Ниобея

3

Зажмуривается. Ей хочется заснуть, поспать хотя бы немножко, чтобы отдохнуть, набраться сил. Она так устала, больше, чем если бы весь день работала в поле. Спать, спать, спать… Но, едва задремав, видит сон.

— Мама!

Тело ее вздрогнуло, стул под ней заскрипел. В первый момент ей кажется, что она находится где-то в чужом месте, в приемной у врача. Нет, я уже дома, оглядевшись, уверяет она себя. На столике возле постели Тинче тускло светит ночник. Неужели я и впрямь заснула? — испуганно спрашивает она себя.

— Мама!

— Что тебе, Тинче?

— Пить, я так хочу пить.

— Сейчас погрею молока.

— Нет, не надо молока, им не напьешься… Дайте мне воды… или вина.

Воды или вина, что лучше? — размышляет она. Вино придало бы ему сил, если бы после этого его не слабило, как в прошлый раз. Она идет в кухню за свежей водой, добавляет в стакан красного вина, это утолит жажду, а слабить его от этой капли не может.

Тинче пьет медленно, глоток за глотком. С трудом, совсем как при ангине. Она могла бы ему помочь, левой рукой обняв его похудевшее тело, приподняла бы его, а правой держала бы стакан. Но он этого не любит.

— Оставьте, я сам, — огрызнулся он в прошлый раз.

— Больше не хочешь? — спрашивает она, когда он вернул ей недопитый стакан. Тинче не отвечает. Голова его снова падает на подушку, он пристально смотрит в потолок, и глаза у него словно неживые, без всякого блеска.

Она готова заплакать, когда видит его таким обессиленным, истощенным. Она не знает, что ей делать. Хочется ему помочь, она должна ему помочь, но как?

— Я согрею тебе молока или сварю яйцо всмятку, — говорит она тихо и почти умоляюще.

Тинче молчит, будто и не слышит ее. Бог весть, сознает ли он, что она рядом с ним? Как странно смотрит он в потолок.

— Тебе надо поесть, вечером ты почти не ужинал, — продолжает она, не получив от него ответа.

— Есть не хочу, только пить, — недовольно возражает он.

— Нужно что-нибудь поесть, даже если не хочешь. — Кажется, это говорит кто-то другой, не она. — Ты бы гораздо быстрее поправился, если бы ел.

— Мама, я уже никогда больше не поправлюсь.

— Господи, слышал бы это Мартин!

— Мама, я уже никогда больше не поправлюсь… я скоро… умру…

Как будто ножом пронзил он ей сердце, так остро резанули ее эти слова. Тройная боль обрушилась на нее. Прежде всего ее собственная, материнская, своей жизнью пожертвовала бы, если бы можно было сохранить его жизнь, ей легче было бы чувствовать собственное умирание, чем смотреть, как умирает сын. Каждый день ее сердце разрывалось на части. Боже мой, ведь я этого не вынесу, не вынесу, повторяла она. Двух сыновей я уже потеряла, сохрани мне хотя бы этого, боже… А к этой боли прибавлялась еще и боль Тинче. Она догадывалась, что его слова идут от скорби и отчаяния. Как горько они прозвучали! Ему хочется жить, он еще так молод, едва перевалило за тридцать, он так мало взял от жизни и уже прощается с нею. А другие живут, наслаждаются радостями этого мира… И к тому же боль Мартина. Как тягостно ей было день за днем наблюдать его отчаяние. Он был такой, как будто у него продают землю, как будто его осудили на смерть. Земля без хозяина, — для него это было страшнее, чем если бы его вели на виселицу. Чем хуже чувствовал себя Тинче, тем реже отец заходил в его комнату. Он даже у нее — когда они были вместе — не спрашивал, как здоровье сына, лишь впивался в нее взглядом, словно готов был высосать из нее душу. А когда приходил врач, он старался куда-нибудь спрятаться, только вечером спрашивал как бы невзначай: «Что сказал врач?» А вначале говорил: «Я отдам половину земли, только вылечите мне его». О боже, как его скрутило. Если бы он услышал эти вырвавшиеся у Тинче слова, его бы хватил удар.

Не слышал, с облегченьем вздохнула она. Спит. Или просто лежит и пристально смотрит в потолок. Мучается неотвязной, грызущей мыслью: кому останется земля, когда меня не будет.

Еще в ту пору, когда она не сидела по ночам возле Тинче, она много раз слышала, как он вздыхает. Будто у него в груди что-то оборвалось. «Не спишь?» — иногда спрашивала она, вызывая его на разговор; им обоим было бы легче, если бы они поговорили. Но ей не удавалось добиться этого. «Заснешь тут… отстань», — недовольно ворчал он. Позднее она однажды ночью зашла в спальню за чистым бельем, чтобы переодеть Тинче в сухое, и увидела его возле тумбочки, где у него хранилась водка. Он хмуро на нее посмотрел, был недоволен, что застала его с бутылкой в руке. В прежние времена он позволял себе выпить стопку водки только тогда, когда был простужен, если у него болел зуб или он приходил откуда-нибудь вспотевшим, иначе он водки не пил. А вообще он пил одно вино, при этом почти всегда соблюдая меру. А тут из теплой постели за водкой. Она ничего ему не сказала, знала, отчего ему захотелось водки. Он успокаивал свою боль, хотел напиться, чтобы заснуть и во сне забыть о том, что происходит дома. Ой, как его скрутило. А раньше она столкнулась с Мартином у дверей комнаты Тинче, он не решался войти, только прислушивался. «Как он?» — спросил. «Спит», — так же тихо ответила она.

Может, он все-таки слышал? — пугается она. На цыпочках подходит к двери, тихонько отворяет ее. Никого. Однако кухонная дверь прикрыта неплотно, сквозь щель в сени падает желтая полоска света. Может, это она, наливая питье для Тинче, позабыла погасить свет? Если бы раньше Мартин обнаружил ее забывчивость, он бы почти наверняка рассердился за то, что она зря швыряет деньги на ветер; в этот раз он бы, пожалуй, ничего не сказал, может, даже не вспомнил бы, что свет не должен гореть. Но все равно лучше погасить.

Войдя в кухню, она видит, что он сидит возле стола, подперев голову рукой.

— Чего ты не спишь? — боязливо спрашивает она.

Он смотрит на нее как-то потерянно и ничего не отвечает, будто и не понял, о чем она его спросила. И лишь после долгого молчания у него вырывается:

— Думаешь, он правда уже не поправится?

Слышал, осеняет ее тоскливая догадка. И пугает, приводит в замешательство. Она не знает, что ответить. Ей хочется сказать что-нибудь такое, что его утешит, она должна ему это сказать, но разве остались еще такие слова?

— Ты знаешь, тогда я поступил неправильно, — вырывается у него, прежде чем она успевает ему ответить.

— Когда ты поступил неправильно? — удивленно переспрашивает она.

— Не послушался тебя, когда ты меня уговаривала переписать на него землю, — глухо отвечает она.

С тех пор прошло несколько лет. Она была больна, нет, точнее, ей нездоровилось — когда это крестьянке удается по-настоящему поболеть? Она простудилась, и в ней сидела хворь, то ли грипп, то ли что другое. С тех пор как Ленка вышла замуж, она осталась совсем одна, дел у нее было выше головы. Поэтому она не легла в постель, хотя и была такая разбитая, что едва держалась на ногах. Только иногда на две-три минуты присаживалась где-нибудь в уголке, чтобы чуть отпустила ее страшная разбитость, а потом опять ползала по дому, словно осенняя муха. Такой ее однажды и застал Тинче.

— Что с вами, мама? — спросил он. Спросил, как ей показалось, не слишком обеспокоенно, скорее потому, что должен был что-то сказать, увидев, как она среди бела дня дремлет, сидя за столом.

— Что со мной может быть? — недовольно ответила она. — Ноги отказываются служить, а руки словно из свинца. Да ладно, полегчает, если не раньше, так на том свете.

— Надеюсь, дела не так уж плохи, чтобы думать о том свете, — с улыбкой возразил Тинче.

— Видно, я простудилась, вот простуда и сидит во мне, — помолчав, сказала она уже не таким ворчливым голосом.

— Вы бы легли, раз больны, — ответил на это Тинче.

— Как же мне лечь, если на мне все дела? — снова сердито сказала она. — А кто станет варить, убирать, доить коров, кормить поросят, если я буду разыгрывать барыню и из-за всякой простуды ложиться в кровать?

Она измерила его долгим взглядом, ожидая, что он скажет. Он не отзывался, и, помолчав, она продолжала:

— Мне нужна помощь. И не только сейчас, когда я больна, а постоянно; старею я, надолго ли меня хватит? Почему ты не женишься? Годы ведь и тебе прибавляются, да и Пепце тоже. Вы что, на старости лет будете жениться? Пепца тебя ждет и ждет, а ты… В конце концов ей надоест ждать и она выйдет за кого-нибудь другого.

Он ничего не отвечал, только его взгляд говорил, что она коснулась того, чего нельзя было касаться. Она уже было пожалела, что у нее необдуманно вырвались эти слова. Потом ее снова охватила злость. Ну что он все молчит? Ей действительно нужна помощь. Такому дому, как у них, нужны молодые руки, она уже слишком стара, чтобы со всем справиться.

— Куда ж я ее приведу? — через некоторое время вырвалось у Тинче. — А служанкой она и в другом месте устроится.

— Какой служанкой? — изумилась она. — Она будет хозяйкой, а не служанкой.

Слова сына обидели ее. Я ему помеха, уже сейчас помеха, кольнуло ее. Такого она от него не ожидала. Вначале ей хотелось заплакать, потом ее лицо залил сердитый румянец. Она пыталась превозмочь себя, но это ей не совсем удалось.

— Как только ты приведешь ее в дом, я сразу же передам ей поварешку и ключи от кладовых, — резко сказала она. — Я буду ей помогать, а не она мне. Конечно, если вам понадобится моя помощь, если нет, буду просто сидеть у себя в комнате. Могу уйти в нее хоть сегодня. Не бойся, я вам мешать не стану.

Она не знала, понял ли он, что она хотела сказать и почему его слова так ее задели. Его лицо по-прежнему напоминало облачное небо.

— Пока отец будет хозяином, Пепца будет служанкой, если я приведу ее в дом, станете вы нам мешать или нет, — мрачно сказал он. — А я — батраком, — добавил он горько, так горько, что она мгновенно поняла, что его грызет: отец не хотел передать ему хозяйство, переписать на него землю. Просил ли он его когда-нибудь об этом, она не знала. Скорее всего, нет, потому что Мартин никогда об этом не упоминал. А Тинче побаивался отца, не решался спросить его. Он ждал, когда отец сам догадается, что нужно сделать. А тот не догадывался, и это все больше и больше грызло Тинче. Он чувствовал себя батраком, батраком в собственном доме.

— Пока я буду батраком, я не женюсь, даже если мне на шестой десяток перевалит, — продолжал Тинче. — А Пепца… пусть поищет себе другого, если больше не сможет ждать. Я ей уже сказал, почему мы не поженимся.

Новая забота легла на плечи Кнезовки. Как помочь сыну, если Мартин и слышать не хочет о том, чтобы переписать землю на кого-то другого. Я скажу ему, а там пусть бесится, пусть подскакивает до потолка, после долгих размышлений решила она. Но прямо заговорить об этом она не решалась, попыталась подступиться к нему окольными путями.

— Болезнь так и не отпускает меня, едва справляюсь с делами, — сказала она однажды вечером, когда они ушли в свою комнату. — Да и старость дает о себе знать, меня уже на все не хватает, — продолжала она. — Помощь нужна. Лучше всего, если бы Тинче женился.

Вначале он казался озабоченным. Но когда она упомянула, о женитьбе Тинче, он переменился в лице.

— Да ты, раба божья, поговори об этом с Тинче, а не со мной, — сказал он. — Не пойду же я свататься вместо него?

— Я уже разговаривала с нам, он сказал, что ему некуда привести Пепцу, — ответила она.

— Некуда привести?! — изумленно воскликнул он. — Разве в нашем доме не найдется для нее места? До войны мы жили здесь ввосьмером, а сейчас нас всего трое. Старая Гадлеровка, которая, нам помогает, ночует у нас только четыре раза в году, значит, она не в счет.

— Скорее всего, он другое имеет в виду, а не то, что в доме мало места… — неуверенно промолвила она. Она не решалась говорить напрямик, рассказать обо всем, что услышала от Тинче. Но он, похоже, догадался, что у нее на уме.

— Другое, конечно, другое, — проворчал он. — Но ты мне скажи, чего Тинче не хватает. Если ему чего не хватает, то не хватает так же, как и мне, и будет не хватать и тогда, когда он сам станет хозяйничать, — крестьянское хозяйство — это не барская усадьба и не лавка, чтобы тебе люди каждый день приносили деньги. Сама видишь, как в хозяйстве: дай, дай, дай! И никто тебя не спрашивает, откуда ты возьмешь. А от голоду при земле еще никто не умер, значит, Тинче и Пепца тоже не умрут. Даже если у них будет куча ребят, хлеба на всех хватит. В таком случае чего ему не хватает, что он тянет с женитьбой? Боится, что за столом буду считать куски? Или я сейчас отрезаю ему хлеб с выдачи, запираю от него погреб, прячу под замок деньги? Он может открыть шкаф, как ты и я. И точно так же сможет это сделать, если женится; мы и от Пепцы не будем закрывать ни мяса в амбаре, ни денег в шкафу. А переписывать на него землю я не стану, пока могу ходить и работать сам. Приживальщиком Кнезов Мартин не будет. Не будет!

— Записал бы на нас часть дома, выговорил себе Плешивцу, а Тинче сделал бы хозяином, раз он из-за этого не хотел жениться, — медленно продолжает Мартин.

— Разве может Кнезово остаться без Плешивцы? — возражает она. Даже сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, она заступается за сына.

— Но я бы записал ее на себя только до своей смерти. И вино было бы общее, а не только мое, и деньги за него лежали бы в том же шкафу, что и раньше. А остаться безо всего, так, чтобы у меня не было ничего своего, я бы не смог, правда не смог.

Его голос глохнет. Он подпирает голову ладонью. Гробовая тишина воцаряется на кухне. Ей кажется, что даже освещение теперь другое, чем раньше. О боже, он до сих пор мучается тем, что было бы, если бы он отказался от Плешивцы, если бы все переписал на Тинче. А Тинче-то уже ничего не нужно.

— Может, и лучше, что ты не переписал на Тинче, — говорит она тихо, с болью. — Сейчас с Тинче было бы так, как есть. Ведь не заболел же он из-за того, что ты не хотел переписать на него землю. Болезнь сидела в нем уже тогда.

Его ладонь почти сердито падает на стол.

— Нет, не лучше, — возражает он. — Если бы я переписал на Тинче, как только ты мне сказала, он бы женился, у него были бы дети, один или даже двое, и у Кнезова был наследник. Ребята растут, как конопля. А до тех пор я бы…

От этих слов ей становится больно. У него сын умирает, а он думает только о земле. Что это за человек? И осталось ли еще в нем что-нибудь человеческое?

Он всегда думал только о земле, говорит она себе. Всегда, всегда, всегда…

Иные видения обступают ее. Он представляется ей другим, более молодым, взволнованным, что-то так сильно встревожило его, что он похож на помешанного. Одет по-праздничному. Воскресенье, он вернулся с мессы. Она ходила к первой мессе, а он — ко второй, это у них как церковная заповедь, она — к первой, он — ко второй, а дети — как сами хотят… Скоро два часа, а его нет, он никогда так долго не задерживался, всегда возвращался к обеду. Сколько раз она выходила на порог посмотреть, не идет ли он, или посылала Ленку. А его все не было и не было. Обедали они без него. А теперь явился такой обеспокоенный. Выпил чуть больше обычного, это по нему видно, но дело не только в вине, она знает. Когда он перебирал, он бывал в хорошем настроении, целый мир готов был обнять и разговорчивым становился, даже болтливым, как будто хотел избавиться от запаса слов, накопившихся в нем за многие дни глубокого молчания. Половину этих слов он сдабривал смехом или по крайней мере шутками, ворчливыми и сердитыми они становились только в том случае, когда она говорила ему что-нибудь обидное. Сегодня он словно навсегда отказался от смеха, как будто в трактире — или в другом месте, там, где он был, — побратался со всеми заботами и бедами этого мира.

Она молча поставила на стол его обед.

— Мы уже поели, не могли ждать тебя так долго, — сказала она ему.

Он словно не слышал ее, на еду тоже не обратил внимания. Потерянно стоит, переводя взгляд с одного на другого.

— Вы знаете, что людей выселяют? — спросил он странным, убитым голосом.

— Я что-то слышал, — ответил Тинче.

— Туда, на юг? — спрашивает она.

— Да, немцы, — подтверждает он.

— Но ведь уже давно выселяют, — отвечает ему она.

— Раньше адвокатов, торговцев, учителей, а сейчас выселяют всех, целыми деревнями, — возбужденно объясняет он. — Людям разрешают взять с собой ровно столько, сколько они могут унести. Все остальное хозяйство приходится оставлять немцам, урожай и скотину тоже. Ты бы могла уйти из дому, если бы нужно было бросить скотину? Кто ее будет кормить и поить?

Таким взволнованным она его еще не видела. Да ведь его удар хватит, беспокоится она.

— Мы, слава богу, под итальянцем, а итальянцы — не немцы, — говорит она, чтобы успокоить его.

Он смотрит на нее; взгляд у него такой необычный, что ей становится страшно.

— Итальянцы ничуть не лучше немцев, только покриводушнее, — отвечает он, нахмуренный и озабоченный. — Немцы сразу показали свое настоящее лицо, итальянцы его еще скрывают. А что будет с нами через год-два?

Он возбужденно шагает взад-вперед, из угла в угол, от стены к стене. Разговаривает скорее сам с собой, чем с ними.

— Как люди могут… взять и уйти, оставить все, даже скотину, и не взбунтоваться… Они должны были бы поджечь, вырубить лозу и деревья, забить скотину… А сделай они это, разве бы это им помогло? Земля-то осталась бы. Этим дьяволам главное — земля, разве им нужны старые лачуги и то, что в них. Если бы можно было уничтожить землю, до того как их выселят, засыпать ее камнями, чтобы больше не рожала. Да и этого мало, надо взорвать ее, так чтобы осталась одна пустота. Если бы такое было возможно, Иисусе, если бы такое было возможно!

Он мечется по комнате. Потом вдруг исчезает. Куда он пошел? — озабоченно спрашивает она себя. Еще чего натворит сгоряча. Она хочет пойти за ним, но что-то давит ей на ноги, так что она не может сдвинуться с места. Пытаясь избавиться от помехи, нащупывает руками одеяло. И понимает, что лежит в постели, что уже ночь. А его все еще нет. Однако, дотянувшись до кровати Мартина, натыкается на его руку.

— Ты что? — спрашивает он сонно. В постели у него голос другой, не такой, как днем, когда он на ногах.

— Я думала, тебя нет, — говорит она. Сейчас и у нее голос другой, не такой, как днем.

— Глупая… где же мне быть?

Потом они молчат. Внезапно сердце у нее начинает учащенно биться.

— Кажется, кто-то постучал? — тихо спрашивает она.

— Кто может стучать?

Они прислушиваются, вернее, прислушивается она, а про него не знает, прислушивается он или нет. Ей снова кажется, что стучат.

— И впрямь кто-то стучит, — шепчет она.

Мартин молчит и не шевелится.

— Ты не пойдешь посмотреть? — помолчав, спрашивает она.

— Зачем мне идти, ведь внизу Тинче, — возражает он.

И правда Тинче, вспоминает она. Она пытается успокоиться и заснуть. Но этот стук продолжает ее тревожить. Ей кажется, что внизу открылась дверь, не в сенях, скорее всего, кухонная. Выходит, Тинче впустил кого-то в дом. Кого?

Некоторое время она борется с собой — ведь Тинче внизу, цепляется она за слова Мартина. Но потом поддается любопытству; впрочем, это скорее беспокойство, чем любопытство. Встает, накидывает на себя самую необходимую одежду и тихо спускается вниз. Дверь в горницу прикрыта неплотно, оттуда слышен разговор. Войдя, она видит у стола трех незнакомых, непривычно одетых мужчин и рядом с ними Тинче. Разговор мгновенно умолкает, четыре пары глаз вопрошающе смотрят на нее.

— Что случилось, мама, зачем вы пришли? — спрашивает Тинче.

— Что могло случиться, просто я слышала, что кто-то пришел, вот и спустилась посмотреть, — отвечает ему она.

Похоже, они в замешательстве, и Тинче тоже. Она хочет спросить его, кто эти странные гости, но в их присутствии не смеет. Только сейчас она замечает, что у всех троих винтовки. Она пугается. И за Тинче боится.

— Раз уж вы здесь, сготовьте что-нибудь для парней, они голодные, и горячее им не помешает, — говорит Тинче.

Этого еще не хватало… да к тому же среди ночи, недовольно думает она. И все-таки отказать не решается. Идет в кухню, разжигает огонь и ставит на плиту горшок с молоком. Разбивает на сковороду несколько яиц. Когда приносит все это в комнату, пришельцев уже нет, за столом сидят Тинче и Мартин. Мартин кажется озабоченным.

— Где это ты был, что только сейчас заявился ужинать? — раздраженно спрашивает она. — Ты думаешь, мать должна тебе готовить посреди ночи?

— Я уже не ребенок, чтобы давать вам отчет о своих делах, — сдерживая недовольство, возражает Тинче.

— Не ребенок, а поступаешь, как ребенок, не подумав, — упрекает его Мартин, — Если бы это были любовные дела с Пепцей или с кем другим, я бы на них просто наплевал. Но те дела, которыми ты сейчас занимаешься, — вещь опасная, парень, опасная не только для тебя, но и для нас.

— А почему для вас? — усмехается Тинче.

— Разве не видишь, что они вытворяют, — вскипает Мартин. — Из-за тебя и из-за твоих дел у нас могут сжечь дом, забрать скотину, а нас согнать с земли, посадить в тюрьму.

— То, что вы говорите, отец, — правда, — отвечает Тинче. — Они могут сжечь, могут согнать нас с земли и сгонят, как согнали тех, кто на другой стороне, сгонят, если мы покорно будем ждать, чтобы они сделали с нами то, что задумали. Но землю они могут украсть у нас только в том случае, если останутся здесь, в Германию или Италию ее не унесут. Так что же нам делать? Мы должны выгнать их отсюда. Вот я и выбрал ту дорогу, которая вам так не нравится.

Мартин не знает, что на это ответить. Ей кажется, слова Тинче убедили его, глубоко врезались в его душу. Ее они взволновали и даже растрогали. Каким голосом парень говорил, как будто заклинал их. Именно поэтому тревога еще сильнее охватывает ее. Ведь это давно беспокоит ее, с того самого раза, как приходили те трое, а сейчас ее словно подкосило. Она не за землю боится, не того, что их дом сожгут, а ее и Мартина куда-нибудь отправят, она боится за Тинче. Неужели он и правда должен ходить по такой опасной дороге? Мартин сказал: «Я боюсь итальянцев или немцев меньше, чем наших, тех, кто думает иначе, чем ты».

— Ох, Тинче, неужели ты в самом деле должен… — вырывается у нее словно глубокий вздох, но она умолкает, не договорив. Ее куда-то уносит. Снова у нее в руках яйца и теплое молоко. И то и другое она принесла Тинче, чтобы он подкрепился, чтобы к нему поскорее вернулось здоровье. Но Тинче отворачивается к стене, когда она уговаривает его что-нибудь съесть.

— Унесите это, воняет, — стонет он. — Я хочу пить, дайте вина.

Когда она возвращается в кухню, в дверях натыкается на Мартина.

— Не ел? — глухо спрашивает он.

— Не мог, — стонет она. Слезы одолевают ее. И вместе со слезами вырывается то, что она так долго душила в себе, то, что зародилось в ней в ту ночь, когда Мартин отчитывал Тинче за избранную им дорогу. — Если бы Тинче не ввязался в это… во время войны… он был бы сейчас здоров, — всхлипывает она.

— Разве ты не понимаешь, он не мог иначе, — отвечает Мартин.

Ох, эти его слова. Сколько раз она их уже слышала. Я не мог иначе… он не мог иначе… Как будто говорил: посмотри на этот мир. Ты можешь представить, чтобы его не было? Тогда и нас не было бы, ни тебя, ни меня, ни всего того, что вокруг.

Это правда, все должно было случиться так, как случилось, бормочет она, возвращаясь мыслями к Тинче. Тинче не мог иначе, скорей всего, действительно не мог, и другие тоже. Но почему такое случилось с нами? Почему Тинче должен умереть? Господи, да ведь он уже умер.

— Мартин, Мартин!