Одежда — церемониальная

БАСНЯ

Так получилось, что я снова несколько лет кряду живу в близости к деревьям и к морю, в большом саду с аллеями и пестрыми цветами.

По утрам я беседую с большим тигровым боксером, он не в духе, потому что черная кошка опять улизнула от него. Боксер нервничает, — это дама в вечном трауре обладает страшной злобой. Невероятная сила таится в ее тощем теле, покрытом постоянно взъерошенной шерстью, маленькая мордочка вечно искажена антисобачьими чувствами и остервенением, перед которым тушуется даже этот большой пес.

Потом из-под куста, усыпанного огромными кремовыми цветами, умытыми утренней росой, выползает черепаха. Ее я нашел на шоссе, которое вело через вековую рощу пробкового дуба; с деревьев содрали кору, и они стояли неприлично голые, и все же это были дубы, их вид говорил о мощи и какой-то почти человеческой доверчивости. Я остановил машину, подобрал черепашку, и теперь она живет у нас во дворе. Собака часто лает на нее, но я знаю, что это делается только для порядка: надо же показать, какой она верный страж, — не признает никаких других живых существ, кроме хозяев.

А вот ежик. Мне привез его с Атласских гор один знакомый. У ежа задорная мордочка, кажется, он вот-вот заговорит. Я не слышал, чтобы ежи пели, как уверяет нас Йордан Радичков, но мне кажется, что наш ежик скорее склонен рассказывать анекдоты. Ему сильно хочется спать, потому что он наверняка скитался всю ночь. Собака взлаивает в другом конце сада, и еж пускается бегом по кратчайшему расстоянию между двумя точками — кривой — и прячется в глубокую темную яму водомера. Иголки иголками, но лишняя гарантия никогда не помешает.

В широких и редких кронах алеппской сосны с коричнево-землистыми шишками и тонюсенькими иголками снуют черные дрозды, они болтают и сплетничают, потому что уже успели облететь все утренние окна и заглянуть туда, куда заглядывать вовсе не положено. Солнце становится все больше, оно плавится, горячая лава растекается от него по небу, и дрозды спешат выговориться, потому что потом для болтовни у них не будет сил.

Я возвращаюсь в комнату и поднимаю жалюзи. Сверху сыплются соломинки и вылетают ласточки. Они давно свили гнездо между каменным карнизом и пустой нишей, в которую убираются жалюзи. Теперь они пищат, сердятся за беспокойство и перелетают в свое временное жилье — нечто вроде резервного гнезда, второй квартиры. Оно сделано в глубокой чаше, в которой стоит круглая неоновая трубка уличной лампы. И когда по вечерам она то гаснет, то снова зажигается, словно реклама, я знаю: это мои ласточки пытаются устроиться на ночлег. Потом они понимают, что не могут насовсем погасить мертвенное освещение, спать при котором невозможно, и снова возвращаются в гнездо под карнизом.

Я говорю о явлениях, уходящих из нашего быта, потому что слышу рычание экскаваторов, копающих траншеи на широкой площадке. Там выкорчуют маслины и апельсиновые деревья, и на их месте методом скользящей опалубки будет воздвигнута крепость компании «Шелл», облицованная белой плиткой. Машины уже свистят шинами по горячему асфальту шоссе. Утренние самолеты изливают свой реактивный гнев на взлетные полосы близкого аэродрома.

Умирает целый литературный жанр.

У писателя больше не будет примеров из жизни для его развития.

Умирает басня.