Одежда — церемониальная

И ПУСТЫНЯ МОЖЕТ БЫТЬ ВЕЛИКОЙ

Ближайший оазис лежал меньше чем в получасе езды, но прямой дороги туда не было. Нужно было крутить по узкому асфальтовому шоссе миль двадцать. Я сказал товарищам, чтобы ехали без меня, а сам пошел напрямик.

Недавно перевалило за полдень, из глубины пустыни дул прохладный ветер, но солнце палило нещадно. Здесь часто так бывает: лицо залито потом, а спина заледенела.

Тропка вела меж высокими песчаными дюнами, то терялась, то выходила на твердую почву, где иногда попадались кусты и пучки редкой травы. Желтые и бледно-зеленые краски местности тонули в солнечном свете, сливаясь в мягком тоне, ласкающем глаз.

Осталось позади сравнительно большое поселение. Оно стоит на сыпучей почве маленьких холмиков, окружающих пальмовую рощу с холодными ключами и маленькую чистую речушку, которая метров через сто теряется в песках широкой уэды. Недавно после сильного ливня здесь бушевали воды, и земля вокруг была изрыта. Пожалуй, следует сказать так: когда вода приходит в большие сухие овраги Африки, она рвется к морю и тащит с собой на бегу обломки скал, землю, хижины, людей и успокаивается только у синей шири, которая виднеется вдалеке, — отсюда кажется, что она стоит выше широкой желтой полосы прибрежного песка. Вода стремглав бежит от пустыни, оставляя за собой ужасы разрушения.

Я еще раз осмотрелся: на пепельном небе вырисовывались пальмовые листья и уже у самой пустыни стоял высокий эвкалипт с ободранной корой, неприлично оголенный, некрасивый и пожухший. Метрах в ста впереди меня медленной, качающейся поступью верблюдов и моряков в бурю шли два бедуина, они были укутаны в шерстяные накидки с капюшонами, как у монахов-иезуитов, и тепло одеты, как старые шопы среди лета.

Как всегда, бедуины наглухо замкнулись каждый в себе и в своем молчании. Наверное, человек все-таки научился говорить у журчанья ручьев, у птичьего щебета, у веселого плеска дождя. Здесь же царит рев ветра, и что тут можно услышать, кроме голоса богов и нечеловеческих стихий?

Вдали видны две детские фигурки. Они шагают медленно, как два розовых утенка, размахивая школьными сумками. В этих пустынных местах дети очень прилежно относятся к ученью, в песчаную бурю и ветер они ходят за несколько километров в городок у оазиса, где в низком домике с тонкими хлипкими стенами учат язык Корана, а кроме того, язык Корнеля и Расина. Розовые нейлоновые халатики легко скользят по желтому морю пустыни, напоминая, что песочно-желтая пустыня и пепельно-голубое небо — не единственные цвета в природе.

К концу дня ветер обычно усиливается, вздымает в воздух мелкий песок, злобно свистит, нашептывает глупости или угрозы. Бедуины давно исчезли из вида, розовые утята уже подходят к оазису. Тропка взбирается на невысокий холм, у его подножья стелется песок, а на плешивом темени кое-где торчат серые колючие кусты, покрытые почками. Кто знает, смогут ли эти почки развернуться и выгнать листья? Возле кустов растут пучки альфы с тонкими острыми пальмами; светло-зеленые, в желтом свете они кажутся светло-сиреневыми и вызывающе торчат во все стороны, нахально помахивая ветру; ветер не может их согнуть и только свистит в них как на флейте.

Я останавливаюсь и смотрю на это маленькое зелено-сиреневое чудо среди желтого запустения. Из песка вылезает скорпион, показывает злобно скрюченную спину и снова зарывается в свой песчаный могильный холмик, будто недоволен всесветной славой, которую создали ему звездочеты и предсказатели будущего. Немного в стороне крохотный муравей, такой крохотный, что так и хочется посмотреть на него в лупу, тащит сухое крылышко какого-то насекомого. Он так серьезен и настойчив, будто откопал сокровища царицы Савской.

И тут я увидел цветы. Настоящие цветы среди бесплодной желтой шири. Это были желтовато-голубые фиалочки, желтовато-красные собачки и еще какие-то желтовато-пурпурные цветочки, какие я, кажется, встречал в наших садах, но не знаю их названия. Все они были так малы, что казалось, что я попал в страну лилипутов. Я нагнулся, и внезапно передо мной раскрылось пышное многоцветье, будто природа постаралась излить на этот клочок земли в несколько квадратных сантиметров все свои краски, чтобы на нем засияло подлинное чудо.

Я находился в пустыне, которую на картах называют «великой».

Пустыня тоже может быть великой, но не только потому, что занимает огромные пространства…

Через несколько дней, уже в городе, нас встретили мартовские проливные дожди. Обычно они наводят на мысль о том, что то ли небо прохудилось, то ли море обрушилось тебе на голову, как в фильмах о всемирном потопе.

Ранним утром я открыл окно своего ноева ковчега, чтобы вдохнуть проклятой сырости, которая не дает дышать и наливает плечи свинцом. За окном серым сумраком расстилалась пелена дождя, стоял ровный, тихий и до сумасшествия монотонный шум капель, раздражающий нервы. Кругом ни души, в доме ни звука, только где-то вдали вспыхивают бегающие огоньки. И тут я услышал песню. Она была неясной, хрипловатой, будто птица простудилась от сырости, и робкой, — птице, наверное, тоже хотелось услышать человеческие голоса. Я выглянул из окна, подставив лицо струям воды, и увидел в углублении между рамой окна и стеной пучок сухих веток. Птицы возвели каркас будущего гнезда и сейчас тихо разговаривали.

Про дождь и про свой будущий дом.