспирацию. На улице друг другу не кланяться. В одном и том же месте дважды не собираться. Запрещенные книжки и листовки хранить на разных квартирах. С собраний, сходок расходиться по одному.

— А я думаю, что вам, Францевич, сподручней сейчас не одному, а с Валюшей пойти, — сказала хозяйка. — Как–то безопаснее.

— Не только безопаснее, но и приятнее, — весело согласился Смидович. — Конечно, если юная барышня не возражает против такого, не очень уж молодого кавалера,

— Барышня не возражает, — бойко ответила Валя и пошла одеваться.

Выйдя на улицу, усыпанную только что выпавшим снежком, они немного постояли у подъезда. Близилась полночь, и улицы были пустынны, лишь пробежали торопливо мимо две фабричные девчонки, стрельнув на Смидовича глазами, и скрылись. Медленно проехал порожний извозчик. В ночной тишине был долго слышен ленивый цокот копыт. Напротив дома стоял человек в котелке, должно быть, изрядно озябший от долгого ожидания на морозе.

— Знаете что, Валюша, — сказал Смидович, — давайте–ка мы с вами пойдем вон туда, к Слоновой.

— Так это ж в обратную сторону!

— Ничего, прогуляемся… До чего же погода хороша!

Они свернули на одну из Рождественских улиц. Смидович крепко держал под руку Валю, развлекая ее веселыми пустяками.

Они прошли совсем немного, когда послышался топот лошадиных копыт и мимо проехал извозчик. Под кожаным поднятым верхом сидел тот же человек в котелке. Петр Гермогенович тихонько присвистнул и, обождав, пока пролетка отъехала подальше, повернул за угол.

— Вот что, Валюша, — сказал он. — Идите–ка вы домой… Что–то не нравится мне этот господин.

— Да что вы, как же это я вас брошу! — Валя тревожно заглянула ему в глаза.

— Нет, нет, идите. Мне одному будет легче от него избавиться… А вот и он сам, легок на помине.

— Может быть, мне его отвлечь чем–нибудь? Подойти…

— Что вы, Валюша! Зачем же рисковать? Такие, как вы, нужны на свободе, а не в «Крестах» или в «предварилке».

— Здесь проходной двор есть, — сказала Валя. — Только ворота, наверно, уже закрыты. Вот тут.

— А это мы сейчас проверим! — Петр Гермогенович потянул на себя кольцо калитки, она скрипнула и подалась. — Все в порядке, Валюша. До свидания!

Он юркнул в темень пустого двора к видневшемуся впереди выходу на соседнюю улицу. Там он немного постоял, услышал, как быстро, на рысях промчался знакомый экипаж, и вернулся назад. «Ну вот, как будто отделался», — подумал Смидович, облегченно вздыхая. Ему показалось очень обидным попасться именно сейчас, когда появилась возможность завязать новые связи на трех больших заводах.

Он совсем успокоился и шел, испытывая удовольствие от самой ходьбы, от морозного воздуха.

До дома он добрался благополучно, кажется, без «хвоста». Стараясь не шуметь, прошел на цыпочках через темную прихожую и вставил ключ в замочную скважину своей двери. Уходя, он всегда запирал ее.

— Не стоит беспокоиться, господин Куртуа, — вдруг донесся из комнаты незнакомый голос. — Здесь уже открыто. Мы давно ждем вас.

Кто–то чиркнул спичкой и поднес ее к лампе. Петр Гермогенович увидел пристава и двух жандармов, выдвинутые ящики стола, развороченную постель…

— Может быть, господа объяснят, что это значит? — спросил Смидович.

Жандармский офицер молча протянул ему ордер на обыск. У офицера было холеное лицо и глаза с воспаленными белками.

Из хозяйской комнаты вышли перепуганная пани Тереза, оба ее сына, дворник, еще какой–то мужчина, наверное, из понятых.

— Езус–Мария, пан Эдуард! Что такое, чего хотят от вас господа? Нам приказали сидеть в комнате и не выходить, пока вы не придете. Такая тень на нашу фамилию!..

— Успокойтесь, пани Тереза, я…

— Потрудитесь не разговаривать! — приказал жандармский офицер.

На столе лежала стопка книг, вынутых из ящиков, письма, рукопись статьи, подготовленной для «Рабочей мысли». «Книги как будто все легальные, разрешенные к печати, — подумал Смидович. — Письма тоже безобидные. Разве вот рукопись».

Как раз сейчас ее листал пристав, даже вроде бы с интересом.

— Весьма любопытные мысли высказывает здесь господин Куртуа, — промолвил он, протягивая рукопись офицеру. — Извольте полюбопытствовать. Ссылки на работы государственного преступника Ульянова…

— Книга, из которой взяты эти цитаты, дозволена цензурой, — сказал Смидович, стараясь как можно больше имитировать акцент.

— И это тоже дозволено цензурой? — спросил жандарм, вынимая из верхней книжки исписанную четвертушку бумаги.

Петр Гермогенович сразу узнал ее. Это была одна из тех листовок, которые он пронес на завод. Но как она попала сюда? Ведь он прекрасно помнил, что не оставил дома ни одной! Значит, это сделали сами жандармы, больше некому…

— Абсолютно не понимаю, о чем вы говорите. — Голос Смидовича звучал почти искренне.

— У нас есть неопровержимые доказательства, господин Куртуа, что именно вы распространяли запрещенные листовки на заводе Семянникова, а возможно, и на других заводах, — монотонно проговорил офицер.

— Вы хотите сказать, что намерены арестовать бельгийского подданного?

— В России, господин Куртуа, как, впрочем, и в других государствах, иностранцы, совершившие преступление против установленного в стране порядка, несут такую же ответственность, как и подданные государя… Нет ли у вас других запрещенных изданий? На французском, английском, немецком?

— Вам виднее, вы здесь все перетрясли без меня.

— В таком случае так и запишем…

Скучным, скрипучим голосом, выдававшим полное его равнодушие к происходящему, он сначала произносил вслух, а потом записывал заученные наизусть фразы:

— …дня, сего года, прибыв по приказанию высшего начальства совместно с нижеподписавшимися понятыми в помещение, занимаемое бельгийским подданным Эдуардом Куртуа, произвел на основании двадцать девятой статьи положения о государственной охране обыск, причем оказалось…

Офицер брал со стола одну за другой книги, бумаги, письма, выбирая из них те, которые следовало занести в протокол:

— …сочинение господина Каутского «Экономическое учение Карла Маркса»… «Большой шлем» Леонида Андреева… «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» господина Бельтова… Листок преступного содержания, подстрекающий рабочих к стачке.

Потом сосчитал общее количество писем и листов рукописи, тоже «носящей противуправительственный характер».

— Ну вот и все, — удовлетворенно сказал офицер, размашисто расписываясь под протоколом. — Можете взять с собой необходимые вещи, господин Куртуа.

— Вы весьма любезны, господин офицер.

У подъезда их ждала полицейская карета. Жандарм вынес и поставил на переднюю скамью чемодан с книгами и бельем арестованного. Рядом со Смидовичем сел офицер, напротив них разместились пристав и жандарм.

Кучер захлопнул дверцу, и карета тронулась.

Ехали довольно долго. Пристав и старый жандарм дремали, офицер насвистывал какую–то фривольную песенку. Смидович старался понять, куда его везут, но плотные занавески на окнах не давали возможности ничего разглядеть на улице. Наконец карета остановилась, и все стало ясно: Петр Гермогенович узнал жандармское управление. Несмотря на поздний час, в здании горел свет: «работа» здесь не прекращалась ни днем, ни ночью.

Кабинет, куда ввели Смидовича, был завален грудами дел в грязно–синих бумажных обложках. За большим письменным столом, над которым висел портрет царя в полный рост, возвышалась массивная фигура жандармского подполковника.

— Весьма сожалею, господин Куртуа, что мне приходится знакомиться с вами в такой обстановке. Но я надеюсь, что вы будете откровенны, и это облегчит вашу участь. Прошу садиться.

— В чем меня обвиняют? — спросил Смидович больше для того, чтобы дать себе время освоиться в новой обстановке.

Подполковник улыбнулся. Не оборачиваясь, он нащупал на полке небольшого формата толстую книгу и протянул ее арестованному.

— Желаете полюбопытствовать? Это Уложение о наказаниях. Там есть закладка, господин Куртуа.

Он не стал ждать, пока Смидович найдет заложенную статью, и с удовольствием продекламировал ее наизусть.

— «…виновный в произнесении или чтении публично речи или сочинения или в распространении или публичном выставлении сочинения или изображения, возбуждающих к учинению бунтовщического или изменнического деяния; к ниспровержению существующего в государстве общественного строя; к ниспровержению или противодействию закону… наказываются: за возбуждение, пунктами первым или вторым сей статьи предусматривается ссылкою на поселение. Если виновный возбуждал действовать способом, опасным для жизни многих лиц… каторгою на срок не свыше восьми лет». Ясно, господин Куртуа?

Петр Гермогенович невесело усмехнулся.

— Пожалуй, столь строгая мера, как каторга, вам не грозит — правосудие в России гуманно. Но оставим праздные разговоры. Итак, господин Куртуа, ваше место рождения, возраст, национальность?

Смидович ответил все именно так, как придумал заранее — бельгийский подданный… Куртуа… В детстве жил в России…

— Вероисповедание?

— Никакой религии не признаю.

— Вот как? — Подполковник удивленно поднял брови. — Вы обвиняетесь в умышленном проведении среди малоимущих слоев населения так называемой социалистической пропаганды.

— И что же? — Смидович сделал удивленное лицо. — У нас в Бельгии пропагандой может заниматься каждый гражданин, и совершенно легально.

— Россия, господин Куртуа, не Бельгия, заметьте это! — Подполковник повысил голос. — В России тот вид деятельности, в котором вас уличили, является преступным и наказуемым в судебном порядке… Что вы изволили делать прошедшим вечером на квартире работницы Анастасии Павловой?

— Праздновал именины одного из гостей.

Допрос длился довольно долго. Уже светало, когда Смидович расписался на постановлении о заключении его под стражу и жандармский чин вызвал конвоира:

— На Шпалерную!

На Шпалерной помещалась «предварилка» — печально знаменитый Дом предварительного заключения.