Одежда — церемониальная

МОРЕ

Уже несколько лет я жил у моря и морем. Оно увлекало и успокаивало меня, когда было тихим и спокойным; в такие часы энергия огромной массы воды была обуздана некой невероятно мощной, спокойной и властной силой. И море бушевало только тогда, когда того желала эта сила.

Беспорядочное, хаотичное, кипящее море напоминало мне тревожную человеческую мысль и заставляло всматриваться вдаль, словно вот-вот появится некий Робинзон, взывающий о помощи. Но никого не было. Плескались хмурые, темные и тяжелые волны. Белые гривы словно выписывали гримасы злобы на лице всесильного и сотканного из злых стихий существа, которому не было имени. Я входил в эти волны, они грубо хватали и отталкивали меня, в то время как в часы, когда бриз слегка морщит морской простор, вода полна ласки. Тогда и человек, и море — сама нежность…

Это можно почувствовать, но нельзя изобразить. Может быть, именно здесь — одна из причин того, что художники избегают спокойного моря. Они боятся походить на сентиментальных барышень, которые взволнованы до беспомощности и слишком добры, чтобы быть мудрыми и глубокими. Кажется, это понимали еще голландцы, позднее — Уистлер и Тернер, русские маринисты во главе с Айвазовским.

Много лет подряд в Созополе я встречался сначала с художником Константином Мутафовым, а потом — только с его полотнами, собранными в домике у моря, на высоком мысу. И у него море почти всегда гневно разбросанно, стихийно или готово обрушить на лодки и людей высокие пенные волны. Вероятно, художнику это состояние было ближе, чем спокойствие улегшейся шири, по которой скользят блики и тени, тающий зной полуденного солнца или словно для театра придуманные отблески винно-лилового заката.

Я вспомнил о закате и снова почувствовал возбуждение, которое охватывает меня, когда я наблюдаю его там, над желтыми песчаными дюнами, у соленых болот, порождающих в полуденном мареве миражи рядом с пыльными листьями дикой мимозы. Кажется, что закат всего в шаге от тебя, сделай этот шаг — и утонешь в огненной пасти, сгоришь, растаешь. Тогда я снова ищу глубокие воды в тени крутого холма, куда не достигает могучее сияние заката. Я спускаюсь по известняковым скалам, которые крошатся под ногами, и погружаюсь в прохладу глубокого залива. Море спокойно. Я один, но кажется, вот-вот явится художник и мастихином и широкой кистью крупными мазками нанесет на полотно хаотические деформации света, и я увижу, что нельзя отдаваться обманчивому спокойствию, которое несет в себе только тревогу и смерть.

Еще минута, вечерний бриз перейдет в ветер, запад погаснет, и снова морская пена закипит под бледной улыбкой луны…

Я много лет искал общения с морем, встречал его спокойствие, но понимал, что за ним кроется ехидная усмешка неожиданности, подстерегающей человека, или великий хаос бури, содержащий в себе стремление к торжеству гармонии.

Я хотел бы увидеть, как море растет в белых лучах солнца, — ведь солнце сильнее, — но каждый раз наблюдал, как вода поглощает свет, и как за его кромкой рождается восход, так за ней потонет и закат.

Оно остается в дне и в ночи, светлое и темное, спокойное и мрачно-гневное, ласкает улыбкой и пронизывает холодом.

Море всегда притягивало и отталкивало меня, вызывало желание ощутить на губах солоновато-горький привкус и почувствовать, как влекут к себе его глубины. Тогда я ложился на воду; я еще в детстве узнал, что равномерные — раз, два, три, четыре — удары ног и гребки руками понесут меня по воде.

Я знаю, что море неизмеримо сильнее, но знаю и то, что ему будет нелегко победить меня.

Постепенно замедляю ритм ног, более плавно выбрасываю из воды руки, стараюсь все дальше и спокойнее скользить ладонями, чтобы под грудью оставалась белая струя, отмечающая движение.

В этом скольжении так много скрытой человеческой радости, некого икаровского чувства, что вода подчиняется тебе! Она кажется твоей родной стихией, жизнью, окружающей средой. Тогда я на минуту расслабляюсь и смотрю в прозрачную воду, где мелькают крошечные рыбки, качается студенистая голубоватая слизь прозрачной медузы, глубоко и влажно желтеет скала песчаника, по которой ползет смешно растопыренный, еще более желтый, коричнево-черный рак.

От них можно убежать, но можно и посмотреть им в глаза. Они несут в себе спокойствие, которое покоряет. Или я это выдумал? Потому что у них нет глаз, но есть движение: плавное, медленное, увлекающее. В этом движении не лень, а скорее осторожное изучение, осознание сил и возможностей. Продолжать это движение или расслабиться и отдаться на волю огромной, синей и светлой, соленой и влажной, ласковой и подозрительно молчаливой стихии? Тут дерзость отступает перед разумом, воля — перед воображением, сила — перед опасениями. Я поднимаю голову, на глазок прикидываю расстояние и медленно плыву к суше, желтым и красным пятнам, расположившимся вдоль берега.

Какая игра случайности и разума, песков и солнца, света и тени происходит на морском берегу!

Ребенок кладет ладошку, и она отпечатывается на влажном морском песке. Подходит волна, и след человеческой руки исчезает.

Становлюсь лицом к солнцу, и за спиной у меня ложится длинная тень. Я ложусь на песок — тень исчезает.

Я смотрю перед собой. Рядом появляется другая тень. Она движется чертовски тихо, словно колышется на желтом песке, обманчивая, женственно нежная, ее притягательный силуэт волнует, как греза. Поднимаешь глаза — и греза исчезает. Не могу сказать, что женщина некрасива, но не так грациозно волнующа, как ее тень.

Море и солнце насмешливо играют с нами, ввергают в обман, их остроумие неистощимо. Будто остроумие может существовать в мертвой природе! А оно есть! Свет — это время. Изобрели же люди солнечные часы, эту невероятную игру тени, которая должна отсчитывать течение светлого утра, жаркого полдня и наступающего вечера.

Наконец, тень тает. И день. И часы, отсчитывающие время жизни.

Несколько дней назад в скромном провинциальном музее я увидел голову Марка Аврелия. Она походила на множество других, уже известных мне, и все же казалось, что у этой улыбка мраморной головы более сдержанная и горькая, глаза больше и грустнее, а подбородок более расслабленный и усталый. Этот император и мудрец писал: «Чаще думай о том, с какой быстротой исчезает все существующее».

Наверное, эта мысль пришла к нему в каком-нибудь из походов, когда он вечером отдыхал у моря…