О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

Смешная фамилия

Мой любимый герой у Чехова — конторщик Семен Пантелеевич Епиходов — тот самый, который «двадцать два несчастья», «недотепа», говорит мертвым возвышенным языком, поет под «мандолину» грустные песни, влюблен в служанку Дуняшу, интересующуюся «парижанином» Яшей, носит с собой револьвер, чтобы, может быть, застрелиться, и — самое запоминающееся — «бильярдный кий сломал».

Фамилия этого второстепенного персонажа из пьесы «Вишневый сад» не раз привлекала к себе внимание ученых и театральных критиков[215]. «Епиходов — фамилия странная, — полагает профессор Константин Гершов. — В православных святцах нет святого или великомученика по имени Епиход. Есть Епиктет, Епимах, Епифаний, Еполлоний, Епафродит, Епенет. Также вряд ли эта фамилия произошла от названия профессии»[216]. По мнению ученого, она представляет собой перевод с греческого (ведь «Антон Павлович одно время учился в греческой школе в г. Таганроге»), означающий «обделанный», «обгадившийся»[217]. Заметим, что процитированный выше пассаж как будто вышит по гоголевской канве. Помните изображение Акакия Акакиевича в начале «Шинели»? Другой автор «переводит» эту фамилию просто как «Зас. анцев».

К происхождению фамилии Епиходов подходят и, так сказать, с другой стороны. Один ученый связал ее с ругательством «ебехота», записанным на берестяной грамоте XII века, обнаруженной и опубликованной академиком Яниным в конце 1990-х годов. В конце этой записки находится одно из самых ранних употреблений русского мата: «ѧковебратеебилежѧ» («Якове, брате, егэ лежа», то есть «не выпендривайся», а далее по тексту идут два «замысловатых ругательства»: «ебехота» — похотливый и «аесова» — «сователь яйца»[218]). По мнению этого ученого, кличка «ебехота» не только связана с фамилией чеховского персонажа, но и с сопровождающим его эвфемизмом «кий сломал». Проблема в том, что, хотя Чехов теоретически и мог побывать в Старой Руссе (вроде не был), он никак не мог ознакомиться с текстом этой берестяной грамоты, а больше ругательство «ебехота» нигде, кажется, не зафиксировано.

Срамное имя

Между тем близкое по звучанию к чеховской фамилии и красноречиво неприличное по своему содержанию имя хорошо известно в русской нецензурной (срамной) поэзии. Как первым много лет назад вскользь заметил советский рок-музыкант и весьма необычный американский филолог Александр Лерман, это заглавный персонаж приписываемой Ивану Семеновичу Баркову пародийной «героической, комической и евливотрагической драмы в трех действиях» «Ебихуд»[219]. Этот «худой в сексуальной деятельности» (никакой связи с древнерусским ругательством «ебехота» это имя не имеет) несчастный владетельный князь потерял свою мужскую силу, о чем жалуется на протяжении всей веселой трагедии. Уже при первом появлении Ебихуд описывает своему наперснику постигшее его несчастье:

А вот подборка типичных жалоб чеховского Епиходова:

Связь Епиходова с барковским героем не только фонетическая, но и тематическая. Пародийная трагедия Баркова вертится вокруг импотенции заглавного персонажа, попутно обыгрывая клише неоклассической трагедии. Прекрасная Праздноздокраса предпочитает Ебихуду более счастливого любовника, вечно возбужденного брата главного героя Мордорвана (как Дуня предпочитает скучному Епиходову импозантного, в ее восприятии, Яшу). Образ мужского члена — сломленного (как у главного героя) или, наоборот, твердого, как палица или меч, у Мордорвана — находится в центре каламбуров и шуток (как мы бы сейчас сказали, гэгов) автора. В финале Мордорван использует свой орган как оружие, которым убивает «тирана» Суестана («Как вдруг престрашный край князь вынул из штанов. // Мы края такова не зрели у слонов! // На воинов он с ним внезапно нападает // И в нос и в рыло их нещадно поражает. // Подобно как орел бессильных гонит птиц, // Иль в ясный день, когда мы бьем своих площиц, // Так точно воинов он разогнал отважно // И, край имея свой в руках, вещал нам важно»[221]).

Следует также заметить, что барковский Ебихуд является «сквозным» персонажем русской срамной традиции. Вместе с Мордорваном и Суестаном он появляется в более поздней похабной трагедии «Васта», где к ним присоединяются, в частности, «Слабосил, владетель страны, где бордель Васты находится» и «Шестираз, иностранный рыцарь». Примечательно, что в этой трагедии барковский Ебихуд понижен в звании: из князя он превращается в наперсника и слугу потентата Слабосила (на мудреном языке психоаналитиков это может быть названо «комическим удвоением» импотенции: Ебихуд при Слабосиле).

Связующим звеном между барковской традицией и комедией Чехова является упоминавшаяся выше насмешка Яши «Епиходов бильярдный кий сломал». Эта реплика (повторяемая потом Варей) стала объектом многочисленных похабных шуток и анекдотов. В одном из таких анекдотов рассказывается о том, как некий провинциальный актер боялся произнести на сцене «край» вместо «кий» и, разумеется, в итоге произнес это слово перед публикой. Известный специалист в области непристойной русской поэзии Александр Илюшин проницательно указывает на связь реплики о кие с традицией похабной литературы XVIII века, в которой «возникли предпосылки для таких непристойных игрищ и забав, для анекдотов типа того, в котором варьируется чеховское „Епиходов сломал кий“». «Литератор, дышавший воздухом позапрошлого столетия, — замечает исследователь, — умел и приличные стихи читать и понимать как неприличные. По крайней мере, мог уметь»[222].

«Конец эротизма»

О том, что Чехов не только «мог уметь», но и сам умело играл в такие игры, мы хорошо знаем. Смешные, несуразные и двусмысленные фамилии-прозвища в его творчестве и записных книжках встречаются очень часто (игрой с «фамильной» темой является, например, хорошо известный почти каждому школьнику ранний рассказ писателя «Лошадиная фамилия»). Истоки комического «имятворчества» писателя следует искать как в русской классической литературе XIX века (Гоголь, Достоевский, Щедрин), так и в старинной и современной юмористической традиции, школьном балагурстве и в целом народной карнавальной культуре. В этот генеалогический контекст, как я полагаю, вписывается и похабная поэзия (и драма) XVIII века, несомненно известная писателю. Кстати, сквозь призму этой почтенной традиции открываются и незамеченные шутки Чехова, спрятанные в изображении того же Епиходова и подчеркивающие его хроническое бессилие:

А вот похожий мотив у Баркова (в другой пародийной трагедии):

Впрочем, на сознательном использовании этой переклички я не настаиваю. Возможно, просто смешная и говорящая связь. Гораздо более важной мне представляется востребованность барковской срамной трагедии о слабосильном Ебихуде в чеховскую эпоху, на которую в свое время указал известный критик Михаил Золотоносов. Он предположил, что Чехов заимствовал одну из реплик героя своего рассказа «Тайный советник» (1886) из пьесы Александра Островского и Николая Соловьева «Светит, да не греет» (1880), в которой схожие слова произносит значительный чиновник 50 лет Худобаев, постоянно жалующийся на головные боли, «головокружение, притом же спинные страдания и разное внутреннее расстройство»[224]. Имя этого «бессильного» жениха, безуспешно домогающегося Анны Реневой, исследователь возводит к драме Баркова «Ебихуд». В свою очередь, Реневу Золотоносов сравнивает с барковской княжной Празднокрасой.

Добавлю, что еще в 1923 году специалист по творчеству Островского Сергей Елеонский назвал драму «Светит, да не греет» «предвосхищенным замыслом» «Вишневого сада», а образ Реневой — прообразом чеховской Раневской (пьеса Островского и Соловьева впервые была поставлена в Малом театре в 1880 году, возобновлена в 1901 году и была известна Чехову)[225]. В контексте нашей дискуссии образ Худобаева из этой пьесы может быть понят как своеобразный посредник, соединяющий барковскую традицию осмеяния полового бессилия с «Вишневым садом».

Перейду к выводам. Их у меня три, и они тесно связаны друг с другом.

Во-первых, значение имени чеховского героя восходит к барковиане и означает не псевдогреческую кличку «обделанный» или древнерусское «похотливый», но «худой любовник», не способный к исполнению сексуальной функции (выбор Дуняши, как и Праздноздокрасы Баркова, тут понятен)[226].

Во-вторых, рассмотренная выше фамильная шутка Чехова, характерная для унаследованной им «гимназической» традиции словесных кличек, как я полагаю, высвечивает важную проблему, относящуюся к жанровой и идеологической генеалогии комедии «Вишневый сад». Фамилия хронического неудачника, постоянно изъясняющегося искусственным слогом, не только отсылает нас к непристойной пародийной трагедии XVIII века о потентате-импотенте, служащей шутливо-озорной подсветкой печальной интриги чеховской драмы, но и символически подчеркивает центральную тему «Вишневого сада» — бессилия, «нравственной импотенции» ее обреченных историей персонажей (доктор Чехов, лечивший пациентов от полового бессилия, и сам, как полагают некоторые биографы, им страдавший, использовал этот медицинский диагноз для метафорической — социально-этической — характеристики состояния современного героя).

На значимость этой темы (вне связи с барковским персонажем) указывает и американский ученый Спенсер Голуб в опубликованном в 2007 году философическом эссе о Епиходове, озаглавленном «Бессилие» (Incapacity): «Знаки импотенции всюду окружают его и чаще всего им же и создаются»[227]. Он носит в кармане пистолет, который не функционален, не заряжен и, разумеется, не производит никакого шума: «Это один лишь знак». Хотя его гитара издает звуки, похожие на стрельбу, другие персонажи закрывают уши руками, когда слышат игру этого незадачливого шута.

В-третьих, можно сказать, что современная эпоха в идеологии «Вишневого сада» представлена как время пассивных унылых ебихудов. Показательно, что именно Епиходова упоминает при расставании с Варей в последнем акте комедии Лопахин: «А я в Харьков уезжаю сейчас… вот с этим поездом. Дела много. А тут во дворе оставляю Епиходова… Я его нанял». Вспомним здесь и еще одного синонимичного в этом отношении Епиходову персонажа, Леонида Андреевича Гаева, который все время бормочет бильярдные термины, но своего кия у него-то, как напомнил нам Марк Липовецкий, и нет. Наконец, в интересующем нас «кийском» контексте обнажается и включается в действие и народное значение имени оставшегося в обреченном доме старика Фирса: «фирс» — одно из народных обозначений фаллоса — упоминается в старинных лечебниках и заговорах против полового бессилия («невставухи»): «Как у стоячей бутылки горлышко / Завсегда стоит прямо и бодро, / Так бы и у раба Божия… / Завсегда фирс стоял на / Свою жену Рабу Божию… / И во всякое время / Для любви и для похоти телесныя. Аминь. Аминь. Аминь»[228]; знахарь колдует, чтобы у пациента «фирс не гнулся, не ломился против женския плоти и хоти и против памятныя кости отныне и до веку»[229]. Как очень точно заметил указавший нам на этот ключ к имени персонажа Борис Куприянов: «Забыть Фирса — это конец эротизма».

О том, что этот социально-сексуальный символизм чеховской комедии (имеется в виду образ сломанного кия — хребта дворянской интеллигенции) «считывался» современниками, свидетельствуют их многочисленные отклики, начиная от общеизвестного вердикта Максима Горького, что в этой комедии выводятся «слезоточивая Раневская и другие бывшие хозяева „Вишневого сада“ — эгоистичные, как дети, и дряблые, как старики», опоздавшие «вовремя умереть» и ноющие, «ничего не видя вокруг себя, ничего не понимая, — паразиты, лишенные силы снова присосаться к жизни»[230]. А еще раньше критик Виктор Буренин привел мнение «скептиков», обвинявших Чехова, что в пьесе «Иванов» он выставил «какого-то вялого и кислого импотента, с психопатической закваской» и «претендует в этом импотенте на создание типа героя нашего времени»[231]. Иначе говоря, бессильный Епиходов — это эпоним представленной в чеховской комедии эпохи (вроде старика Козлодоева в застойные 1980-е).

«Ибо у кого импотенция, — признавался А. П. Чехов А. С. Суворину в сентябре 1897 года, — тому ничего больше не остается, как изнемогать»[232].

Post Scriptum

Нам остается только добавить, что восходящая к русской непристойной драме и канонизированная Чеховым по отношению к современному ему образованному обществу тема «полового бессилия» впоследствии политизировалась (и тривиализировалась) в советской антиинтеллигентской (физиологически уничижительной) риторике, причем, как я думаю, в той же подспудной барковианской огласовке. Достаточно вспомнить образ слабосильного эротомана Васисуалия Лоханкина, заговорившего невыдержанными безрифменными пятистопными ямбами (с вкраплениями шестистопных) после того, как его жена — «самка» и «публичная девка», по словам интеллигента, — ушла к инженеру Птибурдукову:

Соблазнительно сравнить эти ямбические инвективы на сексуальную тему с шестистопными обличениями Ебихуда Празднокрасы, пожелавшей уйти от него к Мордорвану: «Кого ты, дерзкая, воспоминать дерзаешь? // Или что мне он враг, ты то позабываешь? // Конечно, Мордорван еще тобой любим // И, видно, ермаком прельстил тебя своим, // Однако сей любви терпети я не стану»[234]. Или: «Я суестанову шматину презираю»[235]. Только ильфопетровский Лоханкин даже ямбом овладеть нормально не может, сбиваясь с «годуновского» пяти- на «александрийский» шестистопный стих, характерный для трагедий XVIII века, пародировавшихся Барковым в «героической, комической и евливотрагической драме в трех действиях» «Ебихуд».