Одежда — церемониальная

ПЕСЧАНАЯ БУРЯ

Я проснулся рано утром. Стояла страшная духота, и я никак не мог стряхнуть с себя какие-то дурацкие сны, которые давили на мозг перед самим пробуждением. В памяти мелькало лицо моего друга детства, который с ожесточением пихал Пикассо коленкой в живот и хотел втолкнуть его в какой-то огромный выставочный зал.

Потом оказалось, что это не зал, а еврейское кладбище Шагала, сине-зеленое, окутанное смертным холодом и израильтянской мистикой.

И наконец, мрачная физиономия приятеля и его развевающаяся поредевшая борода увиделись мне над столом в корчме, которая походила на ту, что изображена в «Рученице» Мырквички. Он пил, окруженный нежной заботой официанта в высоком крахмальном воротничке. А дело было в корчме. Или в одном из тех заведений в народном стиле, которые разбросаны по городам и весям нашей страны и выступают в качестве аутентичных свидетельств болгарского национального быта. Только обслуживающий персонал был словно взят напрокат из Елисейского дворца: фраки, блестящие твердые манишки, жемчужные запонки…

Я всегда злюсь, если мне снятся художники или картины, потому что это неизменно напоминает мне одну забавную фразу. Однажды я услышал: «Искусство — вот моя настоящая любовница», и обернулся посмотреть — это что, серьезно? У человека, сказавшего эту фразу, был очень убедительный вид, густые светлые брови сосредоточенно нависали над глазами, и никакого сомнения в его серьезности быть не могло. Правда, мне говорили, что его вклад в искусство ограничивается вернисажами на выставках…

Дилетантизм — далеко не плохая штука, но почему он должен становиться в такую пошлую позу? Конечно, гораздо лучше любить живопись, чем наркотики или просто табак, пустую славу или сплетни. Но когда дилетантизм стремится навязать свои вкусы, он может лишить смысла усилия, которые вкладывают в искусство одаренные люди, и даже помешать им, потому что создает общественное мнение, сотканное из снобизма и моды. Любитель может приносить пользу, а может оказаться и злокачественным случаем. Вроде людей, выступающих с советами по сельскому хозяйству. Или по футболу. Нужно ли расширять все области человеческих амбиций?

Я проснулся с кашей в голове, и ничего удивительного в этом не было. Постепенно сознание прояснилось, и я начал понимать, что вокруг невыносимо душно, влажно и подозрительно тихо. Я сел в постели и почувствовал, что колени побаливают. В этом тоже не было ничего нового или удивительного, как и ничего приятного.

Я вышел из дома. Оказалось, что небо пастельно бежевое, а на нем стоит огромное раскаленное добела, как платина и какое-то текучее солнце. Оно изливает на облака миллионноградусный огонь, который растапливает их белую и серую пелену, и на всем небе остается только пышущая жаром светлая река, которая все шире разливается по востоку и постепенно охватывает юг и север. Только на западе было еще темно, хмуро и мрачно. Откуда-то из этой темноты поднялся к небу вой собаки, потом внезапно и испуганно оборвался. За считанные минуты деревья и розы сникли, ветви начали клониться к сухой земле. Казалось, что они, как живые существа, хотят съежиться, обнять руками глубоко уходящие в землю ноги.

Ко мне подошла Биба — тигровый боксер в светлых и темных полосах на сильной широкой груди. Два длинных клыка, которые постоянно были видны, придавали ее морде свирепое выражение, а влажные и добрые глаза, казалось, в любую минуту готовы заплакать. Она потерлась о мои ноги, но не стала радоваться и с довольным рычанием вертеться вокруг меня, а быстро убралась в будку. Пестрая кошка с наглыми глазами пересекла двор, держась в тени апельсинового дерева, увешанного еще зелеными плодами, и поспешила скрыться в густых кустах жасмина, обнимавших темными зелеными ветвями белые ограды.

Стояла такая удручающая тишина, такое мертвенное безмолвие, что даже стук пестика в маленькой ступке, доносившийся из соседнего дома, звучал для меня как далекое эхо. Был период религиозных праздников, и все спешили наесться и напиться прежде, чем наступит дневной пост, будто до заката нужно ждать целые годы. Медная ступка отсчитывала удары, измельчая сахар; им посыплют сладости, и без того утопающие в густом липком сиропе. Но и эти удары глохли и терялись в плавящемся небе, которое в этот ранний час дышало таким зноем, будто был полдень.

Ничего не оставалось делать и мне, кроме как молчать, смотреть и сравнивать… Сначала вспомнился февральский день на Витоше. Тогда приближались сумерки и стояла точно такая же тишина, казалось, что где-то, чуть ли не под землей, нарастает гул надвигающейся стихии. Небо было лиловое, лиловым был и снег, лиловыми стали скользящие лыжи и теплый пар от дыхания, который быстро замерзал в притихшем воздухе. Мы торопились уйти с небезопасного снежного простора в лес и почти не видели, как солнце стало втрое больше, посветлело и потом угасло за черными тучами, которые с грохотом сползали наперегонки с вершины, прижимая нас к земле.

…Вспомнил я, как наступила такая же подозрительная тишина в приморском вьетнамском городке; тогда спутники живо втолкнули меня в низенький дом, заставили сесть в угол комнаты и сняли со стен все, что там висело. Приближался ураган, вероятно, опять с каким-нибудь женским именем, — все они носят женские имена, — но его центр прошел где-то на юге, и до нас долетали только рев уже истощившего свои силы ветра, соленое дыхание моря, тихие голоса людей, в которых, кажется, слышалось облегчение. И все же на следующий день я видел, что море, гонимое ветром, залило рисовые поля, лежавшие в дельте огромной реки, и превратило их в бесплодную землю. С них будут сгребать соль, потом носить в корзинах и насыпать хорошую землю, поливать пресной водой из глубокого колодца, чтобы снова могла вырасти горсть риса…

Безмолвие становилось все страшнее, горизонт сужался, с юга небо подступало все темнее, желтее, краснее, на севере его все гуще обволакивала иссиня-серая пелена; таким бывает морское дно, таким видятся в вечерних сумерках гранитные горные массивы. Казалось, что два великана встают друг против друга во весь рост и их руки вот-вот сплетутся где-то над моей головой.

Внезапно налетел ветер, могучий, ревущий, он нес перед собой сорванные с веревок где-то на окраине полотенца и блузки, мял их в своих пальцах и потом небрежно швырял в углы белых заборов. Минута — и я очутился на дне несущейся над землей воронки мелкого желтого песка. Уже ничего не было видно. Какая-то машина загудела на улице, на минуту блеснули фары и погасли. Я борюсь со стихией, песок набивается мне в рот, в нос, сыплется за ворот рубашки, жжет как огнем, хлещет остро и зло. Будто меня кусают миллионы мелких злых муравьев, нашедших неразумную жертву, которая не знает, что давешнее безмолвие было громким предупреждением о том, что нужно прятаться.

А я стоял. Я пробовал открыть глаза, чтобы запомнить, как желтые волны песка, разрезанные тонкими и жилистыми верхушками зеленых кипарисов, хлещут по растрепанным банановым листьям, заполняют чашечки цветов жасмина. Это была стихия столь бешеная, что в человеке поднимается гнев и желание сопротивляться. В такие минуты обнаруживаешь в душе неведомые силы, которых никто в себе не знает, потому что поднимаются друг против друга и противостоят на тонкой земной тверди человек и стихия, жизнь и уничтожение, стремление и забвение.

В этой непосильной борьбе тысячи погибали и будут погибать и тогда, когда техника станет еще могущественнее и ее мощь начнут измерять куда более высокими единицами энергии, нежели какая-то конская сила. Струи дождя всегда будут валить человека с ног, могучие волны — бить корабль о скалы, молнии — рассекать высокие здания, ураганы — вырывать толстоствольные деревья с корнями; песчаная ведьма всегда хочет задушить зеленую жизнь, лист и цветок, свежесть и аромат.

Стихия бросается на нас, людей, и еще злее — на то, что создает человек.

Буря хотела покорить и унизить, отнять у нас чистое небо, спокойное сияние роз ранним утром, мягкий свет фиолетового месяца, в котором по-вангоговски вырезываются в глубине ночи кипарисы, становясь темнее, таинственнее и могущественнее.

Она хотела прогнать дроздов, которые ютились в низких кронах мандариновых деревьев, радовались или тревожно кричали, когда подлая желто-коричневая кошка с вредными глазами тихо кралась между колючими стеблями японских кустов с красными и бордовыми цветами.

Песчаная буря хотела иссушить спокойно прищуренные веки человеческих глаз. А они просто опустили прозрачный занавес между солнцем и огромным, необозримым миром человеческого воображения, которое вечно бодрствует, вплоть до мига иного, черного безмолвия…

Я хотел видеть все, что происходит на безлюдных улицах, где злая ведьма ищет людей и беснуется все сильнее оттого, что не может их настичь, задушить, засыпать. Ее злость становилась тупой, однообразной и досадной.

Внезапно я почувствовал, что спину обдало холодом. Я повернулся, и мне в лицо ударил другой ветер, синий до черноты, наверное, родившийся в морских глубинах, потому что он был прохладен и влажен. Он шествовал медленно и тожественно, уверенный в своем могуществе, неукротимый и, казалось, сам не сознавал своей силы. Это порождало в душе спокойствие.

Между двумя стихиями — желто-черной и сине-черной — не было границы. Та, влажно-морская, поглощала песчаную стихию, укрощала ее в смирительной рубашке своей водяной мощи и прибивала к земле — побежденную, униженную и раздавленную.

Потом как из ведра хлынул тяжелый дождь. Сначала он был грязно-желтый, но становился все чище, его струи светлели, стали сине-зелеными, потом белыми и сверкающими как слеза. Черные потоки побежали по улицам, казалось, что они в безудержной панике мчатся к решеткам уличных стоков, чтобы спрятать свою злую и порочную грязь, удрать на дно подземных каналов, которые ведут к мелким топким болотам у моря. В летнюю жару над ними появляются дрожащие миражи шоссе, обсаженных высокими эвкалиптами. Я знал, что это — удивительные видения, потому что по такому болоту не может пройти человек, не говоря о шоссе.

Потом дождевые струи стали тонкими и прозрачными, капли удлинились, падали реже и медленнее, над землей простерлась влажная зеленоватая пелена, новое, спокойное безмолвие, в котором набухали птичьи и человеческие голоса. Сначала они как будто только пробовали себя, только угадывались, а потом вдруг сразу зазвучал гвалт, песни и слова, произносившиеся наперебой. На улицы высыпали дети, много детей, они спешили зарыть ноги в наносы песка и тут же вымыть их в быстро текущих ручьях.

Небо над нами было чистым и синим.

Отшумел и сине-черный ветер, он погнал песчаную бурю еще дальше, туда, откуда она пришла — в пустыню. Позднее он вернется и уляжется на успокоившуюся сине-зеленую ширь, которая становится все светлее, теряет густоту красок под ослепительным летним солнцем, замирает в его горячих объятиях.