Ниобея

7

В уголках глаз у нее по-прежнему собираются слезы, горло сжимается от боли. Картина за картиной оживает в ее мыслях. Она видит людей и себя, как будто все повторяется наяву. И его, Мартина, лежащего на смертном одре. Вокруг него зелень — олеандры и розмарин стоят возле его одра, а венков, которые потом повесили на стены, в первый день еще не было. И свечи зажгли, и лампадку рядом с кропильной водой. Так красиво все сделали, словно Мартину навсегда оставаться на этом одре. Только свечи будут менять, когда догорят, и добавлять кропильную воду, когда она кончится, а олеандры и розмарин будут поливать, чтобы не засохли. Она бы охотно делала это, если бы Мартин и впрямь остался дома. Она не могла себе представить, что́ будет, когда его навсегда вынесут из дома. Сейчас она еще видит его, хотя уже больше не может разговаривать с ним, а заколотят крышку гроба и унесут, она уже никогда больше не увидит Мартина. Она не помнит и тогда тоже не знала, сколько раз на день подходила к Мартину, чтобы насмотреться на него среди этой зелени и цветов. Сколько раз приходила ей в голову глупая мысль, будто он и не мертвый вовсе, вот возьмет и встанет, раскидает цветы и погасит свечи. «Чего это вы швыряетесь деньгами?» Глаза ему сразу после смерти не закрыли, поэтому и потом закрыть не смогли. Он смотрел на двери, как будто наблюдал, кто из родственников, соседей и знакомых приходит его покропить, а кого он так обидел, что они даже проститься с ним не идут. Или он следит за тем, чтобы в комнате не случилось какое несчастье, наподобие того, что случилось у Зорковых: ребенок обрезал ножницами фитиль у свечи, а горящий огарок бросил на пол, загорелись половики; если бы люди не потушили пламя, дом сгорел бы вместе с покойником. Такое несчастье может случиться везде. Наверно, Мартин беспокоится, когда лучарица[3] обстригает фитиль у горящих свечей, он всегда был таким внимательным, всегда следил, чтобы не дошло до пожара. А возможно, ему до этого уже и дела нет. И он все еще думает о Плешивце. Вот так же бессонными ночами он озирался по сторонам или смотрел в потолок, когда о чем-то размышлял, когда ему не давали покоя заботы. Бог знает, о чем он размышляет сейчас среди этих горящих свечей. Бывало, он говорил: «До смерти буду тянуть лямку, а после моей смерти будь что будет». Но видимо, даже сейчас, когда он мертв, ему не все равно, что будет с его землей. Из Кнезовых остался один Иван, только он и может взять в свои руки хозяйство. Переписал бы он на него теперь, если бы мог это сделать?

Так думала она, когда подходила к смертному одру, чтобы посмотреть на него. Сознание ее было не совсем ясным, мысли странно кружились в голове, как будто она была под наркозом. И все-таки она была не такой, как после смерти Тинче, не такой отрешенной, как тогда, и с людьми она разговаривала на вид совсем спокойно, словно на смертном одре лежал кто-то чужой, а не Мартин, ее муж. Умер Тинче, и она целиком отдалась боли и горю, почти не понимая, что творится вокруг нее. Конечно, ее и после кончины Мартина охватила скорбь, она чувствовала в груди настоящую физическую боль, но не покорилась ей, не позволила разбить себя, как после смерти Тинче. Может быть, ей удалось сохранить присутствие духа потому, что все легло на ее плечи. Умер Тинче, обо всем позаботился Мартин, ему помогли Ленка и ее муж. С уходом Мартина все обрушилось на нее, она должна была заботиться, чтобы все происходило так, как положено в случае смерти. Правда, и сейчас сразу же пришли соседи и соседки, чтобы обиходить мертвеца, помочь с домашними делами и присмотреть за скотиной, но по всякому поводу они обращались к ней — как сделать то, как сделать это. Скорее всего, именно эти внезапно обрушившиеся на нее мелкие заботы и помогли ей справиться с болью.

Она видит: люди идут к Мартину, когда даже покропить его нельзя было, еще не все было приготовлено для этого; многие пришли издалека. Как они узнали так быстро? Возле Тинче не было столько людей. Конечно, Мартин! Его знали во всей округе. И такая смерть! Она взволновала людей, как редко что волнует. Все только об этом и говорили. Не так, как говорили где-нибудь в другом месте, при покойном так говорить не положено, всего несколько негромких слов, но и этого достаточно, чтобы за те три дня, что предшествовали похоронам, десятки и десятки раз пережить его смерть, снова и снова увидеть страшные события в винограднике.

Картина за картиной… В первый вечер возле покойника остались лучарица, Мерлашка с мужем и еще две соседки. Она тоже подсела к ним. Чего ради сидеть ей одной в кухне или пустой комнате, человеческая близость была куда более необходима, чем воздух. В разговоры она, однако, не пускалась и вина гостям не подливала, об этом заботилась Мерлашка. Она тихонько дремала в дальнем углу, откуда видела только крепко сжатые руки Мартина, черный крест в них и дрожащее пламя свечей. Она готова была сидеть так до Судного дня, ей было хорошо, словно она отдыхала после тяжелой работы. Дневные заботы кончились, осталась одна боль, и теперь она могла погрузиться в нее, как погружаешься в сон, когда усталый ложишься в постель. Она не слышала, о чем они разговаривали, но, если бы они внезапно замолчали, надолго, на всю ночь, словно бы она осталась наедине с покойником, страх и боль сломили бы ее. Легким ветерком в духоте дня был разговор людей для ее изболевшегося сердца. Три четверти слов она не понимала, как будто разговаривали на каком-то чужом языке или где-то далеко, и ветер доносил до ее слуха только звук человеческого голоса, слова были неразличимы. Иногда она улавливала несколько слов, которые навсегда отпечатывались в ее памяти — она даже сейчас их слышит.

— А Плешивцу он все-таки увидел…

— В последний раз…

— Ему нельзя было наверх, такому взбудораженному…

О боже, сколько раз она сама повторяла это. Но что она могла изменить? Ничего, хотя и судорожно цеплялась за его ноги. Ему нельзя было идти. Может быть, он и сам знал это, уже тогда, когда ринулся из дому, но совладать с собой он не мог.

— Что ни воскресенье, он ходил на Плешивцу, в свой погреб, с флягой через плечо. Сколько раз я его видел. Если встречал наверху, он приглашал меня на стаканчик вина…

— Странная у него была привычка, брать вина понемногу… Как будто не мог все привезти домой…

Сколько я ему говорила: привези ты себе вина, чтобы по воскресеньям не паломничать с баклагой наверх, все соседи над тобой смеются, вспоминает она. Как будто глухому говорила. Лишь весной привозил вино вниз, да и то ровно столько, сколько собирался продать.

— У каждого человека своя радость, у него это была Плешивца. Он и впрямь ходил туда как паломник…

— Это правда… Только потому господь ему и простит. Такая смерть. Во злобе умер, без святых таинств…

Господь сам призвал его к себе, говорят же, что ни один волос не падает с головы человека без его на то воли, сердилась она на слова Халерцы. Ну да, это сказала Халерца. Вечно-то она возмущалась, словно сама была святая. А что ты каждый день торчишь в церкви, еще не делает тебя святой.

Иван приехал на следующий день. Ему послали телеграмму. Правда, она хотела написать ему письмо, но люди сказали, что письмо будет идти слишком долго. Как хорошо, что в то утро, уронив голову на его плечо, она попросила: «Напиши поскорее да адрес не забудь прислать, чтобы мы знали, куда писать, если что случится». Понятно, тогда она не думала о смерти Мартина, говоря эти слова, она вообще не думала о чем-нибудь плохом, только об Иване, о том, что он будет поближе к дому, если она будет знать его адрес и когда-никогда сможет ему написать.

Он приехал — она была в кухне. Шаги она услышала из сеней и различила бы их среди тысячи других. Иван! Ей сразу стало легче на сердце, словно он своим приездом снял с него половину тяжести. Однако не пошла ему навстречу поздороваться, ждала, когда Иван сам придет к ней. Но он вначале покропил покойника. Мысленно она видела его серьезное, опечаленное лицо, руку с кропильной веточкой, дважды или трижды взмахнувшую над покойником, его стройную фигуру со склоненной головой — он стоит над усопшим, словно молится о его успокоении и прощении. Люди, бывшие в комнате, замолкли, так что стало слышно потрескивание горящих свечей, все смотрели только на него. Лучарица недвижно сидит на стуле, будто и она покойник. Когда Иван во второй раз протягивает руку с кропильной веткой, тишину нарушает монотонное: «Господь благословит!» — с которым лучарица обращается к каждому, кто приходит покропить покойника.

Потом она слова услышала его шаги. Дверь в кухню отворилась, и они обнялись. Она не знает, Иван ли первым привлек ее к себе, она ли сама обвила руками его шею, но оба они одновременно прижались друг к другу. До тех лор они никогда не обнимались, даже когда Иван впервые появился дома после войны; и после смерти Тинче, когда они прощались, она только положила голову ему на плечо. Поэтому их объятие теперь растрогало ее, скорбь и боль подступили к самому горлу, в глазах защипало, они повлажнели, но не столько из-за Мартина, сколько из-за Ивана, из-за щемящей слабости, которая слилась, смешалась с болью.

— Видишь, теперь мы остались совсем одни, — тихо сказала ему она.

Иван сел на скамейку возле стола, некоторое время, задумавшись, смотрел перед собой, потом спросил:

— Как это случилось, мама?

— Его убили, — глухо ответила она.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Или он сам себя убил, — сказала она тем же голосом, что и раньше.

Он все еще спрашивал ее одними глазами.

Но она и правда не могла ему объяснить, ей казалось, что она все переживает заново: и то, когда Мартина мертвого принесли домой, и то, что она узнала от людей, и все прежнее, когда Мартин бессонными ночами метался по постели, когда ни о чем не мог думать, кроме Плешивцы, и когда Кржанов принес весть: уничтожают виноградник, и когда она судорожно цеплялась за его ноги. О боже!

— Ты когда получил телеграмму? — спросила она после недолгого молчания. И добавила: — Видишь, как хорошо, что ты прислал нам адрес, где бы мы тебя искали, если бы у нас не было твоего адреса.

В тот момент это было совершенно неважным и ненужным, но что-нибудь она должна была сказать, чтобы перекричать то, другое. И Иван понимал, как это неважно и ненужно.

— Я не мог приехать раньше, поезда не было, — глухо ответил он.

Снова наступило молчание. Она ждала сына с нетерпением, с надеждой, что он будет ей опорой, они поговорят, помогут друг другу перенести эту горькую утрату, а теперь, встретившись, они никак не могли найти подходящих слов.

— Ты наверняка голоден, а я даже и не вспомню, что тебя надо покормить, — очнулась она от молчания и неподвижности.

— Не вздумайте беспокоиться, — сказал он. — Я совсем не хочу есть.

— Немного-то сможешь, — возразила она. — Хотя бы яйцо.

Поев, он спросил о Ленке.

— Вы сообщили ей о смерти отца? Она сможет приехать на похороны?

— Из Америки-то? За два дня? Ты с ума сошел? — удивилась она.

— Она в Америке? — в свою очередь удивился Иван.

— Ты что, не знаешь, разве вы друг другу не пишете? — спросила она.

На лбу у него собрались морщинки.

— Вы же знаете, в каких я был отношениях с Ленкой и ее мужем, — ответил он. — Почти чужие. — Лоб у него еще больше нахмурился. — Наверно, я был в этом больше виноват, чем она, — сказал он. — Из-за отца я не бывал дома, вот и к Ленке не заезжал. После войны я ее видел раза четыре-пять, не больше.

Ох уж эти мои дети, вздыхает она, словно сегодня разговаривает с Иваном. Из одного гнезда вылетели, а как будто и не братья-сестры. Ленка и Тинче. Пока были дома, вечно ссорились. Тоне и Пепче. Эти не переносили друг друга, потому что стояли на разных берегах. Потому и Тинче не любил Пепче. А теперь вот Ленка и Иван. Только Резику миновало это. Бог знает, вспоминала ли она в своей молитве братьев и сестер?

— А когда это Ленку занесло в Америку? — спросил ее в тот раз Иван.

— Она с мужем поехала, его послала фабрика, — ответила она. — Вначале в Германию, а больше года назад — в Америку. Представителем. Пишет, им там хорошо.

— А вам что-нибудь присылает? — как-то странно усмехается Иван. Едко, обидно.

— Чего ей посылать, у нее своя семья есть, — сердито возразила она. Подковырка рассердила ее, вначале соседи: «Будешь получать посылки, раз у тебя дочь в Америке», а теперь вот и Иван. — Кнезово еще в силе, потому нам с отцом и не нужны были подарки ни от Ленки, ни от кого другого, — заявила она.

Иван ничего не ответил ей на это. Погрузившись в задумчивость, он рассматривал кухню. После длительного молчания сказал так, будто все время только об этом и думал:

— А написать ей все-таки нужно. Должна же она знать, что у нее умер отец.

— Вот и напиши. Ты пером лучше орудуешь, чем я, — ответила она.

— Ладно. — И снова замкнулся в молчание. Потом встал и вышел из кухни. По шагам она догадалась, что он пошел к покойнику. А может быть, просто к лучарице и людям. Ходил ли он еще куда-нибудь, она не знает. Вернувшись, со вздохом сказал:

— Значит, у нас отобрали Плешивцу?

В его голосе было столько боли, что она вздрогнула.

Словно это сказал Мартин, а не Иван. Неужели и его держит эта проклятая Плешивца? Ведь она убила отца, а он с болью думает не об отце, а о Плешивце. Помолчав, Иван сказал иначе:

— Слишком уж он носился с этой Плешивцей.

— Плешивца мне всегда была в тягость, я как будто предчувствовала, что она принесет нам несчастье, — ответила она. — Не знаю, есть ли на свете человек, который был бы к чему-нибудь так привязан, как твой отец к Плешивце. Он разум терял от этой проклятой Плешивцы. Порой мне казалось, он готов переселиться наверх.

— На Плешивце держалось все Кнезово хозяйство, именно она придавала ему цену. — задумчиво сказал Иван. — Чем было бы Кнезово без Плешивцы? Клочком земли, если не меньше того.

При этих словах она опять вздрогнула. Боже мой, что будет, до чего доведут его эти думы? — мелькнуло у нее в мыслях. Ей хотелось сказать ему, что Кнезовы жили и без Плешивцы, виноградник-то купил только отец Мартина, за несколько лет до того, как Мартин взял хозяйство в свои руки, и еще — за Плешивцу им предлагают Веселую гору, но ей казалось, об этом лучше молчать, еще не пришло время обо всем этом говорить. Вначале мальчик должен переболеть.

Иван встал и вышел. Ох, какой беспокойный, мелькнуло у нее. Почему он такой: из-за Плешивцы, или из-за смерти отца, или из-за чего-нибудь другого? Потому, что отвык от дома, не знает, чем заняться, сказала она себе. Прислушалась, не пойдет ли он к покойнику. Нет, вышел в сени. Она вспоминает, что мысленно она сопровождала его, как будто шла за ним по пятам. На пороге сеней он постоял, скорее всего, оглядел двор и сад, а потом пошел дальше, в сторону Плешивцы. Правда, отсюда Плешивца не видна, ее закрывает холм, который возвышается сразу же за деревней, но не будь этого холма, можно было бы напрямую увидеть Плешивцу; они выходили в сени посмотреть, какая будет погода: если небо над Плешивцей затянуто, значит, жди дождя, если дождь, там начинало светлеть и разъясняться, медленно, понемногу, знали, скоро станет солнечно, и притом надолго. Мартин больше всего боялся, когда над Плешивцей громоздились пышные купы облаков, тогда он не находил себе места: ведь это угрожало градом. Ох уж эта Плешивца!

Но Иван направился к хлеву. Медленно открыл двери. Она была в кухне, но слышала, как заскрипели двери хлева, разумеется, скорей мысленно, чем на самом деле, и видела, как Иван вошел в хлев, оглядел коров, коней, подошел к Мишке, потрепал его по высокой шее, потом подошел к теленку и почесал его за ухом. Потом еще немного походил по хлеву и осмотрел скотину, после этого вышел, завернул в сад, тут остановился и снова посмотрел в сторону Плешивцы. Не пойдет же он наверх? — забеспокоилась она. Нет, сейчас, когда он знает, что она уже не наша, не пойдет. К тому же это отнимет много времени. Ведь он знает, что нужен здесь. Мы еще не поговорили ни о похоронах, ни о чем другом.

Когда Иван вернулся, она сказала:

— Нужно поговорить о похоронах, не можем же мы все переложить на других.

Он посмотрел на нее, словно не понимая, о чем она.

— Я думаю, его нужно похоронить с тремя священниками, — медленно начала она. — Уж это отец заслужил. Да и из-за людей нужно. Говорят, Кнезовых всегда хоронили с тремя священниками. И Тинче мы тоже так хоронили.

Он слушал молча. Потом подошел к окну и стал смотреть в сад. Как немой. Внезапно он сказал, не оборачиваясь:

— А если бы мы похоронили его без священников?

У нее перехватило дыхание.

— Как? — растерянно протянула она. — У нас еще никого не хоронили без священников, кроме тех, кто сам лишил себя жизни, — с негодованием сказала она. — А отец… Правда, он умер без святых таинств, но ведь он в этом не виноват. Так его бог призвал, он-то знает почему. — Последние слова она сказала с глубоким вздохом.

Иван все еще продолжал смотреть в окно.

— Не знаю, — сказал он неопределенно. — Я бы предпочел, чтобы отца похоронили без священников. Теперь многих так хоронят. Это называют гражданские похороны.

— Я знаю, слышала, — ответила она. — Но так хоронят в городах и больших поселках. А у нас хоронят со священниками. Люди бы не пришли, если бы отца хоронили по-граждански, как ты сказал. На такие похороны ты и могильщиков не найдешь.

Он молчал. А она молчать не могла.

— Отец бы в гробу перевернулся, если бы его понесли на кладбище без священников, если бы не зашли в церковь, — продолжала она. — Хоть он и не был набожным, даже верил не бог весть как, а церковным обрядам придавал большое значение. И чести Кнезова тоже, его бы это обидело больше, чем что другое.

— Кто сейчас обращает на это внимание? — усмехнулся Иван. — Если Кнез что-то значил вчера, сегодня он ничего не значит. Послушайте людей. Похоже, некоторые даже радуются, что такое случилось. — Ох уж этот ее Иван!

— Может быть, и правда, — сказала она. — Но как бы там ни было, я свой долг знаю. С тремя священниками! — ожесточенно и непререкаемо заключила она. — Если ты не хочешь, я могу все взять на себя.

— Ну, ссориться мы из-за этого не будем, — ответил Иван. — Понятное дело, первое слово за вами.

Некоторое время они не знали, что сказать. Даже посмотреть друг на друга не решались, как будто им было совестно из-за этой краткой ссоры. Впрочем, было ли это ссорой?

— Ты сходишь за священником или мне кого послать? — спросила она. — Сама я и впрямь не дойду до прихода.

— Ну конечно, я, — ответил он. — Настолько и я берегу честь Кнезова, чтобы не посылать по таким делам чужих людей.

Больше они об этом не говорили. Как Иван уладил дела в приходе, она не знала. Он все время куда-то уходил, где-то задерживался, она с Мерлашкой чаще встречалась и разговаривала, чем с ним. А самой ей некогда было его искать, она была и за хозяина, и за хозяйку. Хотя она и не бог весть сколько работала — в хлопотах по дому ей помогали, — она все равно не могла избавиться от этих хлопот. Все новые и новые наваливались они на нее. Поэтому она даже не заметила, как прошло время до похорон, не помнит.

Мартин бы остался доволен своими похоронами, если б их видел, если б не заколотили его в гроб. К последнему успению его провожали все три священника. И пожарные тоже пришли. И пели над ним, вначале перед домом, а потом и на кладбище. На сельском кладбище, возле сельской церкви, а не в приходе. Иван как-то предложил похоронить отца на приходском кладбище, но она до сих пор не знает, сказал ли он это всерьез или только поддразнивал ее. «Для престижа, мама, — сказал он. — Ведь Понделака отвезли в приход, мне об этом говорили». «Понделака отвезли, а Кнеза не повезут, — негодующе запротестовала она. — Понделак всегда тянулся к приходу, поговаривали, что он готов все продать и переселиться вниз. А Мартина бы не вытащить с этой горы даже четверкой коней, — сказала она. — Всех Кнезовых хоронили возле здешней церкви, похороним и Мартина, твоего отца».

Такой красивый уголок этот последний надел Кнезовых, что они совершили бы смертный грех, если бы похоронили Мартина где-нибудь в другом месте, размышляет она. Оттуда и правда видна Плешивца. Отсюда нет, а с кладбища видна, холм там в стороне, вот она и видна. И меня должны там похоронить, когда умру, это им нужно наказать. Да нет, не нужно, возражает себе она. Где же они меня похоронят, как не с Мартином на нашем участке? Ведь мы же платим за него.

Ох эта Плешивца. Она помнит: в те дни она почти столько же думала о Плешивце, сколько о Мартине. Проклятая Плешивца, это она виновата, что Мартина не стало, множество раз повторяла она себе. И вместе с тем она чувствовала необъяснимое расположение к ней. Плешивца, Мартинова Плешивца, наша Плешивца. Меня тоже должны похоронить так, чтобы я после смерти могла смотреть на Плешивцу. Это было все равно что сердиться на ребенка, если он что натворил. «Проклятый постреленок». И замахнешься на него, а так и хочется обнять его или хотя бы погладить по курчавым волосенкам.

На похороны пришло много народу. Из ближайших родственников только они с Иваном, а дальние вроде бы все пришли. Она не помнит, была ли на похоронах Милка. Она еще ничего не знала об их отношениях с Иваном, поэтому и не обратила на нее внимания, хотя, наверно, та была на похоронах. Она вообще не обращала внимания на людей, видела толпу, а не отдельные лица. Лишь иногда мелькала мысль: «Смотри-ка, этот тоже пришел», но уже в следующее мгновение она забывала об этом. Если бы через несколько дней ее спросили, кто был на похоронах, она бы не смогла с полной уверенностью назвать ни одного человека.

Слез у нее все еще не было. Она дрожала, ее охватывала слабость; если бы Иван не поддерживал ее, когда они шли за гробом, она, может быть, и упала бы, но слез — нет как нет. И, лишь услышав, как первый ком земли упал на гроб, она заплакала, слезы хлынули у нее из глаз.

— Мартин! — До этого мгновения боль была камнем, который лежал у нее на сердце; она постоянно чувствовала его, даже во сне; камень этот был почти недвижим, разве что иногда подступал к горлу; когда же крышка гроба глухо загудела под падающей землей, камень оторвался от сердца, причиняя ей нестерпимую боль, словно сердце раскололось на куски; оттуда боль разлилась по всему телу. — Мартин! — А когда она сама бросила лопатку земли на его гроб, боль охватила ее с такой силой, что она почти потеряла сознание на руках у Ивана.

— Мартин! — Оба раза она слышала себя, в третий раз у нее едва шевельнулся язык, а голоса вообще не было. Иван потом признался, что очень испугался за нее тогда.

Слезы еще долго катились по ее лицу, и боль проходила, словно слезы успокаивали ее. Но совсем не прошло и не пройдет, пока и ее не отнесут к сельской церкви. Какой позабыть Мартина, когда столько лет они прожили вместе, делили пополам все хорошее и плохое, вросли друг в друга, как дерево в землю.

Своей смертью Мартин положил ей на грудь два камня: один — то, что она потеряла его, второй — хозяйство. Пока Мартин был дома и она ходила посмотреть, как он покоится среди цветов, она ощущала боль горькой утраты, после похорон эта боль понемногу успокаивалась и второй камень сильнее давил на нее. Что будет, когда Мартина не стало? Завтра, послезавтра? Неужели она и правда останется одна? Нет, она не о себе думала, не о том, что будет с нею. Может, Мартин скоро позовет меня к себе, говорила она бог знает сколько раз. Она должна была думать о земле. В одиночку ее не обработать. А что станет с землей, когда и ее отнесут к церкви? Мартин сказал: «До смерти буду работать, как работал, а после моей смерти — будь что будет». Но тогда он не предполагал, что умрет так скоро. «Лет десять еще поишачу», — говорил он. Иногда шутил: «Я женюсь, если ты меня бросишь или умрешь раньше меня». А женился-то он на смерти. И она осталась одна. За хозяина и за хозяйку. Они до свадьбы подписали у нотариуса такую бумагу, что наследуют друг другу. Но хозяйство для нее слишком тяжелое бремя, ей его не вынести. Она не имеет права допустить, чтобы слова Мартина «Будь что будет» стали действительностью. Мартин бы в гробу перевернулся, если бы Кнезово стало пропадать.

Уже на поминках ее мысли больше были заняты этим, чем смертью Мартина, а ночью она даже спать не могла. Нет, одной ей не вытянуть. Кнезову нужны молодые и сильные руки. Иван? Только он может спасти хозяйство. Но захочет ли он? Теперь он казался ей другим, чем на похоронах Тинче. А то, что он сказал о Плешивце, прямо удивило ее. Чем было бы Кнезово без Плешивцы? Клочком земли, еще меньше того.

Она подступилась к нему на следующий же день.

— Нам надо поговорить, — сказала после обеда, когда Иван вставал из-за стола.

— Поговорить, а о чем? — спросил он.

— Что будет с землей теперь, когда отца не стало.

Он посмотрел на нее, минуту помолчал, потом улыбнулся:

— Ведь вы же хозяйка, не так ли?

— По договору, который мы заключили с отцом, — я, — ответила она. — Но мне такое хозяйство не потянуть, ты знаешь не хуже меня. Кнезову нужны молодые и здоровые руки.

— И вы думаете, что это должен быть я? — улыбнулся он.

— А кто, кроме тебя? Кроме тебя, никого нет, — ответила она.

— Ленка тоже Кнезова, — возразил он.

— Ленке отец предлагал, а она не захотела, — сказала она. — Да мне думается, она и не годится для Кнезова. И получила она от хозяйства все, что ей причиталось, если не больше того. Отец не скупился на приданое, Ленка была его любимицей, сам знаешь.

Иван долго ничего не отвечал. Он подошел к окну и стал в него смотреть, такая у него была привычка, если он о чем-нибудь раздумывал или если разговор был для него неприятен. Потому и она не могла продолжать. Ждала, когда он ответит.

— А Кнезово в самом деле красиво, ничего не скажешь, — начал он, все еще глядя в окно. Потом повернулся, снова подошел к столу и сел. — Когда я был мальчишкой, когда ходил в школу, я много раз думал, как было бы хорошо, если бы я мог остаться дома, — как-то задумчиво, почти мечтательно произнес он. — Крестьянская работа радовала меня больше, чем учеба. Ой, с какой радостью я бы стал тогда крестьянином. Но было решено, что хозяином станет Тинче, тут уж ничего нельзя изменить, он самый старший. И все-таки я мог бы стать крестьянином, нашел бы себе жену и ушел к ней или остался дома, просто так, без права на землю. Но отец решил меня учить, и тут тоже ничего нельзя было изменить. Поэтому свою жажду к крестьянскому труду я мог утолить только во время каникул, зачастую и сверх меры, отец умел всех впрячь в работу. Когда Тинче умер, я думал, что стану наследником. Тогда бы я принял Кнезово, если бы отец предложил мне. К этим местам я очень привязан. Сами знаете, с какой радостью я приезжал домой, с каким трудом дожидался каникул. После войны я не возвращался домой, не решался. Зато наши края приходили ко мне в Любляну — наша деревня, нижняя деревня, окрестные холмы, наш дом, наши Разоры, наша Плешивца. В Любляне я чувствовал себя ссыльным. В самом деле, после смерти Тинче я бы с охотой вернулся сюда, взял землю в свои руки. Но отец не хотел, вы же знаете, как он ко мне относился. Я приехал на похороны, будто и не его сын, будто и не Кнезов. Ну и пусть, упрямо сказал я себе, и стал заниматься усерднее прежнего. Нелегко было днем служить, а вечерами заниматься, сколько бессонных ночей провел я над книгами. И сейчас, когда я все это перетерпел, когда у меня в кармане диплом инженера, я должен вернуться домой, чтобы крестьянствовать?

— А что, диплом помешает тебе жить да крестьянствовать? — язвительно спросила она.

— Диплом — нет, а крестьянствование — да, — ответил ей он тоже немного язвительно. — Сейчас я живу неплохо. А как буду жить в деревне?

Ох, Иван и впрямь изменился, никакого-то ему дела до земли, до того, что будет с Кнезовом; подтвердились опасения, которые мучили ее все время, как Иван приехал домой. Выходит, все надежды ее пошли прахом. Не возьмет он землю, не хочет брать. Пусть она одна надрывается. Сказать, как Мартин: «До смерти буду ишачить, а после моей смерти будь что будет»? А может, пустить все на самотек? Сесть на запечек и дожидаться, пока Мартин не позовет к себе. А заболеет, не найдется рук, чтобы за ней ухаживать. Ее охватила горечь.

— Я родила восьмерых детей, а на старости лет буду совсем одна, как покойная Чернелка, которая целую неделю лежала мертвая в своем домишке, пока не обнаружили, что она умерла, — горько сказала она.

Это взволновало его, она видела по его лицу, по глазам.

— Нет, мама, вы не умрете так, как умерла Чернелка, — сказал он сдавленным голосом, боль и обида звучали в нем. — Вы переселитесь ко мне, в Любляну. Если я не женюсь, будете вести мое хозяйство, а женюсь, станете забавляться с внуками. Вы даже помолодеете, когда не надо будет возиться с землей, — добавил он.

Может, кто другой и обрадовался бы таким словам, но она — нет. Ей стало еще хуже. На́ тебе, уже обдумал, как поступить, его не переубедишь, мелькнуло у нее в уме. А с землей как-нибудь уладится. Может, он собирается продать хозяйство, а не возьмет к себе в няньки? А не подумал того, хочет ли она сделать по его. Покинуть Кнезово, свой второй дом, и Мартина, который остается ее мужем, хотя его и похоронили? Сможет ли она жить, если не сумеет каждую неделю ходить к нему на могилу? Нет, он никогда не уговорит ее покинуть Кнезово, даже если ее постигнет та же участь, что и Чернелку.

— Знаешь, что отец ответил Ленке, когда та предложила, чтобы мы оба переселились к ней? — глухо спросила его она. — «Из этого дома меня только вынесут», — сказал он. И я говорю, как он: отсюда меня только вынесут, сама я никуда не уйду.

В ней копились боль и гнев. Она не могла этого скрыть, кровь ударила ей в лицо, она чувствовала, что у нее загорелись щеки. Может быть, это сильнее задело его, чем ее слова. Лицо у него тоже изменилось, складки возле глаз и губ судорожно дернулись, он посмотрел на нее, словно бы скорбно, и отвел взгляд, как будто стыдясь.

— Об этом мы еще поговорим, — после краткого молчания раздумчиво сказал он. Минуты две-три он посидел за столом, потом встал и, не говоря ни слова, вышел вон.

Они уже больше не говорили — ни о земле, ни о том, что и как будет. А если разговаривали, то о самых будничных, незначительных вещах. Иван оставался дома несколько дней. Она, как сейчас, видит его. Ему не сиделось на месте. Таким был Мартин, когда у них отбирали Плешивцу. Из дома — в сад, в хлев, назад в дом и снова в сад и хлев. Потом Иван исчез. Пошел на Плешивцу? — спрашивала она себя. Вернувшись к вечеру, сказал, что был на Веселой горе. Она удивилась. Сама она не говорила ему о Веселой горе. Узнал от других?

— Место не бог весть какое, это я знал и раньше, — сказал. — А земля, может быть, даже лучше, чем на Плешивце, легче и глины меньше. Лоза, конечно, старая, да и щербин многовато.

Это пробудило в ней слабую надежду: вдруг Иван возьмет землю. Но он больше ни разу не заговорил о Веселой горе, да и о Плешивце тоже. Из разговоров вроде бы ему до земли и дела нет. Но на самом деле он был беспокойным, прямо растерянным. Дома он еще пробыл три дня, но она видела его куда меньше, чем прежде. Заходил ли он в эти дни к Милке, она не знает. О Милке она узнала потом, когда он сказал ей, что выбрал себе хозяйку. И было это уже после того, как он вернулся.

Уезжая в тот раз, он сказал ей:

— Я вам, конечно, напишу о своем решении. — И после краткого молчания задумчиво добавил: — Или просто приеду. — Снова помолчал и чуть улыбнулся, скорее печально, чем весело. — А больше всего мне хотелось бы, чтобы вы прямо сейчас поехали со мной, — сказал он. — Для начала как-нибудь пожили бы и в тесноте, а потом получили бы квартиру побольше. А остальное…

— Ты же знаешь, не могу я, — глухо ответила она.

— Знаю, — задумчиво подтвердил он. Потом вздохнул. — Эх, будь я на десять лет помоложе…

Что он хотел этим сказать, она так и не знает. На что он решился бы, будь на десять лет моложе? И вообще, что такое возраст? Он был еще достаточно молод, чтобы легко справиться со всеми крестьянскими делами. Это он и сам знал. Или из-за Милки ему казалось, что это слишком много — за тридцать. Но ведь и Милка миновала пору цветущей юности. Тогда ей шел двадцать пятый. А Ивану было тридцать четыре. Самая подходящая разница.

Прощаясь, она проводила Ивана до порога. Но не прислонилась к его плечу, как тогда, и обниматься они не стали. Оба были в замешательстве, оба словно бы в раздумье.

— Напиши поскорее, — попросила она.

— Хорошо, — пообещал он.

Он ничего не написал; несколько недель она не знала, здоров ли он или болен, даже жив ли, не знала. А потом он взял и приехал, как и говорил. Если быть точнее, он приехал на машине и привез с собой много чемоданов. Это был хороший знак. Ею овладело такое чувство, что она готова была кинуться к нему в объятья, словно молодая невеста, а не мать. Едва удержалась. Не могли же они обниматься в присутствии чужого человека, в присутствии шофера (или это был не шофер?!). Да и сам Иван был не таким, чтобы она осмелилась его обнять. Казалось, он еще не смирился с тем, на что решился. Если он в самом деле решился? Глядя на эти чемоданы и на него, она не знала, чему верить, чемоданам или своему опасению.

— Вот я и дома, — с легкой усмешкой сказал он, когда они пожали друг другу руки.

Прошли в дом. Она сварила что-то на скорую руку покормить их. В присутствии постороннего они с Иваном обменялись лишь незначительными будничными фразами. Собственно говоря, Иван разговаривал с ним, а с ней — ровно столько, чтобы это не выглядело слишком уж дико, будто они не мать и сын вовсе. Тот уехал, но и тогда они не сказали ни слова о чем-нибудь важном. Она не решалась заговорить о том, что больше всего ее волновало. Слава богу, что приехал, поговорить успеем и позже, билась в ней мысль.

После полудня он исчез, и его не было до вечера. Когда вернулся, показался ей усталым, но не таким неуверенным, как утром. В разговоре оставался такой же, как прежде: говорил о погоде, о соседке, которая вывихнула ногу, и о прочей ерунде. Она была как на иголках, тоска прямо душила ее.

— Где ты был сегодня? — не выдержала, спросила она.

— Осматривал землю, наши владения, — ответил он.

Тревога подступила к самому горлу. Она ничего не могла сказать, только смотрела на него. Если бы он и дальше молчал, она задохнулась бы от волнения.

— Я останусь дома, мама, чтобы вам не было так одиноко, — наконец-то ответил он на ее вопрошающие взгляды. Наверно, угадал, каково ей. А у нее камень упал с сердца.

Вскоре они уладили это в суде. Поскольку Ленке была выплачена ее доля, все было очень легко. Правда, Иван хотел, чтобы она по-прежнему оставалась хозяйкой, вернее — владелицей Кнезова, но в конце концов ей удалось его уговорить, чтобы он записал землю на себя. «Я буду помогать тебе, сколько пожелаешь, и твоей жене тоже, когда ты приведешь ее в дом, но владелицей земли я больше не хочу быть, — сказала ему она. И добавила: — Кто пойдет за тебя, если я буду хозяйкой, а ты батраком в доме?» Тогда она все еще не знала о Милке. Об этом он сказал ей месяц спустя, после того как документы были оформлены. До тех пор все казалось, будто он одной ногой был в Любляне, а другой — в Кнезове. Никак не мог всерьез взяться за хозяйство.