Невидимый мистер Грин

Пролог. Вечер с Семеркой Разгадчиков

Осень, 1939

— Пожалуйста, все смотрим на меня и улыбаемся, — сказал фотограф. — Замерли. — За двадцать лет съемок невест и новорожденных он сделался равнодушным к выражениям человеческих лиц, улыбались те или нет. Ему нужна была всего лишь правильная композиция. Семь розовых капелек хорошо различались на матовом стекле его камеры. Он нырнул под накидку.

Одна из капелек вела себя неподобающе. Она перевернулась, показав лысый затылок. Остальные шестеро смотрели прямо.

— Очень хорошо. Пожалуйста, замерли... — Что-то было не так. Фотограф вынырнул из-под накидки и взглянул еще раз.

Один из Семерки Разгадчиков — старикашка с седыми усами — сгорбился на стуле и опустил голову: между лопатками торчала деревянная рукоятка разделочного ножа.

— Господи! — прошептал фотограф.

Никто не двигался. На секунду все оторопели. Затем один из них протянул руку и мягко потрепал старика за плечо.

— Довольно, сэр Тони. Мы хотим побыстрее закончить с этим.

Старик выпрямился, потянулся через плечо и достал до рукоятки бутафорского ножа. Мило улыбаясь, он сказал:

— Я подумал, было бы не плохо сфотографироваться с жертвой. Мы ведь как-никак клуб расследования убийств.

Женщина среди собравшихся пыталась подавить смех, а двое юношей стонали и гримасничали. Каким-то образом фотографу все же удалось призвать их к порядку.

— Замерли, — повторил он. Клуб расследования убийств, говорите? Время от времени фотограф воображал себя в хорошем двойном убийстве топором в The News of the World^{1} но вряд ли думал, что окажется в клубе, где будут запросто обсуждать подобные вещи.

Всему есть место под луной, не так ли? Вот этим, регулярно собирающимся в приватных апартаментах ресторана «Альберто», тоже. Если они настолько увлечены кровавыми, шокирующими убийствами, зачем сидят и рассуждают об этом, хлебая дорогой алкоголь? Чтобы на них пялились официанты? С таким же успехом можно поехать в Gaumont^{2} и посмотреть кинохронику — там этого добра навалом: Испания, Абиссиния, а теперь еще и Чехословакия. Разбомбленные синагоги и длинная безликая вереница спасающихся беженцев.

Сейчас, присмотревшись, он находил в этих лицах нечто странное. Они не гармонировали друг с другом. Семерка Разгадчиков могла состоять из беженцев разных мастей, которых объединяло только совместное бегство от военной катастрофы. Было еще что-то в их лицах, что-то мрачное, чего он не мог разобрать.

— Замерли. — Он вгляделся отдельно в каждое лицо и попытался представить напротив него имя, указанное в его книге заказов. Старый джентльмен, сэр Тони — это сэр Энтони Фитч. Двое юношей, должно быть, Латимер и Портман. Кто-то сказал, что один из них клерк-стажер в адвокатской конторе, другой — студент-химик в Лондонском университете.

Девушка? Обыкновенная блондинка (в этом платье особенно), как бы экзотично ни звучало ее имя: Доротея Фараон. Мужчина средних лет с армейскими усами, наверное, майор Стоукс. А этот амбал, подозрительно косящийся на камеру, словно гангстер, должно быть, мистер Дэнби, полицейский констебль. Наконец, полноватый женственный молодой человек с длинными волосами. Он настоял на том, чтобы позировать в профиль, размахивая своим портсигаром. Его звали Хайд.

— Все молодцы, всем спасибо.

Сэр Тони предложил фотографу выпить. Тот попросил «Басс»^{3}, получил его и быстро выпил, натягивая макинтош. К нему подрулил Джервейс Хайд и попытался отвлечь на минутку беседой об искусстве фотографии.

— ...сам художник, знаете ли. Поэтому некоторым образом могу авторитетно заявить, что фотография разрушила старую структуру эго, жесткий «практицизм» искусства и оставила живопись свободной для исследования пластических форм id^{4} мира.

— Id мира?

— Мир подсознательных видений, царство темных фантазий и глубоко укоренившихся комплексов. Где ненависть, страх и желание лишь маски...

Рыгнув, фотограф подхватил футляр с фотокамерой и взвалил на плечи штатив.

— Я прошу прощения... Успеть бы на автобус...

— Конечно. — Хайд повернулся к мисс Фараон: — Я как раз объяснял нашему другу...

Внизу светился теплый и желтый ресторан. Скрипач играл последним клиентам, молодой паре, которая, видимо, хотела, чтобы он ушел. В глубине древний эспрессо- автомат... шипел и икал. Думая о дожде на улице, фотограф решил задержаться и выпить кофе.

Скрипач посмотрел на свои наручные часы, а официант шагнул вперед, чтобы придержать дверь.

— Доброй ночи, синьор!

— Доброй ночи. — Низко надвинув шляпу, фотограф поспешил выйти под дождь. Пока он добирался до автобусной остановки, лица Семерки Разгадчиков начали стираться в его памяти. Он думал о старом сэре Тони с бутафорским кинжалом в спине, думал о лицах тех, кто был шокирован увиденным, и тех, кому розыгрыш откровенно не понравился...

Однако на одном лице, он помнил точно, промелькнуло выражение, которое немец назвал бы Schadenfreude^{5}, но фотографу пришлось довольствоваться «дьявольской усмешкой». Один из Семерки втайне торжествовал над «телом» сэра Энтони Фитча. Но кто именно?

У фотографа была плохая память на лица.

Доротея Фараон затеяла лекцию «Холмс и дедукция». Пока молодые люди расставляли стулья, майор составил компанию сэру Тони у камина.

— Удивительная вещь — убийство, — сказал сэр Тони.

— А? Что?

— Я имею в виду то, что объединило всех нас. Я заметил, как фотограф разглядывал нашу группу, должно быть, думая, что попал в общество ненормальных.

Майор Стоукс бросил через всю комнату взгляд на Джервейса Хайда.

— Некоторые, — заметил он, — перещеголяли остальных в плане ненормальности. Этот парень в бархатной куртке —уж точно.

— Да, но разве не все мы немного... того? Где еще, майор, можно встретить лондонского бобби, адвокатского клерка, баронета, отставного военного, дочь зеленщика и... богемного эксцентрика, не говоря уже о студенте-химике — собравшихся в одном месте за обсуждением одного предмета?

Но майор не слушал. Он снова, по обыкновению, что-то строчил в своей записной книжке. Сэр Тони протянул тонкие кисти к огню, развлекая себя мыслями о воображаемых убийствах.

Семерка Разгадчиков, вынужден был признать он, как наспех собранная дорожная сумка, напоминала классический набор подозреваемых в убийстве. Они происходили из разных слоев общества, отличались воспитанием, деньгами, возрастом. Включая пол, добавил он, глядя на Доротею. Лакомый кусочек, бездарно растрачивающая себя на этих неряшливых молодчиков. Эх, сбросить бы ему сейчас лет сорок... Но всех их объединяло убийство. Великий уравнитель, подумал он. Демократия смерти.

Конечно, свело их не реальное, а вымышленное. Убийство для Семерки Разгадчиков означало «запертую комнату» или деревенский дом, отрезанный снегом. Оно означало секретные шифры, переодевание, яды, не оставляющие следов, и шелковое пенджабское лассо. Оно означало Огюста Дюпена (пенковая трубка и размышления), Шерлока Холмса (наркотики и дедукция), патера Брауна (благочестие и проницательность). Оно означало подозреваемых с ложными алиби, должным образом уводящие в сторону улики, откровения в зале судебных заседаний. Оно означало проблему переписанного завещания; проблему головы с вмятиной от каминной решетки; и проблему того критического момента, когда подозреваемые собираются вместе, и гаснет свет...

Убийство означало игру с правилами.

Игру, подумал сэр Тони. Конечно. Вот почему мы воспринимаем ее так серьезно. Каждый по-своему но все ее воспринимают на самом деле очень серьезно.

Сквозь полузакрытые веки он смотрел на лица своих товарищей по псевдопреступлениям.

Майор Эдгар Стоукс в свои сорок выглядел как типичный отставной офицер. Спортивными в этом напыщенном индюке были только коротко подстриженные усы да отрывистая манера речи. В редких случаях он баловал себя двойным виски, превращаясь в высокомерного крикуна с типично казарменной нетерпимостью. Но помимо странной скрытности в его характере присутствовали откровенно не милитаристские черты. Например, его записная книжка. Окружив себя секретностью, он все время что-то заносил в нее и записывал, отрицая, что это дневник или наброски рассказа, а на любые просьбы ознакомиться с ее содержимым, уводил разговор в сторону.

Многое можно было бы списать на его интерес к шифрам и шпионским романам, он по своей натуре мог быть просто скрытным человеком, но теперь сэр Тони знал другое.

Недавно баронету посчастливилось заглянуть в записную книжку через плечо майора Стоукса. И он увидел бессмысленную череду букв и символов.

— Интересный способ ведения записей, — сказал он. — Что-то вроде шифра, да?

Записная книжка тут же захлопнулась со звуком ружейного выстрела.

— Никто не давал вам права подсматривать.

— Ну что вы, майор, в самом деле. Все мы знаем о вашей всепоглощающей страсти к шпионам, секретным кодам и романам Эрика Эмблера.

— Это не имеет никакого отношения к беллетристике. — Майор огляделся по сторонам в поисках лишних ушей. — Это делается в интересах государства.

— Серьезно? Почему же вы не хотите посвятить меня в это?

— Можете улыбаться сколько угодно, но вышло так, что я работаю над списком потенциальных иностранных агентов в Лондоне. Красных агентов. Выходцев из Восточной Европы. Так называемых «беженцев».

— Боюсь, я не улавливаю. Вы связаны с Секретной Службой? МИ13^{6} или как они там называются?

— Нет, я работаю один. Пока. Но когда Британия одумается и объединит силы с Германией, мои услуги будут весьма востребованы.

— Объединит силы с... Чушь!

Но несмотря на все протесты майор продолжал излагать свои бредовые фантазии по поводу устройства новой англо-германской Европы. Сам он не был нацистам, но только потому, что считал эту философию слишком «иностранной». Любое иностранное было подозрительным, особенно коммунистическое, считал майор.

— Если я слышу в ресторане, что человек заказывает бефстроганов, я прошу официанта узнать его фамилию. И если фамилия иностранная, — не удивляйтесь, в большинстве случаев так и получается, — она в моей записной книжке. Для дальнейшего использования.

— Но наверняка...

— Не только иностранцы, конечно. Художники. Люди богемного образа мыслей, как наш друг Хайд. Красные, большей частью. Эти делают все возможное, чтобы подорвать наши моральные устои, нашу твердость. Они в моей записной книжке. Для дальнейшего использования.

Сэр Тони с немалым удивлением обнаружил за трезвой и респектабельной наружностью опасного сумасшедшего. Возможно, еще не совсем опасного, ибо безумие пока ограничивалось только записной книжкой. Но да поможет нам Господь, подумал сэр Тони, если такие, как майор Стоукс, когда-нибудь дорвутся до власти. Мы все, вероятно, у него под колпаком. Не пропустит ни одной случайной фразы. Поди, возомнил себя шпионом в логове врага.

Фрэнк Дэнби, полная противоположность, вероятно, считает, что находится в кругу друзей, но это далеко не так. Молодой, грубый, вспыльчивый полицейский, которому место скорее у клетки с буйными пьяницами, нежели в клубе логиков.

Сэр Тони посмотрел на него. Даже здесь Дэнби не мог расслабиться, словно готовился к условному захвату. Одна тяжелая рука крепко обхватила стакан, другая, согнутая в локте, сжалась в кулак. Казалось, в уголке его рта навсегда застряла «Вудбайн»^{7}, от дыма которой он щурился, что делало его похожим на ищейку, рыскающую по комнате в поисках жертвы.

Интерес Дэнби к убийству был столь же отталкивающим. Его восхищали сообщения об убийствах из дробовика. В который раз он рассказывал членам клуба одну и ту же историю о самоубийстве в Лаймхаусе, о том, как он видел повешенного, который был китайцем и профессиональным карточным игроком. Дэнби смаковал каждую деталь в описании тела. Из детективов он читал только «крутые», американские, с морем крови и насилия. У нынешнего его фаворита, правда, британского розлива, «Нет орхидей для мисс Блэндиш» сэр Тони насчитал двадцать одно убийство, двадцать четыре избиения и одно изнасилование.

Дэнби попал в Разгадчики лишь потому, что считался опытным полицейским- детективом. Теперь, конечно, все знали, что он соврал — он был обычным, как говорят американцы, «тупым копом» или «тяжелым клиентом». Он изо всех сил старался не угодить членам клубами, особенно сэру Тони. Его поведение заставило баронета почти уверовать в то, что классовые барьеры не так уж плохи. В итоге сэр Тони спросил его, не собирается ли он покинуть клуб, на что услышал ответ:

— Только после вас.

— Что вы имеете в виду?

— Вы же великий сыщик в кресле. Придумайте что-нибудь.

Нет, Дэнби это пустой номер, и сэр Тони отказался от него. Его настоящие чаяния о будущем клуба были связаны с молодыми членами, хотя они, должно быть, считали его замшелой окаменелостью. Особенно Дерек Портман.

Портман был тощим, прыщавым клерком-стажером в адвокатской фирме, проще говоря, находился на подхвате. Помимо оттачивания своего и без того острого интеллекта на юридических коллизиях в романах о Перри Мейсоне, он с наслаждением упражнялся во вскрытии правовой подоплеки в других детективных романах об убийствах. Ему нравилось разбирать «идеальные» преступления, когда бдительная защита опровергает доводы обвинения, дабы убийца мог избежать наказания.

Во всем остальном, с сожалением констатировал сэр Тони, Портман был не просто ослом, а чертовски упрямым ослом. Зная о том, что сэр Тони богат, он пытался втереться в доверие к нему, даже ухаживал за его дочерью, Памелой. Поскольку Памела была его наследницей, сэр Тони ревностно ограждал ее от подобных нездоровых связей. Мужской разговор, казалось, сделал свое дело, и больше к этому вопросу не возвращались. Даже удивительно, что Портман так быстро сдался.

Доротея начала свою лекцию. Сэр Тони не следил за тем, что она говорила, и хотя на слух слова он воспринимал, смысл их очевидным образом ускользал от него. Велосипеды и дедукция — что-то вроде этого. Эти молодые люди были далеки от него, особенно милая Доротея. Слишком далеко, со всей ее логической чепухой. Вот к чему приводит воспитание женщины вне ее класса. Отец зеленщик; самонадеянный мелкий лавочник возжелал, чтобы его дщерь получила диплом Оксфорда. Позор, конечно. Сэр Тони был бы не против заняться такой умной штучкой, которая прислуживала в магазине своего отца. Светлые вьющиеся волосы, аппетитные формы...

Когда она закончила лекцию, он подозвал ее.

— Объясните еще раз, моя дорогая. Боюсь, чахлые мозги старика уже не так быстры, и я пропустил половину. — Он похлопал по подлокотнику своего кресла. — Садитесь сюда и повторите всю историю.

Она посмотрела на стакан в его руке.

— Какое место вас интересует, сэр Тони?

Дерзкая ты вонючка, подумал он.

— Расскажите мне о велосипедных зажимах.

— Не зажимы, — она подтащила еще один стул, — а следы. В рассказе «Случай в интернате» Шерлок Холмс по следам велосипедных шин в грязи определяет, в какую именно сторону двигалось транспортное средство. Он «заметил», что след заднего колеса перекрывает след переднего. Вы понимаете?

— Я понимаю только, что у вас красивые глаза.

Лицо ее перекосило от отвращения.

— Дело в том, что это неправильный вывод. С таким же успехом велосипед мог двигаться в противоположном направлении. Сэр Тони, вы меня слушаете?

Комната начала медленно вращаться. Он скорее почувствовал, чем увидел, что она встала и ушла. Он услышал, как она жаловалась Хайду: «...снова напился...»

Предположим, напился, подумал он, и это мой седьмой бренди с содовой. Ну и что? Он потянулся к стакану и осушил его. Комната снова закружилась, и он увидел ухмыляющегося молодого Латимера, довольного зрелищем.

Леонард Латимер, студент-химик. Если бы прыщи измерялись годами, Латимер, пожалуй, выглядел бы старцем по сравнению с Портманом, хотя и был моложе его по возрасту. Латимер на самом деле просто светился угревой сыпью, даже когда краснел. Кроме этого, он сильно заикался. Сэр Тони подозревал, что оба недостатка проистекают от невоздержанности в пагубных привычках. Однажды, будучи, к сожалению, в подпитии и оттого не в меру болтливым, он так и сказал Латимеру. По сути это был крик души:

— Невоздержанность, неумеренность в пагубных привычках, говорю я! Остановитесь сейчас, мой мальчик, пока вы не погубили свой разум.

Бедный дуралей покраснел и попытался, заикаясь, что-то возразить, но сэр Тони напустился на него:

— Вы должны научиться держать себя в руках!

— В том-то и дело, — заметил на это Хайд, — что не должен. — И поскольку остальные рассмеялись, сэр Тони нажил себе врага.

Он сожалел об этом, потому как Латимер обладал великолепными умственными способностями. В скором времени он, вероятно, станет судебным химиком; казалось, все основные труды по этому предмету были им прочитаны, как и рассказы Р. О. Фримена, что почти одно и то же. Истории, в которых убийцу отправляет на виселицу горстка праха.

Прах к праху, подумал сэр Тони. После чего: Кажется, я становлюсь чувствительным. Слишком много благословенного бренди. Надо быть осторожным в моем возрасте. В противном случае, прах к праху — к гадалке не ходи. Полагаю, все были счастливы, если бы я ушел. Ушел в запой. Напился до беспамятства.

— Дрогнуть, клюкнуть, накатить, — пробормотал он вслух.

— Что вы сказали? — Обернулся Хайд.

— Ха! Как глаголят латиняне: «Многус брендис...»

Сэр Энтони Фитч обмяк в кресле и захрапел.

— Пьян, как баронет^{8}, — резюмировал Хайд. — Интересно, с чего бы это?

Доротея выглядела удивленной.

— Мне казалось, глубокие психологические мотивации всегда были твоим коньком, Джервейс.

— Как ни странно, но я только что подумал о мотивах, — сказал он. — У каждого здесь нашлось бы по хорошей причине прихлопнуть сэра Тони. Ваша компания в этом отношении — находка для полиции.

— Ты, как я заметила, вычеркнул себя из списка подозреваемых.

Хайд приподнял бровь.

— Я? У меня нет мотива. Мне весьма симпатичен старый чудак. Довольно милый, глуповатый, нечто вроде старого дядюшки. Мой собственный родитель был... впрочем, это не относится к делу. В общем, у любого из вас мог быть мотив. Только у меня нет причин желать его смерти.

— Но это делает тебя главным подозреваемым, не так ли?

— Действительно. Если когда-нибудь я совершу убийство — это будет убийство без мотива. И потому оно сойдет мне с рук.

— Идеальное преступление? Но зачем это тебе?

Он вставил сигарету в мундштук из слоновой кости.

— Из-за денег. Например, ты платишь мне, и я делаю это для тебя. Знаешь, мы, художники, готовы почти на все ради щедрого покровителя.

Она посмотрела ему в глаза.

— Я начинаю думать, что ты не шутишь.

Он рассмеялся, отводя взгляд, и попытался остроумно вывернуться:

— Если говорить серьезно, моя дорогая, это то преступление, которое я никогда не совершу.

За их спинами майор сделал пометку в своей записной книжке.