Обряд копья

Глава 12

Волк умер. Его тело ещё минуту потряхивало, прежде чем я решился отпустить его и завершить обряд. С трудом вытащил непослушную правую руку, которая тут же повисла плетью. Взял копьё одной левой и ткнул волку в грудь. Навалился всем телом, расширяя рану, затем отбросил копьё. Упал на колени и сунул руку в разрез, мама уже не раз показывала мне, как это делать, заставляла на примере домашнего скота повторять за ней. Нащупал внутри плотный ком сердца и потянул на себя, силясь разорвать сердечные жилы. Дёрнул раз, второй, третий. Тщетно.

Поднялся на вялые ноги и поплёлся к кинжалу. Не помню момент, когда вырезал сердце. Сел в позу для медитаций, положил на колени копьё и сунул сырое мясо себе в рот, пытаясь его прожевать. Меня тут же пронзило молнией от копья. В голове замелькали образы разных мест. Они впились в память подобно зубам убитого мной волка. Я чуть не выронил изо рта сердце, но потом опомнился и упрямо стал жевать жёсткое мясо.

Стоило мне его проглотить, я почувствовал, как по крови растекается жар. Всё. Нужно сделать последнее усилие и выбраться за каменное кольцо. Даже не заметил, как стены опустились назад. Я с невыносимым трудом встал, забрав свой кинжал из страшной раны в груди волка… Волка?

Даже сквозь слабость пробилось недоумение. Это был не волк. Какое-то странное животное, похожее скорее на обезьяну, чем на волка. Меня качнуло от ветра, и я поплёлся к виднеющейся рядом с кольцом фигуре Дрима, который не смел зайти внутрь. Обряд уже закончился, но старший охотник не заходил внутрь, ждал, что я смогу сам переступить кольцо.

Я поднял ногу, поставил её на холодный камень, не в силах перепрыгнуть его. И упал в крепкие руки. Дрим ничего не сказал, он вообще не любил слова. Просто схватил меня, грубо перетащил через камень и уже бережно взял на руки.

На руках было хорошо. Безопасно. Мне показалось даже, что это не Дрим, а папа. Я закрыл глаза, чтобы поверить в эти чувства. Забытьё никак не наступало. Почему-то я не просыпался, пророчество продолжалось и не собиралось заканчиваться.

Папа донёс меня до домика Нины, который я с трудом узнал по запаху, едва пробивающемуся через едкую вонь крови во рту. Нина запричитала и, грубо открыв мне рот, влила в меня какое-то зелье, я закашлялся, на что она заткнула мне нос. Чуть не захлебнулся, но смог проглотить зелье. Благословенное забытьё пришло чувством полёта, чувством отступившей боли.

Сон был странный, я летал. Летал вокруг своего израненного тела, глядя на страшные раны на груди и руке, на разодранную когтями стопу. Летал, и мне было очень хорошо и совсем не страшно глядеть на то, как Нина обстоятельно ковыряется в моей ране пальцами, то и дело капая в неё из разных бутылочек. Она беспрестанно ругалась, проклиная глупых мальчишек, которые слишком спешат на встречу с предками, глупые обряды, которые убивают так много детей, чужих, которые толкают нас на это варварство.

Скоро рана на руке стала срастаться от зелий, но Нина была чем-то недовольна, схватилась за нож и разрезала поживающую кожу, буквально освежевав мне в три движения запястье. Потом ещё сунула руку в мясо и вытащила какую-то верёвочку, начала капать на неё мутной зелёной жижей, отчего верёвочка стала удлиняться в её руке. Потом она ловко соединила её с другой верёвочкой. Пока это делала, даже замолкла, но, когда верёвочки соединились, выдохнула и грубо выругалась, меня даже сквозь сон передёрнуло от её выражения. Потом она быстро уложила кожу назад, заливая зельями, которые стремительно восстановили мою плоть.

Взялась за развороченную грудь, поковырялась в ней, после чего сама себе кивнула и полила меня ещё одним зельем. Через несколько минут моё тело полностью восстановилось, мне захотелось в него вернуться, но тут от двери раздался взрык. Я испуганно отлетел назад, глянув туда. Волк с красными волосками, он стал крупнее, едва помещаясь в дверной проём. Хотел крикнуть Нине, чтобы она побереглась, но не мог и звука выдавить — нечем.

Но волк не нападал, он зыркнул на меня исподлобья, а потом его контуры поплыли, превращаясь в образ человека. В горле встал болезненный ком. А затем я проснулся.

В распахнутую дверь светило утреннее солнце, я лежал на руках у мамы, спящей на моей кровати. Всего лишь сон. Я тяжело выдохнул, отчего мама проснулась. Она задрожала всем телом, с силой обняла меня, дохнув тёплым и сладким дыханием.

— Всё хорошо, мам, мне просто дурной сон приснился, — воспоминания о произошедшем уже потихоньку начали стираться в памяти.

— Сон? Сынок… — мама расплакалась, чего я всегда не любил.

— Ну, хватит, мам, правда, ничего страшного, — заворчал я.

Но мама не успокаивалась долго, крепко сжимая меня в руках и не выпуская. Потом выдохнула, чуть ослабив хватку.

— Поздравляю, сын, с прохождением обряда священного копья. Ты теперь официально взрослый, — тяжело и не торжественно сказала она.

— В смысле? — я похолодел в груди. — В смысле это был не сон?!

— Да, сын, ночью ты ушёл из дома и в честном бою убил рыжую обезьяну.

— Но… но… я сражался с белым волком, — память услужливо вытащила наружу все подробности, от ужаса у меня похолодело в груди. — Нет, там была рыжая обезьяна, Дрим говорит, что она была со стихией огня. Сильная, но ты справился.

Ошеломлённый, я вырвался из рук матери и закружил по дому, бубня.

— Не снимай, пожалуйста, больше мой подарок. Никогда. Мойся в нём, ешь, спи, даже с девушками не снимай. Пусть всегда будет на тебе, сынок.

Я со стыдом вспомнил, как снял его ночью, чтобы смыть пот. И тут же был насильно одет, мама не слушала возражений, что я уже взрослый и могу сам. Рубаха снова стала ползать по мне муравьями, потом стянула грудь, обожгла холодом… а потом будто пропала, сам не знаю, как я вчера спросонья нащупал край ткани, чтобы снять, сейчас у меня это не получалось.

Не зная, что ещё делать, я просто сбежал в тренировку. Пустой головы не вышло, каждое движение напоминало мне о схватке. Рыжая обезьяна? Я бился по-настоящему, но там был не волк. Как вообще я дошёл до круга? Не помню. Это как зов стихии? Но тогда я хоть осознавал происходящее со мной, сейчас же… Страшно. Страшно, что во сне я опять сделаю что-то.

Медитация напомнила мне о съеденном сердце. Но где же горшочек стихии? После обряда он должен был сформироваться! Обязан! И вместе с тем, я его совершенно не чувствовал. Горшочек, потом реки, потом источник — так писал отец, так же написано на копье, если знать древний язык. Но я не получил горшочка. Мало стихии? Чужак!

Не важно, надо понять, стал ли я сильнее? Вроде бы стихия огня, значит, сила и скорость. Я побежал со всех ног к площадке для оценки своих сил. Там были разложены камни разных размеров, отполированные тысячами и тысячами рук до идеальной гладкости.

Вроде бежал быстрее, но как проверить? Никак. Подошёл к первому камню, его я мог поднять над головой, если вкладывал вообще все силы. Поднял и сейчас. С трудом, едва-едва. Взялся за второй. Этот я раньше не мог и от земли оторвать, в этот раз приподнял чуть-чуть. Пытался выше — но ничего не вышло, лишь в спине хрустнуло, и я уронил каменюку на землю.

— Значит, я стал сильнее, но совсем чуть-чуть. Обезьяна была слаба? Стихия точно была подходящая, за этим следит само копьё. Или я взял чужого зверя? — забормотал себе под нос. — Да ну бред, не мог же Дрим выйти к копью, дважды-то нельзя. А больше никого не было, копьё знает точный момент обряда и призывает зверя заранее. Гррр.

Я не понимаю! Почему?! Я должен был сформировать горшочек, он уже начал расти, но его нет! Такого нет в книге папы. Идеальный момент для обряда, я уже познал пустоту. Даже прозрение было! Я обмер весь, сердце будто промёрзло насквозь. Понял. Это из-за сорванного прозрения. По щекам потекли предательские слёзы, горячие, как кровь, текущая из ран.

Упал на спину, взгляд зацепился за солнце, не чувствуя рези. Слёзы текли и текли, а я ничего не мог с собой сделать. Мне конец. Папа не будет мной гордиться, ведь я никогда не познаю стихию. Не разбужу в себе зверя. Не сольюсь с ним. Не разделюсь с ним. Не стану человеком. Не сольюсь со стихией и не воплощу её. Мне не быть богом, не исполнить его мечту. Бракованный.

Перед глазами встала картина, когда мама со слезами выбросила пряжу, над которой долго работала. Не сошлись стихии, шерсть сгнила. Я сгнил. Я бракованный.

Я молил солнце о пустой голове, но никак не мог её достичь. Встал, начал тренировку, но слёзы всё текли по щекам, обжигая. Гнилой. Сбился и не смог продолжить, снова лёг на землю. Трава в деревне местами не росла совершенно, глина стопталась в твёрдый камень, который даже самый сильный ливень был не в силах растопить.

Как-то очень остро перед глазами промелькнуло видение, которое я изо всех сил пытался оттолкнуть. Мама, которая со слезами выбрасывает меня. Живот скрутило резкой болью, отчего меня вырвало. Мне стало стыдно, я вытер всё рубахой, понёс её домой и долго выстирывал, то и дело вытирая горючие слёзы.

Наконец, голова опустела, лишь где-то на границе кипели чувства, но я отгораживался в пустую голову, как мог. Тайком пробрался в берлогу. Так в ней и сидел, пока не стемнело. Тайком пробрался домой. Мама не выкинет меня, если не узнает, что я бракованный. Никто не должен узнать. Я вчера поднял второй камень, у меня есть горшочек. Мама не выбросит меня.

Не спал всю ночь, но не ворочался, чтобы мама не подумала, что я не сплю. Я не бракованный, мама не узнает. Когда мама встала — я встал тоже.

— Мам, я не хочу есть, пойду, поиграю, — произнёс наигранным голосом ещё до того, как она вышла из-за своей шторы.

— Хорошо, сынок, поешь позже, — ответила она светло и тепло.

Никто не узнает.

На площадке я стал играть сам с собой — рано ещё. Нужно быть весёлым и обычным, будто всё по-прежнему хорошо.

— Добрый день! — наигранно произнёс я, увидев Дрека.

— Ты что тут делаешь? — взъярился он, отчего у меня чуть сердце не остановилось.

— Играю.

— Иди отсюда! Ты уже стихийный, детские игры не для тебя, — зло ответил он.

Стихийный? Нет…

— Забыл, прости.

Вернулся домой, взял снасти. Порыбачу сегодня, хоть сегодня и не рыбный день, но рыбалка меня успокаивала. Пошёл туда же, где рыбачил в прошлый раз. Может, какой зверь решит меня съесть — тогда меня не выбросят. Умер на охоте.

Первый клёв, но я слишком резко дёрнул — сорвалась. После такого ничего не поймаешь, но я ещё долго стоял, ждал поклёва. Второй поклёв, дёрнул слишком рано, но рыбёшка мелкая, попалась. Такую даже в сетку не положить — выскользнет. Отпустил.

— Что я делаю?

Бросил удочку в воду и громко заорал, будто на похоронах. Но быстро заткнул себе рот. Никто не должен знать. Никто.

Достал удочку и стал наигранно спокойно рыбачить. Даже рыба не должна знать, что я бракованный. Никто. Третий поклёв, вытащил крупную рыбину. Сунул её в сетку. Хотелось плакать. Но нельзя, чтобы даже берег знал. Никто. Не. Узнает. Что. Я. Бракованный. Даже я не должен знать.

Наудил полную сетку, так что даже нести было тяжело — вот-вот развалится.

— Ох, какая хорошая рыбалка у тебя вышла, сынок, — солнечно улыбнулась Мама. — Раздам, пусть все порадуются, какой у меня сын — охотник!

Всё нутро скрутило болью от её слов, но я не подал виду. Никто.