О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

Cat in Macbeth

Не все коты, однако, столь милы и безобидны, как американский Пушкин. Страшная тайна связана с пушистым героем нижеследующей готической истории.

В первой сцене первого акта «Макбета» две из трех ведьм называют своих демонов-компаньонов (точнее, «фамильяров») Graymalkin и Paddock. С давних времен последние идентифицируются комментаторами как «cat» (кошка) и «toad» (жаба):

Учитывая значимость для русской литературы образа демонического кота или кошки, представляется интересным проследить, как истолковывали природу таинственного Graymalkin русские переводчики. Начнем с переводов XX века:

В примечаниях к этой сцене в переводах обычно указывается, что, согласно поверьям шекспировской эпохи, черный кот был неизменным спутником ведьм: в шкуре этого животного якобы прятался один из бесов. Обратимся к XIX веку:

В целом, как видим, Graymalkin первой ведьмы понимается русскими переводчиками как кот (в прошедшем времени неизменно используется мужское нулевое окончание: «мяукнул кот»).

Но был ли у Шекспира мальчик? Не было.

Сказки Грималкин

Во всех английских комментариях к «Макбету» указывается, что «Graymalkin» или «Grimalkin», как обычно писалось это слово, — имя кошки, представляющее собой соединение слова «серый» (gray) и уменьшительного женского имени Мод или Мел, производного от Матильды или от Марии. Одно из самых ранних употреблений слова «malkin» Оксфордский словарь английского языка находит в «Кентерберийских рассказах» Чосера (конец XIV века) — в русском переводе Ивана Кашкина вместо него стоит слово «девчонка»:

С давних времен слово «grimalkin» также использовалось в значении «старая карга».

У Шекспира Грималкин — это злой дух ведьмы, воплощенный в кошку (неслучайно в некоторых французских переделках «Макбета» этим именем звалась первая ведьма). В английской литературе XVIII–XIX веков встречаются чудовищная богиня кошек Грималкин («the goddess of cats Grimalkin»), мисс Грималкин (Miss Grimalkin), госпожа Грималкин (Mrs. Grimalkin), кошечка Молл («little Moll») или старушка Молл («Old Lady»). В «Истории Тома Джонса, найденыша» Генри Филдинга пересказывается старинная притча о Венере, превратившей кошку Грималкин в женщину, которая, завидев мышку на полу, бросилась за нею прямо из супружеской постели (русский переводчик почему-то вычеркнул имя Грималкин из своего перевода). Кристина Россетти посвятила проникновенную эпитафию своей кошке Грималкин, умершей в родах. В 1859 году в свет вышла книжка под приятным для любителей кошек названием «Истории из Кошландии для маленьких котят. Сочинение старой Таби (Табифы Грималкин)» («Tales from Catland, for little kittens. By an Old Tabby (Tabitha Grimalkin)»). В XX веке один новозеландский писатель опубликовал «Сказки Грималкин» («Grimalkin’s Tales»).

Единственное известное нам в английской традиции упоминание Grimalkin в мужском роде обнаруживается в фэнтези поэта-лауреата Джона Мэйсфилда «Полунощный народ» («Night Folks»), где некий кот позаимствовал у макбетовской кошечки ее женское прозвище (своего рода аналог кота Машки из сказки Шварца «Дракон»). Хотя нет, есть еще кот Грималкин в филологической шутке автора «Властелина колец», якобы считавшего это животное мордоровским отродьем:

То есть всезнающий кот теперь истолковывает профессору Толкину закон волхва компаративистики Якоба Гримма о фонетических изменениях в истории прагерманского языка. По мнению русского толкиноведа Д. Я. Годкина, профессор изменил пол животного, поскольку, возможно, «считал, что фамильяр должен быть одного пола с магом, ведь по традиции кошка Грималкин была фамильяром ведьмы». (Согласно одной легенде, у великого предсказателя Нострадамуса была кошка-фамильяр Грималкин, но она, кажется, была дамой.) Впрочем, скорее всего, Толкин поступил так из присущей ему латентной мизогинии. Поправим профессора:

Природу Гримолкин обыграл Набоков в своем английском романе «Пнин», причем не без свойственного ему надменного презрения к женщинам, студентам и переводчикам:

Далее у Набокова следует выпады (а) против поразительных русских дам-училок, которые без какого-то специального образования умеют внушить группе ясноглазых американских студентов магическое знание своего трудного и прекрасного языка, (б) против высокомерных лингвистов — хранителей эзотерического (ненужного) знания и (в) против автора используемого Пниным учебника — маститого шарлатана, «русский язык которого был уморителен, но который тем не менее великодушно ссужал свое почтенное имя произведениям безымянных тружеников»[549].

Комментаторы давно заметили, что, помимо явной кошачьей аллюзии на Шекспира, Набоков подключил к своему описанию аудитории Пнина еще и фонетическую ассоциацию со мценской леди Макбет Лескова (а заодно, возможно, и с героиней недавно опубликованного стихотворения переводчика «Макбета» Пастернака — той, которая «на курсах» и «родом из Курска»). Добавим, что в этой смысловой чаще насмешка над невоплотившимся студентом «Иваном Дубом» не «звук пустой», а вероятный намек на знаменитого русского борца Ивана Поддубного и еще более знаменитый Бирнамский дуб, также известный как дуб Макбета (на жену последнего или, точнее, ее купеческую инкарнацию у Лескова, возможно, указывает в этом ряду и пышнотелая Бетти Блисс). Более того, рискнем предположить, что и томная «Eileen Lane», мечтающая научиться читать «Анну Карамазову» в оригинале, хвостиком связана с макбетовской темой. Не метил ли автор «Пнина» здесь в известного переводчика (вместе с супругой) «Анны Карениной» и других произведений Толстого Эйлмер Мод (Aylmer Maude; напомним, что «malkin» в английском языке — прозвище Мод)? Почему «Lane», мы не знаем, но, может быть, от названия лондонского театра «Друри-Лейн» или/и от имени «Анна». Из имен пниновских глупых студентов мизантроп Набоков состряпал своего рода ведьмино варево — «миникурс» о макбетовской теме в литературе.

Заметим также, что образ кошки Грималкин давно стал достоянием англо-американской поп-культуры. Ее костюм можно приобрести к Хэллоуину — это женщина-вамп.

Грималкин в России

В русских же переводах «Макбета», как мы видели, под спутником-фамильяром первой ведьмы неизменно понимался серый, бурый, полосатый или черный кот (не животная ипостась колдуньи, но — так сказать — ее демонический кавалер; о, суеверия!). Очевидно, из шекспировской трагедии он перескочил в лесковскую «Леди Макбет Мценского уезда» как своего рода эротический «тотем» любовника главной героини-ведьмы:

Забавно, что даже картина американского художника-анималиста Уильяма Бирда «Grimalkin’s Dream» («What Grimalkin Saw») была представлена русской публике середины XIX века под названием «Сон Грималькина».

Едва ли не единственным исключением из общего правила в русской словесности оказывается страшная кошка с железными когтями, стучащими по полу, в образе которой является к панночке мачеха-ведьма из «Майской ночи» демонологически чуткого Гоголя. Схватила панночка отцовскую саблю «и бряк по полу — лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу». Бедная панночка угадала, «что мачеха ее — ведьма и что она ей перерубила руку»[551] (вообще у суеверного Гоголя демоническим существом всегда является кошка, а не кот, — от детского кошмара в Васильевке до серой кошечки, предвещающей смерть в «Старосветских помещиках»). Но опять же доминирующее положение в русском демонологическом репертуаре занимают черные коты — от восхитившего Пушкина ведьминого спутника со сверкающими глазами и с поднятым вверх хвостом в «Лафортовской маковнице» Антония Погорольского (не эту ли «что за прелесть» заставил потом Александр Сергеевич ходить, выгибая спину, «по цепи кругом»?) до громадного, «как боров», и черного, «как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами» кота Бегемота в «Мастере и Маргарите» (по странному совпадению, в 1980 году в латвийской газете «Советская молодежь» вышла юмореска под названием «Мастер и Маргарита», подписанная «Ф. Малкин» — Фея?). И в современных переводах разного рода англоязычных ужастиков популярная в такого рода литературе кошка Grimalkin неизменно превращается в кота: «Грималкин остановился, запрыгнул на какой-то валун и, не реагируя на возмущенные вопли булыжника, обернулся ко мне»[552]. Брр…

Конечно, по-русски имя шекспировской кошки звучит как мужская фамилия на «-ин», вроде Пнин, Пушкин, Кутейкин (учитель в «Недоросле») или, скажем, Ермолкин (так звали сумасшедшего редактора газеты «Большевистские темпы» в романе Владимира Войновича о приключениях солдата c «аукающейся» фамилией). Но только ли в этом ложном подобии дело?

Мурка!

Думается, что не только. Пришло, пришло время прервать сексистскую традицию маскулинизации компаньонки ведьмы в первой сцене «Макбета» и восстановить гендерную идентичность шекспировского животного.

Но сразу возникает вопрос: как лучше перевести на русский язык «Come, Gray-Malkin» английского драматурга? У нас есть три предложения.

Имя «Мурка» представляется нам наиболее подходящим потому, что оно не только традиционно выступает как прозвище кошки, но и является уменьшительным от Маруси-Марии, то есть точным аналогом английского Молл или Молкин.

В контексте нашего исследования это имя также отсылает (по ассоциации) к известной истории о случайной перемене пола, которую любил рассказывать во время гастролей по Советской России грубоватый Владимир Маяковский начинающим литераторам и подрастающим строителям коммунизма:

Эти стихи известны и в других вариациях («по серой выжженной земле…»), но с той же ошибкой в роде животного. Так, один молодой писатель-рабкор привел в своих воспоминаниях присланные в его газету стихи под названием «Красная конница»: «Припоминая путь пройдённый, // В полях, в парадах, в кабале — // Семен Михайлович Буденный // Сидит на верном кобыле…»[554]

Относительно недавно было высказано предположение, что Маяковский стихи о кобылé, которые, по его свидетельству, сочинил какой-то «начинающий» шестидесятилетний пролетарский поэт, не вычитал из южной газеты, но услышал в якобы популярной в то время народной песне (с подозрительно «анчаровским» зачином):

Песенку эту лет десять назад исполнили в одной попу-лярной телепрограмме, но кажется, что это все-таки чья-то пародия-вариация на шутку Маяковского и рабкоровский фольклор 1920-х годов. Впрочем, очень даже может быть, что Маяковский эту строфу сам и сочинил — то ли чтобы повеселить комсомольских жеребцов (что-то вроде приписывавшейся Буденному грубой армейской гендерной шутки об авторе «Конармии»: «смотря какая бабель»), то ли ради игры с клишированными революционными рифмами (у Николая Асеева в красноармейской песне 1923 года: «С неба полуденного жара — не подступи, // Конная Буденного раскинулась в степи»[555]; был еще и плакат времен Гражданской войны с надписью: «Силен бес от полуденный, // Да сильней у нас Буденный»[556]; в свою очередь, Сергей Есенин рифмовал «ветер полуденный» с «удалой Буденный»[557]). А может быть, командующий «кавалерией острот» с рифмами-пиками просто решил посмеяться над популярным «Маршем конников Буденного» с неправильным ударением («Мы — Красная кавáлери́я»[558]), смешав его с хрестоматийными блоковскими образами: «И вечный бой! Покой нам только снится // Сквозь кровь и пыль… // Летит, летит степная кобылица // И мнет ковыль <…> // Покоя нет! Степная кобылица // Несется вскачь!»[559] Или (если бы Маяковский был Набоковым) решил обыграть пушкинскую гендерную метаморфозу в «Зимнем утре»: «Но знаешь: не велеть ли в санки // Кобылку бурую запречь? // Скользя по утреннему снегу, // Друг милый, предадимся бегу // Нетерпеливого коня»?[560]

А еще вероятнее (извините, что отвлекаемся от кошачьей темы), что это четверостишие, постоянно цитировавшееся Маяковским на выступлениях в качестве примера некачественной продукции молодых авторов, полагавшихся на руководство профессора Георгия Шенгели (архиврага Владимира Владимировича) о том, как правильно писать статьи, фельетоны и стихотворения, представляет собой злую пародию на методологию последнего. Так, в названном трактате 1926 года Шенгели вначале долго рассуждает о стилических различиях между конем, лошадью, мерином и кобылой («мы все знаем, например, слово „конница“; ну а если бы кто вместо этого слова сказал „лошадница“ или „жеребечница“? Вышел бы сущий вздор» и т. д.[561]), а потом предлагает следующую модель для написания стихотворного фельетона:

«Прочитал начинающий автор книжку Шенгели, — вспоминал слова Маяковского современник, — и вот появляется стихотворение о Буденном». После взрыва смеха Маяковский резюмировал басом: «Нельзя в слове „кобыле“ делать ударение на последнем слоге и переделывать пол — хорошо, что кобыла книги не читала!» И мрачно усмехался: «Вот к чему приводят эти „руководства“»[563].

Очень похоже, что четверостишие, приводимое Маяковским, издевательски вышито по канве, предложенной «бешеным огурцом» Шенгели (так называли своего агрессивного литературного оппонента задиристые лефовцы в честь южного овоща, стреляющего семенами во все стороны на расстояние двух метров). Причем с гендерной точки зрения Маяковский в этом опусе не просто феминизировал коня командарма, но умышленно протащил с помощью безграмотного ударения в «кобылé» кобеля! (Вспомним вульгарный тест, с помощью которого определяют грамотность собеседника: «настоящий интелли-гент должен уметь отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля и кабеля от кобеля».)

Опасные игры

Скучно, как уже было сказано выше, жить на этом свете господам. Лермонтов, как мы знаем, заменил мужской род гейневского одинокого дерева на женский и кардинальным образом извратил смысл стихотворения немецкого поэта. «Любимый небесами» стихотворец и вельможа-крепостник граф Д. И. Хвостов по забывчивости переменил пол длинноухому ослу и превратил его в пространстве одной притчи в ослицу. Пушкин, сев в санки с бурой кобылкой, тотчас же превратил ее в нетерпеливого коня. Сочинитель стихов о Буденном (кто бы он ни был), ударив нагайкой по грамматическому окончанию, своевольно сделал серую кобылу жеребцом той же масти. Но все это отдельные случаи. Гораздо тревожнее тот факт, что целый легион русских переводчиков представил шекспировскую Мурку котом, хотя в русском языке есть и всегда было соответствующее оригиналу слово.

Более того, подрывная по сути дела гендерная политика русских переводчиков порою доходит до совершенно возмутительных форм. Приведем в качестве заключительного примера неуклюжий неопубликованный перевод, сделанный одним из таких авторов, известного английского народного детского стихотворения:

А теперь прочитайте оригинал этого стихотворения, по которому сделан «перевод»:

Как видите, в народном тексте нет ни ведьмы, ни кошки, ни грозного кота, ни мышей, которых он мог (муж. род) съесть. Это все фабрикация, причем скорее злоумышленная (злоумужленная?). Не повторяют ли подсознательно переводчики жестокую средневековую практику охоты на кошек, имитировавшую, как показал американский историк Роберт Дарнтон в «Великой казни серой кошки», охоту на ведьм, а затем гризеток и аристократок?[565]

Вообще мы полагаем, что игры с грамматическим родом и репрезентацией пола в литературных и особенно переводческих практиках опасны и недопустимы без согласия и выбора задействованных лиц или их авторов. (Пользуясь случаем, отметим, что этот постулат мы распространяем и на деятельность Нины Дарузес и Корнея Чуковского, произвольно и, возможно, намеренно изменивших пол киплинговских кошачьих — леопарда Багира и кота, который гулял сам по себе, пока не стал кошкой в русской версии английской сказки.)

Так как больше из нашего рассказа ничего выжать нельзя, закончим его подходящей цитатой из монолога бросающей вызов патриархату и за это оклеветанной леди Макбет в пятой сцене первого акта трагедии, переадресовав ее (цитату) зловратным переводчикам и нашей каверзной братии-интерпретаторам: