О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

В этом научно-приключенческом рассказе мы хотим показать, как центральная тема, находившаяся у истоков англо-американского скаутского движения начала XX века, «национализировалась» и приобрела новое и уникальное значение в русском историко-литературном контексте. Как известно, одним из главных навыков бой- и герлскаутов является острая наблюдательность — умение видеть и «считывать» разного рода следы и находить ключи к разгадке поставленной задачи. Подражая юным разведчикам, мы постараемся сыграть в своего рода охотничью игру и пройти по следам одного загадочного тайного общества, появившегося в бывшей столице Российской империи сразу после Гражданской войны и воплотившего дух своего фантастического (в значении, которое придавал данному слову Достоевский) времени.

Героями нашей истории являются петроградские скауты и пионеры, детские писатели, организаторы молодежного движения на Западе и в России, а также отважные «дикари», их реальные и вымышленные вожди, несколько одиноких волков, огнегривый лев, могучий гиппопотам и бдительные агенты ГПУ.

В погоне за Непромокаемым киви-киви

В переломном на всех фронтах социалистического строительства 1929 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга бывшего скаута, писателя и организатора первых пионерских отрядов в СССР Георгия Дитриха под названием «Конец и начало: из истории детского движения в Ленинграде». Книга была посвящена, как и заявлено в ее заглавии, крушению русского скаутского движения и зарождению пионерской организации в первые годы НЭПа.

Одним из самых интригующих эпизодов в истории скаутизма в Советской России, по Дитриху, было появление в Петрограде в 1921 году таинственного союза под названием «Ганьямада»:

Это загадочное общество заявило об организации где-то неподалеку от Петроrрада зимнего лагеря под руководством скаутмастера по имени Остроглазый волк. «Ганьямада» также выпускала рукописный журнал «У костра вождей» (УКВ), попавший в руки Дитриху. В этом журнале помещались информация о скаутском движении, новости из дневника о зимнем лагере («лыжные вылазки за город» в подражание индейцам из культовой в скаутской среде поэмы Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», переведенной Иваном Буниным) и примерная беседа «о природе „Белого клыка“» (речь здесь, очевидно, шла не об одноименном романе Джека Лондона, а о какой-то скаутской организации под этим названием). Цель союза заключалась в установлении связей с другими скаутскими организациями России[457].

Многочисленные попытки раскрыть участников этого общества не увенчались успехом. Один из известных Дитриху скаутов по прозвищу Одинокий крот почти выследил гонца союза по имени Непромокаемый киви-киви, но в последний момент хитрый гонец-лазутчик с длинным именем ушел от хвоста во дворе Технологического института. На следующий день незадачливого сыщика высмеяла в язвительном письме вождь союза Смеющаяся вода.

По мнению Дитриха, закрепившемуся в историографии русского скаутского движения послереволюционного периода, «союз Ганьямада» был мистификацией трех молодых людей, о которых нам мало что известно, — скаутмастеров Сергея Тумима, Марии Ливеровской и Романа Броссе по прозвищу Сын Волка. Сам же зимний лагерь, описываемый в журнале «У костра вождей», был плодом вымысла да и вообще «никаких патрулей скаутов при таинственном союзе не существовало»[458].

Смерть Иен-Ганьямы

Игровые экзотические прозвища вождей «Ганьямады» отражают тогдашнюю моду на «дикарство» и «индейщину», лежавшую в основе созданной канадским писателем Эрнестом Сетон-Томпсоном ветви скаутизма (движение «лесных братьев», описанное в его книжке «Берестяной свиток»). Так, Смеющаяся вода — это имя жены Гайаваты Миннегаги из поэмы Лонгфелло. Длинное прозвище Непромокаемый киви-киви кивает в сторону популярной у скаутов романтики новозеландских маори, а по звучанию напоминает прозвище одного из героев «Песни о Гайавате», коварного и озорного духа По-Пок-Кивис. В свою очередь, гордое имя вождя Гроза Хабиасов отсылало современников к переизданной в 1918 году английской «сказке с картинками» «Хобиасы», впервые опубликованной в 1912 году с яркими иллюстрациями художника Валерия Каррика. Грозой злых гоблинов, съевших старика и старушку и утащивших в лес девочку, в сказке были преданный пес Фунтик и большая собака, проглотившая монстров всех до одного[459].

Необыкновенные имена вождей «союза Ганьямада» запомнились читателям хроники Дитриха. Мы встречаем их в нескольких литературных и публицистических произведениях 1960–1990-х годов, посвященных концу советского скаутизма. Наиболее полно дитриховская история «Ганьямады» была воспроизведена писателем Владимиром Дмитревским в опубликованной в журнале «Нева» в 1962 году статье-очерке «У негаснущего костра», рассказывающей о первых годах пионерского движения:

История «Ганьямады» также пересказывается в популярной в свое время книге Леонида Жарикова «Судьба Илюши Барабанова» (1967) о мальчике-сироте, попавшем в самом начале 1920-х годов в круг петроградских скаутов, состоящий из детей «нэпманов, церковнослужителей» и «бывших царских чиновников»[461]. Группу эту возглавляет харизматичный и хитрый враг советской власти Поль (Павел) Раск — сын бывшего миллионера, известный под именем Волк Акела (имя, разумеется, из почитавшегося скаутами Киплинга). Прототипом этого волка несомненно является упомянутый выше старший скаутмастер Владимир Анатольевич Сабинин (он же — Собинин, Собочка; о нем еще будет отдельный разговор).

Между тем нас здесь интересует не столько исторический комментарий к литературе о пионерах и их непримиримых противниках, сколько происхождение и задачи самого нелегального союза, зашифрованные, как мы полагаем, в его экзотическом названии. На тайное значение последнего намекает статья из рукописного журнала «У костра вождей», целиком воспроизведенная в книге Дитриха и датируемая, по всей видимости, концом 1922 — началом 1923 года (автор зачем-то утаивает последнюю цифру в ее датировке — «192*»). Приведем эту колоритную статью полностью:

Статью, посвященную смерти Иен-Ганьямы, Дитрих использовал как символическое свидетельство о смерти советского скаутизма. Сам этот союз он представил своеобразным призраком, развеявшимся при свете правильного, то есть пионерского, костра. Между тем информация об этом обществе, изложенная в приведенной выше статье, нуждается в критической проверке и историческом осмыслении.

Начнем нашу расшифровку этого документа с самого легкого. Меланхолически-поминальный эпиграф к статье взят из «Романса» Алексея Апухтина «Ни отзыва, ни слова, ни привета» (опубликован в 1883 г.), музыку к которому написал П. И. Чайковский. Этот реквием, напоминающий частые в интеллигентско-революционной традиции элегические поминовения почивших героев, в свою очередь, стилизуется под индейский плач вроде сетований Гайаваты о смерти собрата («Он погиб, он умер, нежный / Сладкогласный Чайбайабос!») и жены («А с закатом на могиле / Был зажжен костер из хвои, / Чтоб душе четыре ночи/ Освещал он путь далекий…»)[463]. Наконец, описание замечательных качеств покойной вписывается автором некролога в скаутский канон:

Гораздо труднее установить, кто такая была эта самоотверженная Иен-Ганьяма, давшая название всей фантастической организации. Откуда пришло ее загадочное имя? О каком деле, стоившем ей жизни, призывает подумать Остроглазый волк своих читателей? В книгах и справочниках по истории русского скаутского движения и нелегальных обществ в советскую эпоху ответов на эти вопросы нет.

Африканский след

На первый взгляд (точнее, слух), имя основательницы союза кажется индейским («Гайавата») или индийским по происхождению (в старых журналах описывалась «боевая секира из Ганьяма» в Индостане), но, как мы увидим, эти следы ложные. Выйти на верный путь нам помогла позабытая позднесоветская автобиографическая повесть Николая Блинова «Флаг на грот-мачте» (1987), посвященная пионерскому движению в Архангельске. В основе ее сюжета — общая для советской литературы мифологическая схема пионерского романа воспитания: мальчик из пролетарской среды попадает к скаутам, но порывает с ними под влиянием старших, политически более подкованных, товарищей. На ночном собрании герой повести Никита слушает скаутскую песню, которую затягивает мальчик по имени Костя:

Вскоре правильный товарищ героя объясняет наивному мальчику истинный смысл услышанного:

К идеологическому подтексту приведенных выше песен скаутов мы еще вернемся. Покамест установим, кто же такой этот Ганьяма, о котором затянул громкую песню «белый» скаутмастер.

В сатирическом очерке Р. В. Иванова-Разумника «Собака на заборе» (февраль 1917), вошедшем в его книгу «Перед грозой» (1923), упоминаются «бессмысленные бойскаутские гимны» вроде «Ен гоньяма, гоньяма! я — бо, я — бо! Инвубу! Зинг — а — зинг, бум, бум!»[466]. В очерк Разумника эта «заумная» песня попала из русского перевода главной книжки основателя движения Роберта Баден-Пауэлла «Юный разведчик» (Петроград: Товарищество В. А. Березовского, 1916). Она была частью скаутского «военного» ритуала и приводилась вместе с нотами.

В сноске к этой песне переводчик указывал, что Баден-Пауэлл в своем «катехизисе» привел «нижеследующие слова, заимствованные им, вероятно, от диких народов»:

Как объяснял сам лорд Баден-Пауэлл, приведенная выше военная песня не индейская, а зулусская, и связана она была с одним из его приключений во время англо-зулусской войны. В английской транскрипции она выглядит таким образом:

Впервые Баден-Пауэлл услышал эту песню в Зулустане в 1888 году во время поисков зулусского вождя Динизулу, возглавлявшего восстание против колонистов. К английскому отряду присоединился Джон Данн, белый вождь зулусов, с армией из двух тысяч воинов. Баден-Пауэлл был восхищен мускулистыми разведчиками (то есть скаутами в первичном смысле) со счастливыми красивыми лицами и покрытыми маслом коричневыми телами, напоминавшими бронзовые статуи. Разведчики пели военную песню:

Упоминание Баден-Пауэллом белого зулуса Джона Данна в связи с поразившей его воображение боевой песней неслучайно. Дело не только в том, что Данн был лицом историческим, но и в том, что основатель скаутизма не мог не знать, что его зулусским прозвищем, канонизированным в английской литературе для мальчиков, было имя Ингоньяма («лев» — традиционное именование местных царей и князей). В 1865 году в лондонском журнале «Boy’s Own Volume of Fact, Fiction, History, and Adventure» вышел роман капитана Альфреда Уилкса Дрейсона «Ингоньяма — вождь кафров. Южно-африканская повесть»[470], заглавным героем которого — англичанином, ставшим могущественным вождем, — был некто Форестер, а прототипом — Джон Данн. Роман сопровождался пышными иллюстрациями, одна из которых изображала самого белого вождя Ингоньяму.

Скорее всего, Баден-Пауэлл знал и сам этот роман, и его автора — зачинателя экзотической южноафриканской традиции в английской литературе, друга Конан Дойла и видного спиритуалиста. В 1887 году генерал-майор Дрейсон выпустил еще один «зулусский роман» под названием «Белый вождь кафров» («The White Chief of the Caffres»). В этом литературно-идеологическом контексте весьма показательным представляется тот факт, что в основе ритуальной песни, введенной в скаутский оборот основоположником движения, находится образ белого вождя, не только принявшего вид «кафра» и возглавившего «нецивилизованный» народ, но и поставившего последний на службу белым колонистам. Перефразируя известную пословицу, можно сказать, что если поскрести кафра в английской колониалистской приключенческой литературе второй половины XIX века, то в образе чернокожего героя можно разглядеть черты империалиста-англичанина. Вот как выглядел на самом деле исторический белый вождь зулусов Ингоньяма — идеологический прообраз скаутмастеров.

Здесь следует сделать небольшое идеологическое отступление и подчеркнуть, что основатели «дикарского» скаутизма Сетон-Томпсон и Баден-Пауэлл не просто ввели в оборот привлекательные для американских и английских детей формы костюмированной игры в следопытов-разведчиков как эффективные организационные приемы, но и создали для юношества новую — воображаемую, экзотическую и эзотерическую — идентичность, заимствованную (по сути дела, апроприированную) у реальных народов, представленных в скаутском мифе в виде гордых, физически сильных и благородных воинов, живущих в гармонии с природой. Между тем в разных странах и контекстах эта новая детская идентичность наполнялась разным идеологическим содержанием. Замечательно, что в постреволюционной России переосмыслению подверглось лежащее в ее основе «куперовское» ролевое разделение на «белых» и «красных»: так, спровоцированные комсомольскими директивами стычки между двумя ветвями советского молодежного движения вышли в начале 1920-х годов за пределы игры и предстали как реальные классовые бои, в которых полярные стороны использовали скаутские по происхождению мифологемы (вспомним, «Кортик» А. Рыбакова и еще более показательные в этом отношении «Красные дьяволята» П. Бляхина). Свое оригинальное развитие получила в России и африканская (зулусская) тема.

«Издают протяжный вой»

В адресованном белым английским мальчикам «катехизисе» разведчиков Баден-Пауэлл дал четкие инструкции, как нужно исполнять этот военный танец скаутов-зулусов:

Эта же скаутская зулусская речовка приводится и в начале известного юмористического романа П. Г. Вудхауза «Бросок, или Как Кларенс Чагуотер спас Англию» (1909), описывающего интервенцию в Англию девяти держав (русскими захватчиками руководит великий князь Водкакофф). Кларенс Чагуотер собирает отряд своих скаутов, чтобы дать отпор вражеским армиям:

Попутно заметим, что слово «гоньяма» в значении «лев» было хорошо известно в 1920-е и 1930-е годы. Так, в том же 1929 году, когда появилась книга Дитриха, в свет вышел русский перевод популярного романа Эрнста Гренвилля «Нгоньяма желтогривый», рассказывающего о приключениях южноафриканского царя зверей. Много лет спустя мотив «ингоньяма» будет канонизирован в зулусской арии «Nants Ingonyama», исполняемой в начале одного из самых известных бродвейских мюзиклов и диснеевских мультфильмов «The Lion King».

Вернемся к лежащему в основе баден-пауэлловского движения зулусскому танцу. Последний, судя по дошедшим до нас воспоминаниям, пользовался большой популярностью у русских разведчиков начала 1920-х годов. Приведем его описание в историко-биографическом романе Елены Арманд «Блаженны чистые сердцем» (в основе дневниковые записи реального скаута):

Зулусская романтика нашла отражение и в интернационалистской песне «Зулусы: Скауты-братья», написанной юным русским скаутом Николаем Адуевым:

Видимо, с ритуальной охотничьей песней-танцем о льве и гиппопотаме, который лучше его, связана и самая знаменитая скаутская «Картошка» Владимира Попова (1921):

Как вспоминал легендарный русский скаут Борис Солоневич, эта лагерная песенка «имела необыкновенный успех» среди детей, которым особенно нравились ее заключительные слова о воющих бегемотах:

Слово «бегемоты» потребовало специального разъяснения, каковое и было дано Тамарой со всеми красками тропических истоков Голубого Нила. Правда, слова «Африка» и «Нил» тоже потребовали объяснений[476].

Дополнительным разъяснением здесь может быть указание на происхождение и самое звучание «воя», издаваемого охотниками (баден-пауэлловский «большой вой» в «оркестровке» зулусской «ин-гоньяма»). Отсюда же — из воинственных «дикарских» плясок — происходят и частые в соцреалистической литературе насмешки над скулящими, рычащими и шипящими скаутами, представленными в советской мифологии в образе диких и злобных бесноватых зверей. Именно так изображает Леонид Жариков в своей повести об Илюше Барабанове церемонию посвящения в бойскауты, завершающуюся «традиционной пляской» воинов (обратим внимание на реакцию присутствующих при этом «зулусском» действе разочаровавшейся в движении девочки и комсомольцев):

Кстати, в финале повести злобные скауты ночью подкарауливают Илюшу на кладбище, сжигают его красный галстук и избивают мальчика до полусмерти: «…Невдалеке, распластавшись среди могил, лежал в беспамятстве Илюша — первый пионер, маленький коммунист, не сдавшийся врагам»[478].

Наконец, «африканская» тема использована и в названии тайной скаутской организации «Эфиопы». Члены этой московской группы, если верить обвинениям ОГПУ, «издавали несколько порнографических рукописных журналов и нередко устраивали „афинские ночи…“»[479].

Итак, вопрос о заимствовании имени Иен-Ганьяма из знаковой зулусской победной охотничьей песни представляется нам решенным: оно включало в название тайного союза молодых русских фантазеров, живущих в полумертвом холодном и голодном революционном городе, африканскую героическую экзотику и тему боевого отряда смельчаков, преследующих грозное и опасное животное. Но кому и зачем понадобилось превращение зулусского вождя-льва в «сильную духом» девушку-скаута, якобы прошедшую войну не воюя и отдавшую жизнь за какое-то важное дело? Кто скрывался под этим именем?

«Английская фирма»

По легенде, предложенной в приведенной выше статье Остроглазого волка, Иен-Ганьяма до 1917 года руководила на фронте английскими скаутами, но была против милитаризма. Затем она примкнула к русским скаутам, вела активную пропагандистскую работу и умерла зимой, по-видимому, 1922/23 года. Ясно, что перед нами какая-то маска, но чья?

Внимательное прочтение письма Остроглазого волка указывает на идеологические и организационные источники этого союза, а именно систему Киббо-Кифт-Киндред английского художника и мистика Джона Харгрейва. В своей декларации «Записки из вигвама и разговоры о тотеме» (1920) Харгрейв, или Белый Лис, представил новое, очищенное от милитаризма направление в скаутском движении — секретное общество «интеллектуальных варваров» и любителей природы и искусства со своими тотемными именами, эзотерическим языком и иерархией (своего рода детское розенкрейцерство). Ритуальным центром деятельности этого общества были тайные собрания у костра вождей. Само архаическое выражение Киббо-Кифт означало «доказательство мощи» или просто сильного физически и духом человека (ср. «сильную духом» Ганьяму). Общество подчеркивало свой пацифистский и интернационалистский характер (утопия мира без войн). В его программе были тайные походы на лоно природы, развитие индивидуальных талантов подростков и беседы о приключенческих литературных произведениях, в числе которых Харгрейв называл «Белый клык» Джека Лондона[480].

В сентябрьском номере своего журнала «The Mark» за 1922 год, открывавшемся обложкой с висящим над индустриальным советским пейзажем плакатом «Россия. КК» (то есть Киббо-Кифт), основатель движения с воодушевлением писал о том, что в Петрограде только что открылось отделение Киббо-Кифт под названием «Белый клык» (именно его «природа» и обсуждалась в журнале «Ганьямады»).

В номере было напечатано написанное по-английски (с многочисленными ошибками) письмо скаутмастера Вадима Хабарова о том, что Россия после Гражданской войны — идеальное место для воплощения в жизнь идей Харгрейва, ибо представляет собой одичавшую территорию с огромными лесами и равнинами, полноводными реками и голубыми озерами. Традиционный же скаутизм, утверждалось в письме, подписанном также несколькими «лесными именами» — Белый клык (Сабинин), Скрипучее Колесо (Хабаров), Сын Волка (Роман Броссе), Крыло Чайки (Злата Щекотова) и Голубая Антилопа (Нина Мурзина), — умер[481].

Самого «лесного имени» Иен-Ганьяма в манифестах Киббо-Кифта мы не нашли, но в «катехизис» движения «Записки из вигвама и разговоры о тотеме» был включен призыв лидера к разленившимся после войны скаутам вновь собраться у костра и исполнить боевые «the Engoyama Chorus» и «Zing-a-zing! Bom, bom!», ибо приближается время, когда «нам нужно будет вступить в армию и начать службу королю и стране»[482]. Этот призыв мог послужить своеобразным триггером к созданию русского союза «Ганьямады» (или, точнее, скаутской игры в поиски «Ганьямады») в рамках английского движения «интеллектуальных варваров».

В опубликованных исследовательницей русского скаутского движения Катериной Маскевич показаниях вождя «племени Белого клыка» Сабинина говорится, что он не только принимал участие в работе русского отделения Киббо-Кифта, но и «по подписанному договору являлся с группой из 4 лиц представителем» этой организации в России. Из-за расхождений с другим активистом, Вадимом Хабаровым, Сабинин прекратил «связь с Англией и работу по группе Киббо-Кифт»[483]. Почти все эти факты из признательных показаний Сабинина приведены в памфлетной главе хорошо осведомленного Дитриха о контрреволюционной деятельности Собочки — сладкоголосого агента английской фирмы «Киббо-Кифт» в Петрограде, уводившего, подобно гаммельнскому крысолову, советских детей от социальной действительности в леса. В приведенном Дитрихом тайном воззвании Сабинина «Так сказали вожди!», датированном 9-м числом «месяца гроз» (то есть июля) 1922 года, говорилось о том, что новый «союз» основан «на интересах всего человечества», своей целью имеет «рациональное оздоровление человечества путем воспитания физического, союза личностей, создания истинно братской семьи новой международной нации, воспитания детей» и «объединения их в племена» под «влиянием природы»[484].

Базой сабининских «дикарей» (в количестве приблизительно тридцати человек) была «элитная» (читай: интеллигентская) 197-я школа на проспекте Карла Либкнехта (бывшем Большом) Петроградского района города. С 1915 по 1917 год здесь находилась частная Славянская мужская и женская гимназия, открытая Товариществом профессоров и преподавателей (директором был профессор кафедры Истории русского права юридического факультета в Петербургском университете В. М. Грибовский; эмигрировал в 1920 году). С 1919 года гимназия была преобразована в советскую единую трудовую школу I и II ступеней, где преподавались история искусств, социология и основы философии. Заведующим школы был знаменитый лингвист Лев Щерба (автор любимой всеми студентами-филологами «заумной» «глокой куздры»; весной 1921 года он был арестован и подвергся краткому тюремному заключению за «принадлежность к партии кадетов» и участие в заговоре)[485]. В 1923 году школа получила 197-й номер.

Очень скоро создателями «лесного племени», состоявшего из учеников этой школы, заинтересовались власти. «Красная газета» со ссылкой на городскую прокуратуру писала, что «общество это возникло самочинно и тайно существовало довольно продолжительное время, собираясь в доме № 30 по пр. К. Либкнехта, на Петроградской стороне» (в этом доме рядом со зданием 194-й школы первой ступени находились Театр культурно-просветительного отдела Петроградского совета и клуб «Коммунар»). Из гневной статьи в «Красной газете» со всей очевидностью следует, что связанная с соседними школами на проспекте Либкнехта «английская» группа «вождей» КК (своего рода «союз пятерых») представляла собой организационное ядро эзотерической «Ганьямады» — тайным руководством, или, в терминологии Харгрейва, «ложей» игрового «индейского» сообщества, явившегося едва ли не первой неформальной молодежной субкультурой в советской истории.

Кем же была на самом деле Иен-Ганьяма? Увы, идентифицировать эту загадочную личность нам пока не удалось, но мы знаем, из какого материала «сделан» ее идеологический образ.

Заговор обреченных

Один из создателей дореволюционной «Петроградской дружины» русских скаутов Константин Перцов упоминает в своих воспоминаниях какую-то юную англичанку, руководительницу отряда герлскаутов, «кажется, выросшую в России» и многим помогавшую старшему скаутмастеру Сабинину[486]. Эта девушка неожиданно скончалась весной 1918 года, «незадолго до своего предполагавшегося возвращения в Англию»[487]. В России во время Первой мировой войны и в период Гражданской работали несколько английских девушек-инструкторов. Известно, что в 1918 году в Архангельске (родина Сабинина) какая-то англичанка Дэвидсон организовала отряд русских герлскаутов. Возможно, что либо она, либо какая-то другая англичанка-скаутмастер, занесенная Февральской революцией или интервенцией в Россию, и была прототипом интересующей нас героини, перенесенной бывшим руководителем ее отряда и создателем русского киббо-кифтинга Сабининым в начало 1920-х годов. Старый «Волк» мог воспользоваться какой-то прежней игровой наработкой, а может быть, на его выбор повлияли какие-то романтически-рыцарские воспоминания, но неизбежно возникает вопрос, зачем основателям «Ганьямады» понадобилась старая история в новых обстоятельствах.

Выскажем несколько соображений, всецело отдавая себе отчет в их спекулятивности. Прежде всего легко заметить, что в истории Иен-Ганьямы отразились факты биографии самого основателя Киббо-Кифта — пацифиста, служившего до 1917 года в Королевском военном медицинском корпусе, но не принимавшего участия в боевых действиях. Не исключено, что умершая в 1918 году англичанка-герлскаут ассоциировалась создателями ее легенды с какой-то неизвестной нам сподвижницей Харгрейва (в обществе большую роль играли женщины-миссионерки), но более убедительной (и более интригующей) представляется нам иная версия — политико-идеологическая.

В начале 20-х годов преждевременная смерть юного героя становится важной (консолидирующей) темой скаутской мифологии. Достаточно назвать культ памяти московского скаутмастера Коли Фатьянова, умершего от «фолликулярной анги-ны» 5 июня 1922 года (эта дата как День Единения станет священной в календаре «разведчиков»). Трагико-героическая идеология позднего советского скаутизма представлена в посвященном Фатьянову стихотворении Веры Бартеневой (1924 или 1925 г.):

В другом произведении, посвященном Фатьянову, покойный уподоблялся герою древнеиндийского эпоса «Махабхарата» великому мудрецу Арджуне — аватаре Вишну:

Смерть Иен-Ганьямы вписывается в этот похоронно-клятвенный контекст. Соблазнительно допустить, что за образом англичанки-герлскаута стоит какой-то авторитетный и самоотверженный скаутмастер, служивший на фронте и скончавшийся в Петрограде в 1922–1923 годах. Возможно, женщина. Но связанные с этим союзом Мария (Муся) Ливеровская (дочь земского врача А. В. Ливеровского и профессора филологии и переводчицы Данте М. И. Ливеровской), Нина Мурзина (Голубая Антилопа) и Злата Щекотова (Крыло Чайки) не вписываются в приведенные выше «критерии»[490].

Выскажем авантюрное (в конце концов наш рассказ написан в авантюрном жанре) предположение, что образ покойной намекал посвященным не на герл-, а на бойскаута (обратим внимание на грамматически неуклюжее «умер Иен-Ганьяма… Ее унесла от нас смерть»). Наибольший интерес здесь представляет, как мы полагаем, личность товарища по учебе и соратника Сабинина по «Петроградской дружине» Сергея Георгиевича Тумима — сына учителя и соредактора педагогического отдела товарищества «Просвещение». После октябрьского переворота Тумим бежал из Петрограда от голода на Урал вместе со своим другом и еще одним скаутмастером из дореволюционной «Дружины» Романом Броссе. Активно участвовал в деятельности группы скаутов при челябинском реальном училище. Издавал журнал «Собачья конура». Примкнул к Белой армии и работал под управлением колчаковского штабс-капитана В. А. Березовского (до революции издателя «Солдатской библиотеки» и главного руководства по скаутизму «Юный разведчик») в «Дружине белых скаутов» (название, подчеркивающее преемственность по отношению к дореволюционной организации)[491].

Вместе с другими членами этой дружины старший скаутмастер команды связи Офицерской кадровой роты Тумим выполнял самого разного рода поручения (например, развозил на велосипеде листовки и пакеты с приказами) и, вероятно, участвовал в поисках исчезнувшей из дома Ипатьева царской семьи. В марте 1919 года Тумим и Сабинин были делегатами III съезда Всероссийской организации скаутов в Челябинске, собравшего скаутмастеров из свободных от красных областей Урала и Сибири, куда бежали разведчики и из других регионов страны. После поражения Колчака отряд был распущен и скаутмастер Тумим, известный под именем Черная Кобра, вернулся в Петроград, где, как мы знаем, занялся вместе со своими старыми друзьями Сабининым (теперь Белым клыком) и Броссе активным продвижением скаутской идеологии в советских условиях[492]. Сохранились сведения, что вместе с женой он создал группу «Племя охотников за будущим», в которой комсомольские начальники усмотрели контрреволюцион-ный характер (в результате Тумимы, как и колчаковец Сабинин, были «отфильтрованы»). Умер, очевидно, в 1923 году (увы, точной даты смерти мы не знаем) от «туберкулеза гортани»[493].

Вероятно, скаутская биография Сергея Тумима, воевавшего не воюя на Западном фронте, но не англичан, а колчаковцев, и была вписана его ближайшими соратниками в уже готовую матрицу легенды об англичанке Иен-Ганьяме (с чем связана гендерная игра в этом случае, мы не знаем).

Но почему именно это экзотическое имя послужило основой для названия всего воображаемого (или нет) союза? Полагаем, что «заумное» зулусское слово «иен-гоньяма» из скаутского песенника и руководства по киббо-кифтингу Харгрейва показалось работавшим на нелегальной основе в Петрограде «белым скаутам» символически созвучным с названием одного из самых трагических мест современной им истории России — заброшенным рудником Ганина Яма, расположенным в урочище Четырех Братьев неподалеку от деревни Коптяки, где, как считалось, была захоронена семья последнего императора, включая 14-летнего «августейшего скаута» царевича Алексея, имя которого открывало «Дни памяти верных» в скаутских церемониях в эмиграции.

Напомним, что скауты команды штабс-капитана Березовского принимали непосредственное участие в поисковых работах. В книге Михаила Дитрихса «Убийство царской семьи и членов дома Романовых на Урале» (1922) приводится отчет следователя Магницкого о привлечении «к помощи имевшихся в городе Екатеринбурге организации бойскаутов и охотников добровольцев». По приказанию генерала Голицына в расположение Магницкого было откомандировано пятьдесят бойскаутов, в помощь которым «пошел летучий отряд Уголовного розыска и любители-охотники». Результата эти поиски не дали, ибо «покрытое лесом и болотами с топкой почвой» место нужно было «обследовать не через мальчиков-бойскаутов», к которым «прибегли по нужде, а людьми взрослыми и подчас даже специалистами»[494]. В то же время генерал Дитрихс и Магницкий были уверены, что тела государя и его семьи были брошены в Ганину Яму.

В 1928 году эти места посетил советский поэт Владимир Маяковский, описавший, по всей видимости, эту могильную шахту в жестоком стихотворении «Император»:

Обратим внимание на инфернальную «звериную» топику этого стихотворения, характеризующую сочувственников императора, — волки, вороны и дикие козлы.

Вернемся к секретному обществу, придуманному скаутмастерами в Петрограде после Гражданской войны. Мы полагаем, что зулусское слово «иен-гоньяма» (то есть лев) было использовано склонными к «лесной» эзотерике «белыми вождями» в качестве тайного знака или пароля, отсылавшего посвященных к памяти о священной жертве (возможно, этой идеологической переадресацией и объясняется замена «о» в скаутском слове «гоньяма» на «а» в названии союза). Напомним, что сама статья о смерти Ганьямы строится как революционно-«дикарский» плач по покинувшей мир героине. Иначе говоря, перед нами не «чистая» мистификация-розыгрыш, но воображаемое тайное общество с реальным историко-эмоциональным («тоска и гнев») и политическим содержанием (призыв к единению и отмщению под маской эскапистского бегства на лоно природы). Его функция была не столько практически-организационной (создать патрули, разбить зимний лагерь, объединиться с братьями и сестрами из других регионов России и мира), сколько эмотивной, мобилизационной (таинственное имя и журнал со скаутским девизом «Свистать всех наверх!»). Зулусская боевая песня, апроприированная, как мы помним, английским скаутизмом для решения собственных имперских задач, символически русифицировалась петроградскими скаутами — участниками Белого движения в «дикой» Сибири, — в своего рода код национальной памяти и рыцарскую присягу на верность царственной жертве красных «хобиасов».

Совершенно понятно, почему ГПУ уже в 1922 году заинтересовалось деятельностью этой нежелательной организации с иностранными связями и даже вызвало на допрос самого Дитриха, напечатавшего в своей скаутской «газетке» «Наш путь» пародию на загадочную «Ганьямаду» — заметку «Спускай всех с лестницы», сообщавшую о действующих в городе тайных обществах под названием «Автопорка», «Блуждающий огонек» и «Союз висельников», в котором работают под «неслыханными» вымышленными именами скауты Гроза кошек, Пушистый енот, Резиновый кинжал, Друг мышей, Упавший висельник, Висевший гражданин. Вскоре «Красная газета» опубликовала упоминавшуюся выше «прокурорскую» статью под названием «Общество спускай всех с лестницы», которая включала осуждение «хулиганствующей» группы молодых людей, использовавших «под налетом романтичности в духе Жюля Верна и Купера» странные клички и издававших печатный орган без всякого на то разрешения[496].

Реакция на пародию Дитриха на «Ганьямаду» интересна тем, что показывает, как серьезная «дикарская» романтика под влиянием политических обстоятельств постепенно вытеснялась в иронию и абсурд, но и в этой риторической «резервации» казалась властям подозрительной. ГПУ постоянно искало, обнаруживало или выдумывало тайные офицерские и интеллигентские союзы вроде «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева» (лето 1921 года) и ордена мистических противников советской власти (вспомним, что десять лет спустя Даниилу Хармсу инкриминировали не только создание «заумного» конспиративного языка, но и скрытую пропаганду скаутизма в пионерском стихотворении-считалке «Миллион»).

Приведем к слову один красноречивый «африканский» пример, заимствованный из книги того же Дитриха. Последний в начале 20-х годов рассылал своим корреспондентам-скаутам многочисленные письма в разные города и получал ответные послания «от родственников». В одном из таких писем, присланных «старшим другом скаутов РСФСР и ДВР» известным скульптором Иннокентием Жуковым, намечался грандиозный план «организации массовой скаутразведки в Африке в 1937 году». Жуков («дядя Кеша») предлагал конкретные задания скаутскому флоту «провезти скаутразведчиков к берегам Африки» и «углубиться на 500 миль в дебри Африки», чтобы «изучить эти дебри». К 1 октября необходимо было вернуться в Москву,

(В связи с этим вспоминаются «скаутские» стихи Корнея Чуковского о наградах спасителю столицы Ване Васильчикову — нашему Кларенсу Чагуотеру:

Заметим, что в 1910-е годы в Америке пользовались популярностью детские книжки о героических скаутах под такими названиями «Бойскауты на подводной лодке», «Бойскауты на моторной лодке», «Бойскауты на аэроплане», «Бойскауты на мотоциклах», «Бойскауты в России».)

Полученный Дитрихом проект Жукова завершался призывом: «Скауты 1922/23 года, готовьтесь к скаутразведке, верьте, что она будет! Дружно, во имя великих задач будущего! Будьте готовы!»[499] Перед нами не что иное, как первый вариант будущего футурологического плана африканской экспедиционной игры пионеров, описанной в книге Жукова «Путешествие звена „Красной Звезды“ в страну чудес» (Харьков, 1924). В пионерском варианте, поглотившем скаутский, участники будущего детского слета обсуждают «весьма интересный вопрос об участии в следующем 1958 г. во всемирном пионер-конкурсе по обследованию Африки». Фантазер-активист Жуков также предлагал создать «Всемирное рыцарское и трудовое братство скаутов» и ввести при Наркомпросе штатные должности Робинзона Крузо и его друга Пятницы. В другом письме, присланном из Нижнего Новгорода, сообщалось о новой дружине под названием «Арго», ставившей перед своими членами-моряками цель добыть золотое руно — «счастие»[500].

Подобного рода письма-проекты привлекли к Дитриху внимание «соответствующего госучреждения», заинтересовавшегося «изрядным количеством» его «родственников». После состоявшейся в стенах того учреждения беседы Дитриху «предложили переписываться, но более осторожно»[501]. И наверное, ставить в известность представителей этого учреждения о содержании переписки.

Советские следователи хорошо научились идти по следу своих юных, но все же классовых противников, подозревая последних не только во враждебных действиях и связях с белой эмиграцией и западными спецслужбами, но и в крамольных мыслях, надеждах, иронии и неконтролируемой фантазии. В 1921 году был арестован «как помощник своей матери по шпионажу» организатор скаутских отрядов в немецких школах в Петрограде А. А. Чацкий[502]. В 1922 году в связи с созданием Всероссийской пионерской организации все скаутские организации были распущены, значительная часть скаутской символики и методов приспособлена, как этого требовала Н. К. Крупская («РКСМ и бойскаутизм», 1922), к советским идеологическим нуждам, а не покорившиеся пионеризации группы вынуждены были перейти на нелегальное положение. В 1926 году прошли аресты последних ленинградских скаутмастеров, среди которых были и известные нам ганьямадовцы (их обвиняли в «работе в нелегальной организации по возрождению скаутизма в России»[503]). Потом репрессиям подверглась и группа бывших скаутов, участвовавших в организации пионерского движения. Ставший в 1924 году коммунистом Георгий Дитрих был исключен из ВКП(б) «за связь с врагами партии» в 1936 году (еще раньше его книга «Конец и начало» была изъята из обращения), потом дважды попадал под арест и умер в исправительно-трудовом лагере в 1943 году. Примечательно, что его следователей особо интересовала информация об организаторах союза Иен-Ганьямы, к тому времени уже давно репрессированных.

Между тем романтическая память об отразившейся в истории петроградской «Ганьямады» «афро-индейской» традиции скаутов не только сохранилась (известно, что сосланные на Соловки бой- и герлскауты до конца жизни лелеяли свои «лесные» атрибуты), но и по-своему трансформировалась в последующую эпоху.

После конца

Действительно, карнавальные скаутские игры, являвшиеся по сути дела частью общемодернистского «руссоизма» (от толстовского культа дикой пляски народа вогулов в знаменитом трактате о сущности искусства до гумилевского «африканизма», футуристических «дикарских» маскарадов, мюзик-холльной традиции «Вампуки» и, конечно же, «жизнетворческих» гимназических подражаний героям Жюля Верна, Купера, Майн Рида, Хаггарда и Буссенара), нашли отражение в пионерских журналах и детской литературе и быте 1920-х годов. Так как это отдельная и большая тема, приведем здесь навскидку лишь несколько примеров использования скаутского наследия советскими авторами.

Наиболее яркий пример обращенной в жизнь игры в индейцев мы находим уже в первой советской повести о Гражданской войне — «Красных дьяволятах» Павла Бляхина (1922), действие которой разворачивается в тех самых местах, где жила реальная ровесница вымышленных персонажей, из альбома которой мы взяли эпиграф к нашей статье. Юные герои этого культового произведения, начитавшиеся Купера и Майн Рида, называют красноармейцев «краснокожими воинами», а «белых контрреволюционеров» — «бледнолицыми собаками». В наивной политической мифологии детей «белогвардейский генерал Врангель» получил кличку Черный Шакал, бандита Махно они «окрестили именем злого и коварного апаха — Голубой Лисицей», знаменитого командарма Первой конной армии Буденного назвали храбрым предводителем индейского племени Красным Оленем, а председателя Реввоенсовета Республики Льва Троцкого — Великим Вождем краснокожих воинов Ягуаром, ибо «в их представлении это была высшая степень любви и уважения»[504]. Отметим, что все эти имена взяты героями не из Фенимора Купера и Майн Рида, а из суперпопулярных романов французского писателя Густава Эмара («Голубая Лисица» у Эмара — вождь апачей-бизонов, «Олень» не Красный, а Черный, «Черный Шакал» — «величайший враг испанцев, апоульмен Черных Змей», а Ягуар — «знаменитый вождь инсургентов, вольных стрелков»[505]).

Также укажем на то, что эти и схожие имена мы встречаем в названиях отрядов и патрулей «белых» и «красных» скаутов начала 1920-х годов. Сам автор романа о «дьяволятах», ответственный секретарь Костромского губкома РКП(б), принимал активное участие в организации молодежных клубов юков — скаутов-большевиков — приблизительно в то же время, когда в Петрограде появилась «белая» «Ганьямада». Иначе говоря, история Гражданской войны воспринимается советским автором сквозь призму «индейского» жанра. В итоге увлекательная война с «бледнолицыми» превращается в мифологический образец для многочисленных подражаний — особенно после вышедшего на основе повести немого фильма 1923 года, завершавшегося награждением юных защитников революции, в том числе чернокожего мальчика Тома, — и парадом «лихих разведчиков», юковцев.

Как мы видели, тот же принцип проецирования «индейских войн» на современную историю верен и для юных противников большевиков, представлявших действительность как борьбу «белых дьяволят» с «красными» и плативших за эту игру своими судьбами.

К скаутской «индейщине» восходит и более поздний по времени неопубликованный «индейский» рассказ Даниила Хармса «Перо Золотого Орла» (1928) о войне между «краснокожими» и «бледнолицыми», завязавшейся в школе на уроке немецкого языка (отметим, что Петершуле, где учился Хармс, была центром русского скаутизма, а сам Хармс на раннем этапе своей литературной карьеры «принимал позу» индейца). Те же корни имеет и опубликованный в «Еже» в 1928 году рассказ писателя о бегстве в Америку (любимая скаутская тема) Кольки Панкина и Петьки Ершова, интерпретированный следователем как призыв к эмиграции, обращенный к советским школьникам. Причем если в фантастической повести упоминавшегося выше видного скаута и крестного отца советского пионерского движения Иннокентия Жукова бразильские школьники летят в Сибирь на пионерский слет, то у Хармса советские мальчишки отправляются на аэроплане в воображаемую Бразилию — как бы с ответным визитом. Как нам уже приходилось писать в другой статье, «индейские» слова и выражения в этих рассказах и дневниковых записях взяты Хармсом из культовых романов Густава Эмара о вожде Курумилле[506].

Большой популярностью в середине 1920-х — начале 1930-х годов пользовалась и скаутская по происхождению тема воображаемых африканских приключений детей (вспомним «Бармалея» Корнея Чуковского), включавшая частный мотив «африканского языка». В фантастической повести Жукова («дяди Кеши») «Мертвый огонь» (1928) рассказывается о путешествии пионеров в Древний Египет, где жрецы решают принести советских детей в жертву священным крокодилам (спойлер: все закончилось хорошо).

Своеобразной пародией на скаутские приключения является южноафриканское иллюстрированное путешествие олейниковского корреспондента «Ежа» Макара Свирепого, которого туземцы приняли поначалу за английского полковника, сжегшего за неделю до того четырнадцать негритянских селений, но вскоре оценили его добросердечие и охотничий талант и дали ему имя Еж Гвоздик, ибо «еж» по-африкански значит «хорошо!», а Гвоздиком звали его верного коня. В путешествии по Африке Ежа охоты сопровождала породистая собака по кличке Ве-ме-ту-сикату-ли-хату (в пародийном переводе со звучащего несколько по-фински «африканского языка» — «Жучка»)[507].

В свою очередь, в обработанных в 1928 году Николаем Заболоцким «Письмах из Африки» «разъясняется» сложное «заумное» африканское слово «сунхприятрисканкрфуным», получившее в истолковании переводчика значение «коровье масло»[508].

Связующим звеном между скаутскими воспитательными «дикарскими» играми и близкими к ОБЭРИУ детскими писателями 1920–1930-х годов был, как мы полагаем, хорошо известный нам летописец и похоронный мастер русского скаутизма Георгий Дитрих — «лопоухий, нервный» активист «из василеостровских немцев, выросший в пионерской работе», друг Николая Олейникова, соавтор Евгения Шварца, один из редакторов замечательных детских журналов «Еж» и «Чиж»[509].

В 1929 году он вместе с Олейниковым и другими единомышленниками подписал «Декларацию ленинградской группы детских писателей-коммунистов», призывавшую к созданию «первоклассных» книг, «воспитывающих в ребенке активность, стремление к борьбе, к самостоятельным исследованиям, к изобретательности» и вызывающих в юных читателях «жизнерадостные эмоции». Вышедшая в том же году публицистическая книга Дитриха «Конец и начало» хотя и клеймила «буржуазное движение, проповедовавшее индейщину и уход от общественности, от политики»[510] (то есть английский киббокифтинг), исподволь знакомила читателей нового времени с увлекательной театрализированной жизнью мальчиков и девочек миновавшей скаутской эпохи.

Между тем обращение к старой скаутской экзотике уже в первой половине 1920-х годов воспринималось бдительными идеологическими надсмотрщиками чуть ли не как политическая диверсия (вновь вспомним дело «лесных племен»). Участники развернувшейся в этот период кампании против «безвкусной индейшины» (sic!) в пионерском движении и детских журналах утверждали, что она отвлекает советских детей от «фабричной обстановки» и привязывает их к идеологически чуждому западному буржуазному молодежному движению («скаутизм без „индейщины“ — кокон, из которого выпорхнула бабочка»[511]). Несмотря на то что в детской лениниане того времени постоянно приводились воспоминания членов семьи будущего вождя о том, что маленький Володя очень любил играть в индейцев и даже сделал себе вигвам и «индейский головной убор», идеологически сомнительные «индейские» костры изгонялись из «Артека» и других пионерских лагерей, а сторонники идеализировавших «индейщину» игр и произведений подвергались проработке на собраниях и в прессе. Но «индейщина», захватившая петроградских школьников в начале 1920-х годов, оказалась, как поэзия в известном определении Маяковского, «пресволочнейшей штуковиной» и продолжила существовать несмотря на критику и запреты. Дело, за которое умерла легендарная героиня «лесного союза» начала 20-х годов, было подхвачено новыми поколениями молодых неформалов — от советских романтических тимуровцев 1940-х годов до поющих у костра под янтарной сосной туристов 60-х, тусовок хиппи в 70-е, «пау-вау» ленинградских индеанистов 80-х годов и страйкбольных игр современных анархистов. Уйти в идеальный лес, где трепещут осины, подальше от государева ока и городской тесноты — вечная мечта молодых рассерженных горожан в России.

Здесь пламя нашего научно-приключенческого костра, кажется, догорает, и пора ставить точку, желательно песенную. В качестве финального реквиема по воображаемому союзу, выразившему романтические настроения обреченного, но не потерянного поколения юношей и девушек из непролетарских (прежде всего, интеллигентских) семей, предлагаю увлеченным современной политикой читателям самостоятельно исполнить перед экраном компьютера военный танец «Ен гоньяма, гоньяма! я — бо, я — бо! Инвубу! Зинг — а — зинг, бум, бум!» или прослушать следующую музыкальную композицию на любимую скаутскую тему[512].