Нет голода неистовей

Глава 18

Весь день Лаклейн оставался около Эммы. Следил, чтобы ни один луч света не проник сквозь толстые шторы, и проверял ее раны, стремясь убедиться, что те заживают.

Хотя в этом вопросе он не стал полагаться на волю случая — даже лег рядом, сделал надрез на своей шее и уговорил попить из него.

Вздыхая во сне, маленькая вампирша нежно прильнула к Лаклейну. Она, должно быть, околдовала его, потому что это казалось самой естественной вещью в мире.

В середине дня, удалив повязки, он увидел, что раны уже полностью затянулись, хотя и оставались еще нежными и раздраженными.

Теперь, когда худшие его страхи были позади, Лаклейн начал размышлять над тем, что стало ему известно.

Сейчас, зная всю правду, он по-другому смотрел на Эмму. Хотя, пришлось признать, его чувства к ней не изменились. Он принял ее как свою пару, даже когда считал частью Орды. Теперь же Лаклейн знал, что она не просто не принадлежала их миру, но даже не была чистокровной вампиршей.

Все эти долгие одинокие годы он по-разному представлял свою пару. Мечтал, чтобы она была умной и привлекательной, заботливой. И вот теперь Эмма, наполовину вампирша, наполовину валькирия, посрамила его самые дерзкие фантазии.

Но ее семья… Лаклейн устало вздохнул. Он никогда не сражался с валькириями, считая их ниже себя. И видел их только издалека. Но он знал, что девы-воительницы были странными, похожими на фей, изящными созданиями, быстрыми и сильными, вокруг которых постоянно ударяли молнии — и ударяли каким-то образом сквозь них. По слухам валькирии питались электричеством. А также славились своим фантастическим умом — чему Эмма была превосходным примером. Но, в отличие от нее, в своей жестокости и любви к битвам валькирии почти не уступали вампирам.

Хотя в мире знали всего о нескольких слабостях валькирий, говорили, что их можно заворожить сверкающими предметами и что они единственные в Ллоре, кто способен умереть от горя.

Быстро и внимательно изучив весь тот материал, который его клан собрал о валькириях, Лаклейн смог найти историю их появления. Согласно ей, тысячу лет назад крик гибнущей в битве девы-воительницы пробудил от десятилетнего сна Одина и Фрейю. Подивившись ее отваге, Фрейя пожелала сохранить такую храбрость, поэтому они с Одином пронзили смертную своими молниями. Спустя какое-то время дева-воительница очнулась в их великом дворце, исцеленная, невредимая — все еще смертная — и беременная бессмертной дочерью-валькирией.

Последующие годы молнии богов пронзали умирающих воительниц из всех родов Ллора — такие валькирии, как Фьюри, на самом деле были еще и наполовину фуриями. Фрейя и Один даровали дочерям воительниц свойственную Фрейе фееподобную красоту и хитрость Одина, соединив эти черты с материнской доблестью и происхождением. Поэтому каждая из них была совершенно уникальна. Но если верить слухам, витавшим в Ллоре, то валькирию можно узнать по глазам, вспыхивающим серебром от сильных чувств.

А когда Эмма попила из него, ее глаза окрасились серебром.

Если эта легенда правдива — а Лаклейн верил, так оно и было — это означало, что Эмма была внучкой… богов.

А он считал ее ниже себя. Могущественный король ликанов, обремененный слабой парой.

Чувствуя, как его захлестывают сожаления, Лаклейн прижал ладонь ко лбу, но заставил себя продолжить чтение. Он нашел краткое описание тех валькирий, которые, как он знал, были непосредственно связаны с Эммой. Старейшая из них, Никс, считалась прорицательницей. Рассудительная Люсия — великолепная лучница — по слухам из-за проклятия была обречена испытывать неописуемую боль при каждом промахе.

Фьюри, их королева, жила под той же крышей, что и нежная Эмма в детстве. Сейчас валькирии подозревали, что Деместриу приковал Фьюри ко дну океана и обрек на вечность нескончаемых мук. И, исходя из собственного опыта, Лаклейн мог с уверенностью утверждать, что прямо сейчас она захлебывалась соленой водой где-то в морской пучине.

Но больше всего его встревожили записи о Регине и Аннике. Орда уничтожила весь род матери Регины. А Анника, известная как превосходный стратег и бесстрашная воительница, посвятила свою жизнь уничтожению вампиров.

Когда семья Эммы во всеуслышание заявляла о своей ненависти к вампирам, когда они праздновали каждое убийство, разве могла она не чувствовать себя чужой среди них? Внутренне не вздрагивать? Ей было всего несколько десятилетий отроду, а валькирии исчисляли свой опыт веками. К тому же в Ллоре она была той, кого называли «другой» — вне какого-либо рода. На всей планете не было никого подобного Эмме.

В этом ли заключалась причина той боли, которую он почувствовал в ней? Понимала ли ее семья разницу между Ордой и Эммой? Ему самому придется быть с этим осторожнее. Ведь он мог с яростью проклинать вампиров, совершенно не думая о ней.

Единственное хорошее, что он нашел в валькириях, так это то, что они всегда сохраняли хрупкий мир с ликанами, полагая, что «враг моего врага — мой друг».

Пока не наступало Воцарение. Когда все бессмертные Ллора вынуждены сражаться за выживание.

Эти новости были в тысячу раз лучше, чем если бы он выяснил, что ее семья принадлежит Орде. Но все же возникал целый ряд проблем.

Практически все существа Ллора имели своего рода пару, одну единственную на всю жизнь. Вампирам предназначались невесты, демонам — возлюбленные, фантомам — родственные души, а ликанам — их пары. Даже упыри никогда не покидали тех, кто заразил их.

Валькирии же не имели подобных связей.

Они черпали силу из своего ковена, но, находясь вне его, были совершенно независимы. В Ллоре утверждали, что самая желанная для них вещь — это свобода. Его собственный отец говаривал, что «никто не сможет удержать валькирию, если она захочет стать свободной». А Лаклейн собирался попробовать сделать именно это.

Удержать ее, несмотря на то, что «она, должно быть, в ужасе» от него. Ее семья даже не догадывается, что он напал на Эмму. Они только подозревают, что он прикасался к ней так, как не прикасался никто до него.

Он действительно прикасался. И снова сделает это под влиянием полной луны. Как и у всех ликанов, нашедших свою пару, в это время его потребность в ней будет невероятно сильной, а контроль над собой слабым. С незапамятных времен, если король и королева находились в Киневейне, в полнолуние — равно как и в ночь накануне, и после полнолуния — обитатели замка покидали его, чтобы монаршая чета могла, не сдерживаясь, поддаться зову луны.

Если бы только Эмма смогла почувствовать ту же потребность и настойчивую необходимость, тогда он не испугал бы ее так сильно. Лаклейн поклялся, что запрет ее где-нибудь, хотя и знал, что ничто не помешает ему добраться до нее…

Насколько же всё оказалось бы проще, если бы его пара принадлежала к клану.

Но тогда у него не было бы Эммы…

Перед закатом, постучавшись, в комнату вошли две горничные, чтобы распаковать и разложить ее одежду.

— Осторожнее с ее вещами, — вставая с кровати, велел им Лаклейн. — И не трогайте ее. — Повернувшись спиной к удивленным его приказом горничным, он, не раздвигая штор, вышел на балкон. Лаклейн смотрел на заходящее солнце, освещавшее их дом, холмы, долины и лес, который, он надеялся, Эмма со временем полюбит.

Когда солнце село, Лаклейн вернулся в комнату. Увиденная им картина, заставила его нахмуриться. Стоя в нескольких футах от кровати, горничные таращились на Эмму и перешептывались. Но он знал, что они не осмелились бы прикоснуться к ней. К тому же они были совсем юными ликаншами и, вероятно, никогда не видели вампиров.

Лаклейн как раз собирался сказать, чтобы они вышли, как Эмма открыла глаза и села на кровати тем своим плавным движением. Горничные в ужасе закричали и бросились вон из комнаты, а Эмма зашипела и отползла к изголовью.

Он знал, что все будет совсем непросто.

— Спокойно, Эмма, — направившись к ней, сказал он. — Вы испугали друг друга.

Долгое время она смотрела на дверь. Затем, быстро скользнув глазами по его лицу, побледнела и отвернулась.

— Твои раны хорошо заживают.

Эмма ничего не ответила, лишь провела кончиками пальцев по груди.

— Когда ты еще раз попьешь, они совсем затянутся, — сев рядом, Лаклейн начал закатывать рукав, но она отпрянула от него.

— Где я? — ее глаза забегали по комнате и, в конце концов, остановились на изножье кровати из красного дерева. Некоторое время она пристально рассматривала замысловатую резьбу, а затем повернулась, чтобы взглянуть на изголовье. Вырезанные там инструктированные символы удостоились такого же тщательного осмотра. Освещенная лишь разожженным огнем в камине, комната постепенно погружалась в темноту, и в сгустившихся сумерках казалось, что эти символы двигаются.

Мастера начали трудиться над этой кроватью в день рождения Лаклейна, не только для него, но и для нее тоже. Он часто лежал на том самом месте, где сейчас находилась Эмма, зачарованно рассматривая резьбу и воображая, какой будет его подруга.

— Ты в Киневейне. В безопасности. Здесь тебе ничто не угрожает.

— Ты убил их всех?

— Ага.

Эмма кивнула. Было ясно, что она довольна этим.

— Ты знаешь, почему они напали на тебя?

— Ты меня спрашиваешь? — она попыталась подняться.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — укладывая ее снова на кровать, требовательно спросил Лаклейн.

— Мне нужно позвонить домой.

— Я позвонил им прошлой ночью.

От видимого облегчения ее глаза широко распахнулись.

— Клянешься? Когда они за мной приедут?

Лаклейн был расстроен тем, что мысль покинуть его сделала Эмму такой счастливой. Но он не мог ее винить.

— Я разговаривал с Анникой и теперь знаю, кто они такие. Кто ты такая.

У нее вытянулось лицо.

— Ты сказал им, кто ты?

Когда он кивнул, Эмма отвернулась, покраснев, как он понял, от стыда. Лаклейн постарался подавить вспыхнувший в нем гнев.

— Тебе стыдно перед ними за то, что ты со мной?

— Разумеется!

Лаклейн заскрежетал зубами.

— Потому что считаешь меня животным.

— Потому что ты враг.

— Я не враждую с твоей семьей.

Эмма скептически приподняла бровь.

— Ликаны не сражались с моими тетками?

— Только в последнее Воцарение, — всего пять столетий назад.

— Ты убил кого-нибудь из них?

— Я никогда не убивал валькирий, — честно ответил Лаклейн. Но себе он признался, что, возможно, только потому, что никогда не сталкивался с ними.

Эмма задрала подбородок.

— А что насчет того, что внутри тебя? Что оно замышляет?