Одежда — церемониальная

«БОЛЬ МУТНАЯ, КАК СТАРАЯ ИКОНА»

Этим утром я проснулся в южном городе далеко от дома гораздо раньше обыкновенного. В окно бился черный ветер, который рождается где-то среди тяжелых средиземноморских волн и тащит за собой кучевые облака, полные воды. Я то бесцельно всматривался в белые стены, по которым струилась тихая бесцветная тоска, то снова закрывал глаза, чтобы не видеть черного неба, крепко сжимал веки, надеясь поймать обрывки ускользнувшего сна. К сожалению, я редко могу сказать: «Знаешь, что мне приснилось ночью!», чтобы жена растолковала, что значит мой сон и чего мне ждать в будущем. Вероятно, поэтому я никогда не испытываю желания, чтобы кто-то погадал мне на кофейной гуще или сказал, какому знаку зодиака я подведомствен и о чем говорит та или иная линия моей ладони.

Но я старался поймать сон, а он утек, как вода, вместе с ночью, с усталостью, с мертвым временем. Помнил я только спящую белку из «Алисы в стране чудес» — пластинку с этой записью дочь слушает каждый день:

— Неужели вы хотите сказать, что я сплю, когда я дышу? Или вы хотите сказать, что когда я дышу — сплю?.. И хотите сказать, что это одно и то же?..

Что делать, человеческое сознание до отказа набито литературными реминисценциями и отрывочными фразами из книг. А что касается тех, которые, когда дышат, в сущности, спят, таких сколько угодно и вокруг, и где хотите, здесь свидетельства друзей Алисы не нужны.

Я знал, что будет дальше с декабрьским небом. Тяжелые тучи, черные и мрачные, постепенно посветлеют. Здесь восход рождается мучительно, словно солнце с трудом раздвигает могучими плечами синие просторы моря и медленно выплывает на поверхность, теснит мрачные тучи, превращает их расплавленную оранжево-красную лаву, которая быстро стекает куда-то за горизонт. Я пересекаю террасу, широкую и мокрую от ночной влаги и, вероятно, от недавно выпавшего дождя, и останавливаюсь у могучих и изысканно стройных кипарисов, которые упираются верхушками в облака. Они всегда темно-зеленые, мудро-сосредоточенные, спокойные и молчаливо-печальные.

Говорят, что в античной символике кипарис означает справедливость, а иногда и предопределение судьбы, но всегда — скорбь об ушедших.

Их тихая красота и бесконечно грустная зелень могли бы покорить сердце, которое всегда стремится взять больше, чем позволяют человеческие возможности, если бы не солнце, безрассудно раздающее себя, яркое и сильное. С его появлением кипарисы словно становятся ниже, они одинокие и маленькие, бездыханные под разливающимся пожаром красок. Но я знаю, что это ненадолго — на час, а может быть, и на минуту. Не успею я выпить кофе, как опять примчатся наперегонки новые тучи, и кипарисы станут выше ростом, в голову придут воспоминания и мысли, от которых человек склонен бежать без оглядки…

Этим утром мне вообще не следовало бы радоваться солнцу и тосковать с кипарисами. У меня дела — будничные, необходимые. Мне нужно сидеть в кабинете посольства, за массивным столом тикового дерева, время от времени посматривать на родные литографированные пейзажи в рамках, сделанные моими друзьями, на книги в шкафу, набитом энциклопедиями, словарями, собраниями сочинений политических мыслителей, географическими справочниками и десятком пособий по международному праву и истории дипломатии.

Сейчас главное — дать секретарше точные, исчерпывающе точные указания по протокольным спискам, по которым рассылаются новогодние поздравления и маленькие подарки. Это — тоже необходимая условность дипломатического быта; это принято, как принято поздравлять господ министров на приемах и официальных торжествах, как принято желать коллегам самого приятного времяпрепровождения и хорошего настроения вовремя рождественских праздников, как-принято провожать пожеланием доброго пути тех везунчиков, которые получают внеочередной отпуск или которым велено в такой-то день в таком-то часу явиться в родную столицу на такое-то совещание.

Сейчас все чрезвычайные и полномочные послы дают такого же рода распоряжения своим секретаршам а секретарши, нахмурив по-мышиному заостренные лица — секретарши всегда хмурятся от чрезмерной серьезности характера, а кто по привычке, приобретенной с годами, — слушают в полном убеждении, что посол совершенно напрасно вмешивается в их работу; он без них все равно беспомощен. Это — своего рода профессиональная деформация, довольно досадная.

Я распределяю задачи дня по порядку. Во-первых, мы покончили с поздравлениями на самом высоком уровне; далее следуют министры здесь и на родине, послы, заместители министров, генеральные директора, главные редакторы газет; теперь перейдем к лицам, с которыми у нас деловые контакты или которые обслуживают нас. Да, нужно следить, нет ли поздравлений от лиц, не включенных в наш список, — им следует ответить.

При всем том я должен лично подписать каждую открытку, потому что, согласитесь сами, это нельзя передоверить секретарше, — сразу будет заметно, что почерк ровный и профессионально бездушный, и такую поздравительную открытку никто не расценит как знак внимания. Хотя в наш технический век такая практика и становится распространенной.

Теперь в кабинете наступает тишина — посольство расположено на замкнутой площади. В небе происходит то, чего я ждал: солнце тонет за темными косматыми тучами и начинается дождь, он то льет как из ведра, и вода стремительным потоком бежит по крутой улочке, то тихо моросит, навевая тоску.

Нажимаю кнопку настольной лампы, и письменный стол заливает молочно-белый свет. Теперь нужно выбрать из почты обычные письма — их узнаешь сразу, по конвертам, — и отделить их от новогодних поздравлений и маленьких сувениров от коллег.

Так попал ко мне в руки пакет, к которому была приложена визитная карточка, где в нижнем правом уголку было написано «PFNA», то есть «Pour félicites le Nouvel An» — другими словами, поздравляю с Новым годом.

В пакете были книги. Их прислал мне посол, с которым мы как-то разговорились о литературе и между прочим об Иво Андриче. Я сказал ему, что когда-то, состоя на дипломатической работе в Белграде, был знаком с этим писателем, даже иногда бывал в его доме, и что люблю его как писателя и уважаю как человека.

Мой коллега не питал особого интереса к литературе, но обладал хорошей памятью. И теперь, проводя необходимую предновогоднюю операцию, он, видимо, нашел нужным прислать мне в качестве сувенира последнее издание «Избранных рассказов» Иво Андрича, аккуратный томик статей «Критика об Андриче» и какое-то издание для заграницы с литературными произведениями, эссе о художниках и множеством репродукций. Именно в этих книгах мне попалась статья одного критика о душевном мире Андрича-человека или что-то в этом роде.

Я искренне обрадовался. Я давно ничего не читал об Андриче и давно не читал его произведений.

Творчество писателя, о котором я думал, что в целом знаю его, представлялось мне по памяти в смутных и обобщенных образах; к сожалению, я не записывал своих разговоров с ним и не был столь дерзок, чтобы с точностью заявить: я сказал вот это, а он ответил вот что. Кроме того, было бы некрасиво писать о таком крупном писателе лишь затем, чтобы поставить в центр внимания самого себя, а вокруг кружились бы, как бабочки, плоды его большого творческого горения.

В любых мемуарах это — самое неприятное, чтобы не сказать больше.

А точнее — самое противное.

И вот в это сырое утро я сидел и напрягал свою память, а мелкий дождь покрывал грустные кипарисы блестящей эмалью. Пятнистые кошки попрятались под стрехи и злобно сверкали оттуда глазами. Не знаю почему, все влекло меня к воспоминаниям давно ушедшей молодости. Я вспомнил писателей, сиденье в погребках, вечера, полные лихорадочных разговоров, когда каждый в конечном счете в большей или меньшей степени искал свое место в неведомом пантеоне бессмертия.

Я старался вспомнить критика, который написал волнующее эссе об Андриче, сотканное из тонких наблюдений, убедительного анализа, попыток воссоздать мир души большого писателя, — вероятно, таким, каким он был, но и таким, каким представляется именно этому критику с его темпераментом.

Андрич принадлежал к тем молодым писателям, которые в годы, непосредственно последовавшие за войной, сгрудились вокруг известного белградского театрального и литературного критика Милана Богдановича.

Я и теперь хорошо помню Милана. К нему я испытывал уважение и любовь. Уже седой, с красным лицом, он слегка сутулился и всегда был готов рассказать случай из жизни какого-нибудь классика или прочитать его стихи. Потом он переходил на театральные темы или говорил о французской поэзии, втолковывая, в чем именно заключается музыка белых стихов Поля Валери. Он был начитанным человеком, обладал хорошим вкусом и сравнительно широким взглядом на жизнь и творчество, что было большим достоинством в те вулканические годы революционных перемен и неустоявшихся литературных течений.

Богданович любил дружить с молодежью, поощрял развитие свежей и живой критики, добродушно похлопывал по плечу любое убедительное проявление молодых актеров. О нем любили говорить, что он — единственный человек, достойный возглавить Народный театр. Писал он скупо и собранно, предлагал ясные и четкие выводы и наблюдения, но не зашнуровывал свою мысль в корсет категорических формулировок, и насколько сжато писал, насколько плавно, широко и спокойно говорил, что, вероятно, нельзя не объяснить его образом жизни.

Сейчас, вспоминая Богдановича, когда его уже нет в живых, я думаю, что он, вероятно, работал ранними утрами, он был очень плодовитым критиком, — потому что в полдень я всегда находил его в Клубе зарубежных корреспондентов, потом он шел в кафе отеля «Мажестик», а вечером засиживался в какой-нибудь корчме с артистической славой — одной из немногих, оставшихся от старых времен, например, «У трех шапок». Там мы жевали жилистые шашлыки и пили дешевое вино. Но иногда мы ходили к «Двум рыбакам», где в голодные послевоенные годы можно было получить и жареного поросенка, и тушеного зайца, бекасов в винном соусе или вареного осетра под майонезом, хороший фрушкогорский рислинг или густое далматинское красное вино.

Теперь мне кажется, что я встречался с автором статьи об Андриче, который в то время делал свои первые шаги в литературе, и именно в кружке Милана Богдановича.

Может быть, я и ошибаюсь.

Впрочем, это неважно.

Я с увлечением читал статью, старался припомнить подробности творчества Андрича, внутренне соглашался с критиком или спорил с ним и по всему этому совершенно забыл о разбросанных по столу пестрых листах упаковочной бумаги с золотыми полосками, желтыми солнцами и серебристыми гирляндами. Я хотел забыть «Liste diplomatique», протокольные списки, лежавшие на столе, необходимость пятьсот или тысячу раз поставить свою подпись, все назначение которой — без особой необходимости напомнить, что я все еще существую.

Я с увлечением читал статью назло привычке заниматься в служебном кабинете только вербальными нотами, телеграммами, отчетами, докладными и памятными записками, газетами и информацией.

Попирая свою честь чиновника, я вел молчаливый диалог с критиком, которого помнил — или мне это только казалось, — соглашался с ним или горячо ему возражал, будто собирался не встречать Новый год, а писать полемическую статью — жанр, в котором многие надеются обрести бессмертие своей непостижимо непримиримой мысли…

Критик утверждал, что ни один из югославских «модерных» (т. е. современных) писателей — терпеть не могу это ничего не говорящее определение, — не внес в свое творчество столько некритических представлений, как Андрич. Не знаю почему, эта фраза вызвала мое раздражение. Андрич утверждал свое творческое кредо в годы после второй мировой войны, но не гнался за обманчивой мишурной позолотой «модерного», писал, как считал нужным, и предоставлял критикам судить о том, что он пишет, как они пожелают.

Я хотел внести стройность и порядок в собственные представления и воспоминания об Андриче и видел, как это трудно. По неисповедимым путям ассоциации в моей памяти возник образ другого писателя, которого я любил и который был моим другом — Светослава Минкова. Они с Андричем любили и уважали друг друга и стремились к общению. Виделись они не часто, не знаю, переписывались, ли, но в те годы, когда я работал в Белграде, они часто расспрашивали меня друг о друге, обменивались книгами, ценили друг друга по-своему и по необъяснимым законам человеческого уважения.

Пусть не сердится на меня читатель за то, что я нарушаю ход повествования, но воспоминания приходили вразнобой, возвращали меня к юношеским годам, потом вдруг выталкивали на первый план годы второй мировой войны, книгу «Другая Америка» с гостиничными ярлыками на обложке и другую скромную книгу с серой обложкой «Матицы сербской» — рассказы Иво Андрича.

В старших классах гимназии я по уши увяз в коварном болоте литературных занятий и попросил отца познакомить меня со Светославом Минковым. Они работали вместе в библиотеке Земледельческого банка, тесной и темной комнате, и не берусь судить, насколько полезны были их труды Тодору Борову, который хотел вывести библиотеку на современный научный уровень.

Я тогда только что опубликовал рецензию на «Другую Америку» в газете Димитра Добрева, которая называлась «Светлоструй». Помню, с каким смущением вступил я в маленькую комнату, набитую пыльными книгами и ящиками с карточками, в которую струилась тьма из книгохранилища.

Слав медленно и торжественно поднялся, подал мне руку, предложил сесть у письменного стола и потом надел темные очки. В комнате и без того было сумрачно, и меня эти очки страшно смутили, потому что я чувствовал на себе его испытующий взгляд, глупо ждал, что он о чем-нибудь спросит, и не знал, смогу ли ответить. Позднее, уже в годы нашей долгой дружбы, я однажды напомнил ему этот случай. Он засмеялся — он не забыл ничего — и сказал, что и сам тогда не знал, о чем со мной разговаривать, и хотел куда-нибудь спрятаться.

Я хочу убедить вас в том, что Светослав Минков был стеснительным человеком, а его считали необщительным и замкнутым. Он искренне смущался и молодых, и старых, обладал особо тонкой, повышенной душевной деликатностью, иногда просто не знал, как начать разговор, а люди считали, что он скучный молчун, что носит маску сноба и прочее. Он просто неудобно чувствовал себя в обществе незнакомых людей и только по этой причине никогда не выступал на собраниях и всех подряд — молодых и старых — называл «бай». Пожалуй, я не помню других его публичных выступлений, кроме его высказывания о сатире на совещании в ЦК партии и беседы об Андерсене. Я не утверждаю, что мои сведения исчерпывающи, но это не меняет сути дела. Встречая новых людей, Слав напрягался и словно черепаха замыкался в панцире молчания, ждал, чтобы разговор начали другие, и долго обдумывал свои ответы.

Конечно, во время нашей первой встречи я был, пожалуй, смущен больше него. Я не помню, — тогда мне даже в голову не пришло запомнить, — о чем мы говорили. Зато я хорошо помню, что вскоре после этого я несколько раз встречал Светослава Минкова в корчме «Копривштица» на улице Раковского, в «Шевке» на Солунской, в «Кюстендиле» на Витоше или в какой-нибудь пивной — «Хэши» или «Гроздь». Мне было легче представить его себе по карикатуре Илии Бешкова, чем по собственным впечатлениям, окутанным коконом его молчания. Именно с ним, с Илией Бешковым и с Дечко Узуновым я однажды к собственному ужасу выпил весьма горькую чашу прославленного «Фернет Бранка». Они утверждали, что это отличный напиток, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы последовать их совету. Сейчас я могу сказать, что они были правы.

Я был еще слишком молод, — год спустя после свободы, — когда встретил Светослава Минкова в компании худощавого человека; он носил очки, и в его взгляде было нечто родственное взгляду Слава. Оба они были в длинных чуть ли не до пят пальто, похожих на солдатские шинели, чрезвычайно модные в те послевоенные годы. Встреча произошла где-то возле отеля «Болгария» — в те времена все еще лучшего отеля и лучшего ресторана в обнищавшей столице. Они шли медленно, и, может быть, поэтому Слав остановился, познакомил нас и представил меня в таких лестных словах, что я смутился и даже оробел. Потом я немного проводил их. Они были приглашены на обед группой писателей и теперь ждали указанного времени, чтобы подняться на второй этаж, в ныне не существующий ресторан «Юнион Палас». Из газет я знал, что в Болгарии гостит группа югославских писателей. Помню, что между ними была Десанка Максимович. И этот человек, который шел сейчас со Славом, — Иво Андрич.

Позже и Минков, и Андрич говорили мне, что между ними возникла глубокая и волнующая дружба, сродни той, что существовала между двумя такими тонкими актерами, как Иван Димов и Раша Плаович. Минков и Андрич в чем-то были похожи. Оба были очень сдержанны, «аристократичны». Оба не любили говорить, ни хвалить свои произведения, ни осуждать работу братьев-писателей. Оба не любили делиться чувствами и переживаниями, не любили рассказывать, над чем работают и показывать, кто что о них писал.

Я и теперь не могу себе представить, о чем они разговаривали.

Но между ними было так много «внутренних мостов» (пожалуйста, запомните слово «мост»), что внешнее поведение, внешние признаки характеров здесь ничего не объяснят. Каждый в достаточной мере был существом общественным, чтобы преодолеть барьеры характера и выйти на широкий простор общей беседы, узнать и полюбить друг друга.

Я знаю, что в таких случаях менее всего идет речь о литературе, и подобные беседы выдумывают авторы мемуаров и биографических очерков. По крайней мере, я твердо уверен, что большинство моих лучших, самых близких друзей-писателей меньше всего любили говорить о литературе. Литература для них — зеркальный мир, в котором они видели себя и считали некрасивым делиться своими мыслями и находками и пояснять, что именно хотели они сказать и как именно следует понимать то или это. Это все равно, что вытащить на всеобщее обозрение любимую женщину со всеми ее достоинствами и недостатками; с ними живешь, но о них не говоришь. Потому же эти люди не любили интервью, в которых видели явную попытку самохвальства. А в нем они не нуждались, ибо знали, что их работа чего-то стоит, или просто потому, что были умными и воспитанными людьми.

Я могу только допустить, что разговор, который умели вести оба, спокойный, полный нескрываемой иронии к себе и людям, вещам и явлениям, мудрости, которая искала измерения человеческих ценностей, доверия к человеку и недоверия к площадной болтовне, — этот разговор создавал сердечные связи, перед которыми время бессильно. Только что кончилась война, до нее Андрич пережил испытание «мюнхенского периода» в роли посла в Берлине, Светослав Минков посмеивался над своей «высокой должностью» канцлера, то бишь заведующего хозяйственной частью представительства в Токио в годы войны. После его возвращения я случайно встретился с ним в Тырново, он исхудал, был истощен океанской сыростью, задумчив и молчалив.

Война для всех — и начинающих, и маститых писателей, — была адским котлом человеческих страданий, в котором рождалась надежда, что человек выстоит и найдет в себе силы создать новый, лучший мир. И чтобы довести сравнение до конца, и Светославу Минкову, и Иво Андричу в последующие годы пришлось пережить период некоего снисходительного отношения, в котором было не столько недоверия, сколько неоправданного высокомерия.

Я знаю, что Андрич, которого очень уважали, общества которого искали, не любил ходить по клубам, шумным собраниям и ресторанам. Он жил замкнуто, среди книг, воспоминаний и размышлений, повсюду сопровождавших его, как и жажда осуществить то, что писатель долгое время вынашивал в уме и воображении.

Я знаю, что Светослав Минков много лет вел изнурительную борьбу с алчным хозяином своей квартиры за комнатку, в которой работал над «Империей голода», и помочь было некому. Позднее он пережил и другие огорчения и окончательно замкнулся в себе; тут и сердце дало знать о себе, а нервы были уже расшатаны. Он хотел найти спокойствие в путешествиях и тихих беседах. «Маршал авансов», как прозвал его кто-то, может быть, и он сам, старался как-то устроить свой быт, чтобы доказать, что он может писать, и при этом неплохо.

Иначе было с Андричем. В одиночестве он нашел огромный, многопластовый и многолюдный мир, превратил его в художественные образы, расчленил плоды своего творческого видения во многих эпохах и характеристиках, и все это было объединено и подчинено одной личности.

Он не был не критичен, а просто спокойно мудр. Укоры истории у него превращались в тонкую мысль, анализ явлений не становился манифестом или лозунгом, а вбирал в себе множество наблюдений. Можно было подумать, будто своим творчеством он стремится проиллюстрировать мысль Маркса множества определений и, следовательно, единство многообразия. Может быть, прав критик, о котором я уже упоминал; он утверждает, что художественная истина у Андрича шире истины научной, исторической и критической, и что такое понимание искусства придает его творчеству ту полноту, какой мы не найдем ни у одного другого сербского писателя.

Жаль, что критики так любят исходить из некой надуманной предпосылки, чтобы потом опровергнуть ее при помощи весьма банальных истин. Неверно, будто все герои Андрича — одиночки, это утверждение — просто намек на одинокий и замкнутый образ жизни самого писателя. Я знаю нескольких людей, действительно одиночек: они вечно берут слово на собраниях писателей, домой возвращаются заполночь после того, как часы напролет судили и рядили в клубе, кто писатель, а кто нет, по вечерам они ездят в гости к кому-то на дачу, имеют знакомых во всех слоях общества, поддерживают с ними связи, звонят по телефону, встречаются с ними…

Ни Андрича, ни Минкова одиночками я назвать не могу. Оба жили в мире больших наблюдений, идей, стремлений к историческим обобщениям. Оба много увидели и узнали в жизни, и если в быту были необщительны, то это вовсе не значит, что они жили в изоляции от людей, от их страданий и надежд.

После войны я несколько раз побывал у Андрича. Он постоянно и много работал, а уважение, которое я питал к его книгам, не позволяло мне посягать на его время и прилагать особые усилия для создания возможной дружбы.

Он встречал меня приветливо, как друга Светослава Минкова, радовался, услышав, что у нас выходят хорошие книги, никогда не сказал худого слова о своих коллегах, осторожно и деликатно поправлял меня, когда я пытался убедить его в том, какими должны быть жизнь и литература, больше налегая на горячность чувства, чем на доводы разума.

Иногда он интересовался, как я отношусь к профессии дипломата, потому что для него самого она послужила большой жизненной школой, дала ему исторический опыт, показала столкновение характеров, воль и интересов. Я знаю, что он читал много книг, написанных дипломатами, от Палеолога до Камбона, множество мемуаров политиков и историков. Атмосфера его дома была слишком спокойной и углубленной для эпохи, в которую мы жили. Одна за другой выходили его книги «Мост на Дрине», «Травницкая хроника», «Барышня»… Он писал страницу за страницей, день за днем, и удивительно было то, что из-под его пера выходила не «продукция», а зрелая, обдуманная, спокойная проза, сотканная из исторической проникновенности, психологического анализа, теплого внимания к человеческой участи, которая ждет рождения радости.

Вокруг него кипела литературная жизнь — дерзкая, вулканическая, сотканная из опьянения победой. Выходили сборники стихотворений, в которых гремели лозунги, романы, походившие на лирические дневники, дневники, со страниц которых лились потоки упоения собой, и все это было нагрето до точки испарения. Многие из этих книг забудутся. Многие авторы и строгие ценители отойдут в сторону, превратятся в бледный фон эпохи, в кирпичики теоретической и интеллектуальной стройки, которая стала далеко не самой сильной крепостью большого человеческого чувства и мысли.

Я не порицаю эпоху, я просто поясняю, как им путем, несмотря ни на что, созревают крупные произведения и утверждаются убедительные новые имена.

В то время бывшие сюрреалисты с болью сдирали с себя старую шкуру и шли работать на радио или в пропаганду на заграницу, только бы не выступить с рискованными стихами или прозой, которые могли бы — не дай боже! — напомнить о том стремительном времени, когда они ломали художественные представления и бросали вызов будущему. А оно молчало, слушая их крики.

Многие писали воспоминания, в которых величие близкого прошлого носило на себе печать личного величия авторов.

«Ударные жанры» пользовались самой большой популярностью и пожинали самые обильные похвалы, считалось, что любая попытка глубокого обобщения идет не в ногу со временем.

И так далее…

Многие явления были схожими во многих странах, потому что одинаковые причины неизбежно порождали близкие по силе и духовному содержанию последствия.

Я очень часто ходил в белградское издательство «Просвета» на ул. Кнеза Михайлова, где с жадностью ждал каждой новой книги. По вечерам здесь собирались писатели, когда случайно, когда по уговору, а потом отправлялись в ближайшее заведение выяснять все те же жгучие вопросы, связанные с тем, как победить смерть большими и вечными произведениями. Еще не было канцелярии Союза писателей, еще не наступила резкая городская дифференциация на достойных и более достойных в мире искусства и в жизни. Здесь я иногда сохранял известное расстояние между собой и собеседником и был готов уделить внимание каждому. Казалось, что у него нет времени спорить и раздражаться, потому что это может отвлечь его от главного.

Он спешил.

Он торопился медленно.

Когда я бывал у Андрича, он всем своим поведением показывал, что давно ждет меня, а мне каждый раз казалось, что я мешаю, что выбрал неудачное время или нам просто не о чем говорить. Или ему не о чем со мной говорить.

Однажды я принес ему «Мост на Дрине» в переводе на болгарский язык. Он внимательно просматривал книгу и в то же время расспрашивал, — что поделывает Светослав Минков? А Багряна? А Фурнаджиев? Он хотел бы прочитать то новое, что они написали. Буду ли я так любезен прислать ему их новые книги, если получу? Конечно, по прочтении он тут же вернет их мне. И прочее в том же духе. Я же говорил, что заглавие книги в болгарском переводе «Мост на Дрине» — звучит географически-описательно, и совсем другой, поэтичный оттенок имеет оно в оригинале «На Дрини ћуприја».

Он молчал, но, кажется, соглашался со мной.

Я сказал, что мне страшно нравится «Травницкая хроника». Я видел в ней не только новый историко-повествовательный стиль, но и многопластовую жизнь — верх и низ, глубина и первый план; будто конструкция, сознательно возведенная в исторической перспективе, на которой нет категорических дорожных указателей, но которая всей своей социальной и психологической логикой подводит к порогу неизбежного будущего. Феодалы и дипломаты, простые босненские крестьяне, буйные головы, тиф и недоедание, беи и «Бунапарт», — все это было похоже на крупные хроники, в которых завязываются психологические узлы, но ничто не доказывается по логике алгебраических аксиом или законов планиметрии.

Для меня самым поразительным было присутствие автора. Оно придавало повествованию спокойствие и пробуждало желание додумывать, требовало строгого анализа, но не лишало сопереживания, подводило, к ясным выводам, но они были не обязательны. Эту сдержанную позицию автора позднее некоторые критики будут расценивать как пессимизм.

Это глубоко неверно.

Пессимист не станет писать о прошлом, чтобы заглянуть в будущее. Он страдает в себе и во времени, в которое живет. Не может быть пессимистом тот, кто все сильнее бьет в колокол доверия к человеку. Андрич хотел верить, что именно в наше время исконное чувство истинной человечности должно победить. Если в прошлом народная мудрость или исторический опыт приводили к воспроизведению благородства, доброты, человеческой радости лишь единицы, отдельных людей, то теперь само время, сбросившее с себя оковы фашизма и жестокости, стремилось к высокому гуманизму. Даже в последнем, эскизном рассказе Андрича «Слепой» ничто не гаснет и ничто не исчезает. Человек всегда находит путеводный огонек…

Я погрузился в мир Андрича, возвращался к воспоминаниям, читал написанное им и о нем, кабинет в посольстве превратился в другой мир, более любимый и желанный, но и менее доступный.

Я мысленно возвращался в горы Боснии, я несколько раз видел ее проездом, спал в старинных бейских домах, сиживал на берегах ее рек, встречался с ее людьми. Помню это удивительное смешение Востока и Запада: босненский писатель Новак Симич с воодушевлением читал в оригинале Джойса и мог часами петь «Босния, красавица моя…»

Помню Сараево с мостами и базарами народных промыслов, кофейни, в которых пожилые люди в чалмах сидели по-турецки и прихлебывали сладкий кофе, состоявший почти из одной гущи.

Помню оружейные мастерские, где ружья и кинжалы украшали самоцветами, перламутром и серебром, крытые рынки, один из которых назывался «Бруса-безистен», а другой «Гази Хусравбегов безистен», помню мечети и медресе, хамамы и часовые башни.

Эта Босния и это Сараево постепенно превратятся в туристическую декорацию, этнографический экспонат, далекое феодальное прошлое. Ее жизнь прошла мосты и реки, затяжную кровавую народную и гражданскую войну и пришла в нашу современность. И если в мусульманские времена здесь действовал неписаный закон «права на взгляд», а это значило, что, строя дом, ты не можешь загораживать ближним и дальним соседям вид на мир и на людей, то теперь такое «право на взгляд» из неписаного закона становится нравственным велением нашего времени.

Я помню Боснию, которая, казалось, вобрала в себя всю грустную и не всегда разумную судьбу Балкан. Через нее текут Дрина и Неретва, Плитва и Уна — и не знаешь, где же их воды. По Боснии протекли античный мир с его кастеллами и термами, мощеными дорогами и надгробными плитами, и византийский мир, и богомильский, и османско-мусульманский, и европейский, и каждый из них оставил после себя какой-то след.

Здесь в старинные времена построили мост на Неретве у Мостара и мост Мехмед-паши Соколовича на Дрине у Вышеграда, и мосты в Сараево. Мосты. Босненские мосты…

Горные реки Боснии начинаются в темных пещерах высоко в горах, пробираются сквозь узкие ущелья и теснины, водопадами бросаются вниз, очертя голову, и только когда устанут, посветлеют и забудут о буйстве, спускаются в котловины, на которых лежат города. Здесь нет ни скал, ни лесов, но есть мосты, которые так глубоко волновали Иво Андрича — как сущность, как символ, как образ и, может быть, как олицетворение будущего.

И вот почему:

Изо всего, созданного человеком, утверждал он, нет ничего полезнее (он мог бы прибавить — и красивее), чем мост. Мост строят там, где встречается больше всего дорог и судеб. Мост не нужен тому, что кроется в тайне или погрязло во зле.

Большие каменные мосты, — будет часто повторять писатель, напоминая мне про Росенский каменный мост Каралийчева, — свидетели давнишних эпох, в которые жили другие люди, эти люди по-иному думали и иначе строили. Сейчас мы всматриваемся в трещины в старинных мостах, где растет трава и гнездятся птицы.

Эти старинные каменные мосты всегда приковывали к себе воображение и мысль Андрича. Они превращаются в могучую метафору, в символ, в надежду общения между людьми, в судьбу. Мост для писателя — привидение в ночи и крепость желаний, он связывает между собой людей и времена. Андрич в смятении и страхе остановится перед разрушенным мостом, ему кажется, что две руки в высшем напряжении сил тянутся вперед, чтобы найти друг друга, но не могут встретиться. Им не соединиться. Дух разрушения посягнул на самое человечное из всех творений человека.

Я читал Андрича, и передо мной был новый, незнакомый писатель, я видел человека с углубленным и сосредоточенным лицом, слышал его тихий и серьезный голос:

Я читал эти спокойные и мудрые строки и думал, что в нашей современной литературе, кажется, особенно горячо живет в последние годы лирически-философская проза. Я шел вслед за Андричем и его нравственно-человеческими темами: счастье и страдание, ласка огня и жизни, ледяное дыхание смерти, горячее веяние любви и живая человеческая доброта; всюду мы стоим перед мостами, которые должны пройти вместе с автором, чтобы понять его мир.

И в глубине всего лежит боль, один поэт назовет ее так: «мутная, как старая икона».

В Андриче видели творца, который принадлежит к опустошенному первой мировой войной поколению, а он распахнул широкие горизонты — исторические, нравственные, философские; они открывают нам доступ к другому берегу, к миру Андрича.

Марко Ристич был поэтом. Сюрреалистом. Другом Бретона, Элюара, Арагона. Потом он бросил манифесты и отдал себя политике, которая все больше увлекала его. Стал дипломатом. Все это было в годы, когда Андрич думал только о литературе. Именно Ристич уже давно сказал, что в творчестве Андрича есть спокойная — но не холодная или мертвая — красота, ей свойственны скрытые закономерности автономного художественного мира, он растет и разветвляется как коралловый риф, которому не страшны ни бури, ни волны времени. В то же время, говорил Ристич, вокруг него идут памфлетные битвы между представителями разных направлений.

Андрич обращается к прошлому, — это слова еще одного вдумчивого наблюдателя, — и погружается в него в водолазном костюме, чтобы ступить на почву современности.

В этой современности он чувствует человеческую боль. Писатель слышит ее в капле воды, в росте травинки, в отблеске кристалла, в каждом живом голосе, звучащем наяву и во сне. Он найдет ее в пьяном безумии пропащих босняков, в муках человеческой бедности, в тихой скорби, струящейся по переулкам тихих городишек, где по ночам слышно только монотонное журчанье горной речушки. И ему будет грустно и тоскливо, он почувствует замедленное биение сердца, сжимающегося от проклятой муки. Но он всегда будет стремиться к доброй красоте и чистому свету. Он будет вести рассказ медленно, иногда даже грузно. Сюжет и композиция его произведений неповоротливы, громоздки, подчас монотонны. Он будет стремиться к большим символам-метафорам, искать глубинный смысл таких образов, как старинные мосты, буйные реки, боснийские горы, и это не будет региональная литература, не будет и бытописание, потому что жизнь для него — всегда необъяснимое чудо, которое непрерывно разрушается и все же стоит на месте твердо и непоколебимо, как мост на Дрине.

Я продолжал думать об Андриче. Мы никогда не вели с ним долгих бесед, я даже чаще видел жену писателя — Любицу Бабич, художника Народного театра, чем его самого, но я никогда и не считал его словоохотливым, какими становятся все писатели и исторические личности в воспоминаниях тех, кто часто или редко с ними встречался.

Сейчас я думал о сложных дипломатических условиях, в которых работал Андрич в канун войны, о том, что дипломатическое поприще не сыграло с ним ни одной из своих жестоких шуток, примерами которых так богата история, и он сумел до конца остаться писателем. Я знаю, что в тяжелые годы войны он обрек себя на нищету, дожидаясь того времени, когда сможет писать, то есть собрать и выразить весь свой опыт, всю мудрость, все богатство чувств.

Иногда человек вспоминает своих знакомых и близких в силу довольно необычных обстоятельств.

Я стал думать о другом «дипломате» — человеке неукротимого любопытства, который больше всего на свете любил, во-первых, путешествовать, а во-вторых, посиживать в одних и тех же корчмах с одними и теми же друзьями.

Я думал о Светославе Минкове.

Он поехал в Японию в качестве «канцлера», то есть завхоза, и хотя в молодости изучал курс экономических наук в Мюнхене, из которого ничего не вышло, гроссбухи болгарского представительства требовали от него много сил; наверное, он был неважным кассиром и завхозом двухсот метров национальной территории в японской столице.

Он рассказывал мне, что любил убегать из канцелярии и бродить по антикварным магазинчикам, когда мог, он покупал рисунки на шелке, акварели на тонкой бумаге и изящный фарфор. Иногда заходил в чайные, а по вечерам заглядывал в бар «Империала», где обнаружил запасы старого французского вина. Изредка он проводил влажные и душные токийские вечера за покером с посланником Янко Пеевым и военным атташе Кирчевым. И все это время, тоскуя о погибшем брате, который написал музыку «Мертвых», тяжело переживая вести из Мадрида, который еще горел, он размышлял о тяжкой человеческой участи, о голоде и войне, о том, что должно сгореть в пламени и что — воскреснуть вместе с человеческими надеждами. При первой же возможности он поспешил вернуться на родину. Путь его лежал через советские среднеазиатские республики. В дороге он заболел и провел некоторое время в Советском Союзе. Тогда он увидел высшее напряжение всех сил, в котором жила Советская страна, в котором рождался новый мир. Через месяц или два он оказался в Стамбуле.

Стояло начало весны. Боян пригласил отощавшего Слава, который терпеть не мог не только восточных салатов с водорослями, но и отечественного шпината, поужинать в ресторане. Кажется это был «Токатлиан». Они вкусно поели, выпили старого «бордо», а потом вместе пошли в номер гостиницы к Славу, и Слав подарил ему свое шелковое японское кимоно.

В кабинете стало светлее. Я посмотрел в окно и увидел, что облака почти разошлись, но дождь еще моросит. Послышался зловещий треск. Я хорошо знал, в чем дело. Группа детей постоянно играла в футбол на круглой площади, а воротами им служили жестяные жалюзи гаража напротив. В воротах всегда стоял хромой мальчик, он изо всех сил старался показать, что руки у него очень сильные, он может взять самый трудный мяч и ни в чем не уступает остальным. Глаза его светились, как у дикой кошки, он был готов на самый невероятный спортивный подвиг. Однако товарищи по играм, в том числе родные братья, пользовались его слабостью и били понизу, целясь в больную ногу. Я старался не смотреть на неравную игру и рассматривал розы в соседнем садике. Они были чистые, желтые и красные, их головки клонились под тяжестью дождевых капель на фоне темно-зеленых кустов розмарина. Потом небо снова затянули тучи, потемнело, хлынул ливень. Дети разбежались, площадь опустела.

Я снова вернулся к столу. На нем лежали книги и воспоминания вперемешку с приглашениями на новогодний бал, поздравительными открытками, нотами Министерства иностранных дел и письмами; у каждого из них входящий номер, каждое следует обдумать и выполнить намеченное после праздников.

Телефон неизвестно каким чудом молчал, и я вернулся к иллюстрированному изданию. Там были представлены современные художники, предлагались статья о средневековой керамике, еще одна статья — о графике с изображениями дунайских городов в период османского нашествия, эссе об Иво Андриче, написанное Исидорой Секулич. Эта пожилая дама, которой также уже нет в живых, в те годы, когда я занимался югославскими литературами, очаровала меня высокой культурой, изысканным литературным стилем и душевным изяществом. В своих эссе она рассматривала творчество крупных писателей и их критиков, которые зачастую сгорали от амбиции достичь большего бессмертия, нежели толкуемый ими автор.

Я вспомнил о тех днях, когда Секулич опубликовала творческую биографию Петра Петровича-Негоша, автора «Лесного венка». Этот черногорский поэт, которого с ранних лет волновали «лучи макрокосмоса», все-таки оставил после себя след: осмысленную поэму о своем бедном народе. В эссе Секулич поэт открывался в новых измерениях, с новой глубиной и эмоциональным размахом. Явление, существовавшее в раннем балканском Возрождении, может остаться безвестным, если не найдется человек, который углубится не только в биографические сведения о писателе, но и откроет его душу в стихах и мире образов, покажет волнения и надежды его народа.

Дождь усиливался, я пробовал рассмотреть, что он скрывает за своей мутной пеленой, довольный, что его плети не в силах ранить меня или намочить. Я думал, что как ветер приобретает цвет восходов и закатов, серых безмятежных рассветов и мрачных ливней и потому становится розовым и лиловым, серым и черным, — так и мосты Андрича словно расцвечены судьбами людей, которых уже давно нет на свете. Мосты живут задумчивые и грустные, оскорбленные и отверженные, старые и больные, оставленные в стороне от новых асфальтированных дорог, забытые, заброшенные, умирающие…

В дверь все чаще стучали, звонки телефона то и дело заставляли отрываться от книги или мокрой улицы с высокими кипарисами.

Я никогда не мог внушить своим сотрудникам, что не следует входить ко мне в кабинет каждую минуту по делу и без дела. Я просто не умею быть начальником и не могу вселять в подчиненных трепет перед железным порядком. Я утешаю себя тем, что когда люди, в совершенстве владеющие повелительным наклонением, возвращаются на родину, у них развиваются разные комплексы, им остаются грустные размышления о нелепо растраченной силе воли и горькие сожаления об оставленном кресле. А со мной этого не будет. Так ли это — не знаю. Человек легко обманывается и еще легче находит оправдание самому себе…

Принесли письмо от дуайена дипломатического корпуса. Он приглашает меня на Новый год в свою резиденцию, чтобы встретить праздник «в тесном дружеском кругу». Так это обычно называется.

Господин посол работает в этой стране уже так давно, что занимает первое место в шеренге дипломатов на официальных встречах и проводах, при вручении поздравлений по случаю национальных праздников и выражении соболезнований по поводу кончины какого-нибудь государственного мужа. У него смуглая кожа, черные волосы и светлая, совершенно белокожая супруга. Он встретил ее в европейской горной стране, которая славится тем, что любая ее женщина — отличная хозяйка и любой банк — самое солидное финансовое учреждение мира. Говорят, что мой коллега положился и на одно, и на другое утверждение, и не без оснований. Не знаю, каковы были его сбережения, но знаю, что его жена в самом деле вкусно готовила, умела подобрать сыры и подавала лучший в городе кофе.

Я не мог ответить отказом, потому что дуайен есть дуайен. Уважение — норма нравственности и поведения, которая должна быть взаимной. Надо подумать, какой будет смысл от этого приглашения, потому что все должно иметь свои оправдания. Но с ответом можно подождать и до завтра, а сейчас следует отодвинуть книги в сторону и заняться новой порцией почты, которую вносит в кабинет секретарша.

Там всего несколько телеграмм, которые требуют немедленного ответа, а остальное — опять поздравительные открытки, альбомы репродукций, коробки с конфетами и фруктами и даже бутылка виски с незнакомой синей этикеткой. Я несколько смущен в своих познаниях материи, которой некогда занимался — просто так, из чистого снобизма, но меня утешает, что сейчас другие с таким же недоумением рассматривают бутылку «троянской сливовой» и тоже думают, стоит ли ее открывать.

Первая половина рабочего дня кончилась, я слышал, как одна за другой отъезжают от посольства машины. Было уже совсем бессмысленно возвращаться к книгам об Андриче и случайно нахлынувшим воспоминаниям.

Все стало обыкновенным, серым и будничным.

Я снова подошел к окну.

В глубине улицы за призрачной пеленой дождя медленно шли двое в длинных чуть ли не до пят пальто. Иногда они останавливались, о чем-то говорили, повернувшись друг к другу, потом медленно шли дальше, пригнувшись под тяжестью мокрых пальто.

Я напрягал зрение, чтобы рассмотреть их.

Они были слишком далеко.

Но это не могли быть ни Иво Андрич, ни Светослав Минков.

Минков лежит на Софийском кладбище рядом с Алеко Константиновым.

Где похоронен Андрич, я не знаю.

Я почувствовал боль — мутную, как старая икона.

И одиночество…