Одна литера

Глава 8. Нити памяти

Позор… позор… позор… Эта мысль нарывом набухала в мозгу, грозя протаранить черепную коробку.

В тесной трехметровой камере ни вони, ни сырости, ни холода не было. Его прежнее представление о тюрьме не соответствовало действительности. Отопление работало хорошо, и Сёдзи Оотагаки — на тонком матрасе, под двумя одеялами — не мерз. Но душа болела нестерпимо. Чудовищная несправедливость! Оскорблен, унижен, опозорен… Допросы, допросы, бесконечно повторяющееся выяснение обстоятельств. Слепящие блицы фотокорреспондентов в коридоре — по дороге в туалет. Гнусная ухмылка дежурного полицейского, принесшего ему пиалу риса с жареными креветками. Черные следы на всех десяти пальцах. Мокрым полотенцем они не оттерлись… Сыщик брал каждый палец, поочередно, мазал его жирной черной краской и прикладывал к странице «Книги отпечатков пальцев». Со временем, конечно, краска сойдет, но замаранную душу не отмоешь…

Острый, неприязненный, обвиняющий взгляд сыщика неотступно преследовал его. Продолжал колоть и буравить даже в перерывах между допросами. Уснуть бы, забыться хоть на короткое время! Но куда там! Чувство оскорбленного достоинства пересиливало усталость и не давало расслабиться. Но главным было даже не это. Стоило ему закрыть глаза, как в темноте всплывал яркий, очерченный светом образ. Отяжелевшие, было, веки поднимались, и он с удивительной ясностью видел каждую черточку милого лица.

Суми Фукуй… Аканэ, как ее называли… Вот она — до боли реальная — стоит под тусклой тюремной лампочкой, словно перенесшись сюда из вчерашнего вечера…

…Он уже лежал в постели. Свет, кажется, не горел. Но, переодеваясь на ночь, она сказала: «Ты на меня не смотри…» Он не смотрел, отвернувшись, уставился в стену. Потом, не зажигая света, она скользнула к нему в постель. Его уже привыкшие к темноте глаза различили смутно белевшее лицо и казавшиеся почти черными губы. Нет, он так и не увидел ее обнаженной… И все же прекрасная нагота словно бы запечатлелась в его памяти…

Одеяло слегка колыхнулось, едва ощутимо повеяло духами, и он протянул к ней руки. Она погладила их, притянула к себе… Потом был долгий поцелуй…

А дальше?.. Что же было дальше?.. Что делали ее руки? Что делали его руки?.. Просто обнимали или скользили по ее телу? Он не мог вспомнить. Кажется, он коснулся ее груди. В пальцах осталось ощущение нежной, словно сопротивляющейся прикосновению упругости. Но когда это было? Вчера или раньше, когда они допоздна бродили по улицам, и он, не в силах сдержаться, вдруг порывисто обнимал ее?..

Поцелуй… Поцелуй-то он помнил. Но смутно. Может быть, его губы просто прильнули к ее губам и замерли в блаженной полудреме?.. Или они захлебывались страстью, горели, и за слиянием губ последовало полное слияние?.. Но если так, почему же в памяти не осталось ощущения высшего наслаждения от первого обладания любимой женщиной?.. А какой была в ту ночь Суми? Трепетала, ласкала его?.. Он не помнил.

Что же с ним было? Неужели алкоголь заглушил все чувства и стер воспоминания?

Именно это больше всего интересовало полицию.

Полицейский инспектор — Самура, кажется — смотрел на него сквозь толстые стекла очков и, поглаживая маленькие усики, говорил:

— Пьян был, значит?.. Ну и дурак же ты! Говоришь, это у тебя первая женщина… Зачем же ты так напился, а? Или не знаешь, что бывает с мужчиной, когда он сильно переберет?.. Ох уж эти интеллигенты — и переспать-то со своей милашкой толком не могут! Без алкоголя не решаются, а с алкоголем вон что получается…

Оотагаки молчал. Да как он смеет задавать такие вопросы?! Вульгарный, отвратительный тип! Полиция, пользуясь данной ей властью, позволяет себе копаться в самом интимном… Но разве можно рассказать об этом? Уж лучше молчать.

Впрочем, в словах инспектора имелся свой резон. Оотагаки в тот вечер пил виски. Выпил, должно быть, много. Потому что трезвым не отважился бы лечь с Суми в постель. И не только лечь — даже прикоснуться к ней побоялся бы. Ведь он и раньше ужасно робел.

Дом, в котором квартировал Оотагаки, находился не очень далеко от «Сираюки-со», и с некоторых пор он каждый вечер провожал Суми, а потом уже отправлялся к себе. В один из таких вечеров Оотагаки сказал:

— Вы такая прелестная, так бы и съел вас!

Суми рассмеялась:

— Ой, Оотагаки-сан, вы случайно сегодня не перепили?

— Пожалуй… Могу сказать что угодно, не владею собой… И глаза у меня — видите, какие?

Суми остановилась под уличным фонарем и начала его разглядывать.

— И правда, ужасные глаза. Красные, как у кролика!

— Красные — это ладно. Да вы посмотрите хорошенько! Они же совсем мокрые, плачут от бушующей во мне страсти.

— Какой глупенький! — вновь рассмеявшись, сказала Суми. — Выходит, трезвый вы и слово вымолвить боитесь?

Тон, каким это было сказано, словно развязал ему руки. Нарочно пошатнувшись, Оотагаки ухватился за Суми и приник к ее губам.

Да, в тот раз он тоже довольно много выпил…

Оотагаки лежал, укрывшись одеялом. Освещенная тусклой лампочкой, одиночка действовала угнетающе. На стене, на уровне его глаз, расплылся темноватый потек. Откуда бы ему взяться в подвале? Крыша ведь далеко, дождь сюда не проникнет. Он вгляделся и понял, что это рисунок. Примитивное — и от этого еще более эротичное — изображение нагой женщины. Какой-то бедолага, побывавший здесь до него, убивал таким образом время. Странно, как сильно может порой воздействовать примитив.

Оотагаки даже передернулся, представив, какие страсти переполняли автора. Закрыл глаза, смотреть на это не было сил. И вдруг подумал: а Суми больше нет…

Больше нет. Необоримая неотвратимость этого факта резанула сердце нестерпимой болью. Вот так все и проходит. Как прошло детство и вслед за ним отрочество. Нет и никогда больше не будет… Вспомнилось, как он встречал ее после закрытия «Дэра». Не у дверей — где-нибудь на приличном расстоянии от бара. Она не хотела, чтобы их кто-нибудь увидел. Говорила ему: «Ты человек с будущим». А он строил планы и хотел это самое «будущее» разделить с ней. Суми слушала его с грустью… Как ярко сейчас все вспоминается! Память подсовывала ему все новые и новые отрывки из совсем недавнего и такого уже далекого прошлого.

Однажды, пресытившись ролью покорного влюбленного, он сделал ей предложение.

— Нельзя! — отрезала Суми. — О причинах не спрашивай. Никогда больше не говори об этом. Даже думать забудь!

Пораженный ее резкостью, он растерялся. Не посмел возразить и больше к этой теме не возвращался.

Оотагаки повернулся на другой бок. Брюки сползали — ремень у него отобрали. Надо бы их подтянуть, а еще лучше снять на ночь, но не хотелось канителиться. И потом начни он возиться, сейчас же появится дежурный и станет заглядывать.

Он закрыл глаза и вновь погрузился в воспоминания о Суми.

Вчера она была особенной: из нее ключом била радость. Он, помнится, удивился: никогда раньше не видел ее такой. Весь вчерашний день — с момента встречи и до сна — прошел под знаком этой неуемной радости.

Вчера во второй половине дня она позвонила ему домой.

— Послушай, ты сегодня свободен?

— Абсолютно! Просто не знаю, куда себя девать.

— Ты не мог бы со мной встретиться? На работу я сегодня не пойду.

Когда он пришел в указанное кафе, Суми уже была там. Перед ней стояла пустая чашка из-под кофе. Он взял ей фруктовый сок, себе — кофе.

Оотагаки плохо разбирался в женских туалетах, но сейчас заметил, что одета она несколько иначе, чем обычно. На ней был строгий темный костюм. Пальто лежало рядом на стуле. Наверное, она специально его сняла, чтобы продемонстрировать обнову.

— На заказ шила? Очень тебе идет. Надела новое платье и сидишь себе скромненько в уголочке…

— Скромненько? — Она улыбнулась. — Понимаешь, все платья, в которых я хожу на работу, достаточно экстравагантные. Вот мне и захотелось сшить что-нибудь поскромнее. Для серьезных встреч.

— Что значит — для серьезных? Ты, наверное, хотела сказать: для таких, которые ни к чему не обязывают.

— Да нет же! Я сказала именно то, что думала. Ведь это первое наше настоящее свидание. И я отношусь к нему очень серьезно.

— Действительно, первое. Вдвоем, среди бела дня… Обычно ты ведь избегаешь посторонних взглядов, а сейчас кругом полно народу… Знаешь, когда ты назначила здесь встречу, я очень удивился. Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось, просто очень захотелось тебя увидеть… А вообще-то, у меня очень хорошие новости…

— Какие же?

— Я тебе скажу попозже. Через недельку, ладно? А пока потерпи! — Суми озорно рассмеялась.

В баре она смеялась совсем по-другому, словно преодолевая прочно поселившуюся в душе грусть. А сейчас так искренне, так радостно…

Оотагаки вдруг задумался: «Очень хорошие новости…» Что же это было? Что в ее жизни произошло?

Вчера он увидел совсем другую Суми. Конечно, она не чувствовала себя усталой, как вечерами после работы. Но дело не в этом. Все было необычно: свидание по ее инициативе, время и место встречи, радостное настроение… До этого она, как правило, старалась избегать посторонних глаз, а тут кафе в центре города. Суми, бывало, говорила: «У тебя хорошее будущее. Не хочу его подпортить. Увидит нас кто-нибудь из твоих знакомых, пойдут сплетни…» Он верил в ее искренность, хотя порой душу точил червячок сомнения — быть может, не о нем она печется, а старается поддержать свое реноме женщины строгих правил… И вдруг — дневное свидание, кругом полно народу. Что же так повлияло на ее поведение? Что она подразумевала под «хорошим»?

Но самое удивительное то, что она оставила его ночью у себя. Несколько раз, основательно выпив для храбрости, он предлагал ей пойти в отель. И она всегда решительно отказывалась. А тут — сама… Может быть, это тоже как-то связано с этим самым хорошим?..

Перевернувшись на спину, Оотагаки продолжал размышлять.

Надо рассмотреть «очень хорошие новости», так сказать, со всех точек зрения. Допустим, новая работа. Суми явно тяготилась профессией кельнерши и нередко жаловалась, что ничего другого, более соответствующего ее характеру, подыскать не может. И вдруг нашла. Что-нибудь серьезное, спокойное. Хорошая новость? Безусловно!

Что еще?.. Ну, скажем, изменение материального положения. Умер кто-нибудь из дальних родственников и оставил ей наследство. Или крупный выигрыш по лотерейному билету… Или — бывает же такое — шла по улице и нашла портфель, набитый деньгами… Да, может быть и то, и это, но все варианты никак не объясняют решения Суми провести с ним ночь. Значит, что-то совсем другое. Что еще женщина может считать очень хорошим?.. Замужество! Конечно же, удачное замужество! И как это он раньше не подумал?

Ей сделали предложение. И руки просил не какой-то там студент, а солидный, преуспевающий человек. И небось все принятые в таких случаях формальности, все традиции были соблюдены. Предложение она приняла, а напоследок, перед вступлением в законный брак, решила переспать с влюбленным в нее юнцом. В память об их добрых отношениях. Или, скорее всего, просто из чувства жалости.

Пожалела, значит. Бросила кость, как собачонке. Боль от такого оскорбления была куда острее, чем от оскорбительного поведения полицейских. Все, все ложь — и ее стыдливость, и нежность, и обнимавшие его руки! Так бы и дал ей по морде! Захлестнувшие его обида и ярость требовали выхода. Из горла рвался крик.

— Сволочь она, эта Суми! — произнесли его губы.

Ему казалось — почти беззвучно, но на самом деле это был настоящий вопль.

Дверь распахнулась. На пороге стоял дежурный полицейский. Видно, как раз в это время делал обход и услышал.

— Что ты сказал?

— Что?.. — Оотагаки уставился на него бессмысленным взглядом.

Тот ухмыльнулся.

— Повторить?

— «Сволочь она, эта Суми!» — вот что ты сказал, парень. Значит, ты ее убил.

С этими словами он вышел и запер дверь. В коридоре прозвучали его удаляющиеся шаги.

Оотагаки охватило отчаяние.

Он выпрямился и сел на своем жестком ложе. До сих пор ему страстно хотелось оправдаться. Или, на худой конец, хотя бы произвести благоприятное впечатление на стражей закона. Теперь ему стало все равно. Более того, слова полицейского «Значит, ты ее и убил», дали новое направление его мыслям.

«Убил? Он?!.. Бред какой-то! Не убивал, не убивал!..» — несколько раз повторил он мысленно и вдруг запнулся. — «Убежден ли он в этом? Да, да, да, убежден! Чтобы он, этими вот руками… Разве бы он смог?! Или… неужели… смог бы?..» Полицейский услышал его вопль, услышал, как он назвал Суми сволочью, и сделал вывод. Ну да, в нем забушевала дикая ярость, когда он подумал, что Суми, собираясь замуж за другого, вдруг преисполнилась жалости к своему верному поклоннику и решила ему отдаться. А если бы он узнал об этом раньше — тогда, когда Суми была рядом?..

Он обхватил руками голову. Задал самому себе вопрос: если бы вчера вечером он услышал все это из уст своей любимой, мог бы он ее убить?.. Ответ был однозначным, — нет! Пусть боль, пусть уязвленное самолюбие, но есть же у человека самоконтроль, удерживающий его от непоправимых поступков. И тут же возник контрвопрос: а если самоконтроль утерян? Под влиянием алкоголя, например?..

Все эти рассуждения окончательно сбили его с толку. Убежденность в собственной невиновности пошатнулась. Как он может что-либо утверждать, если даже не помнит, обладал ли он Суми?.. Раньше он никогда не напивался до такой степени. Гордился даже, что не бывает по-настоящему пьян. А что же вчера? Сколько он выпил? Вроде бы всего три небольших стаканчика виски. Нет, не может быть — от такого количества память не отшибает. Наверное, гораздо больше. Выходит, он и это забыл. Неоспоримо только одно: он напился до потери сознания и теперь не может вспомнить, что у него было с Суми.

Он уткнулся головой в колени, закрыл глаза и попытался представить себе такую сцену.

Они в постели. Губы слились с губами. Его руки ласкают Суми, касаются ее груди… И вдруг она от него отстраняется:

— Послушай, я… должна тебе сказать… Ну, в общем, я выхожу замуж…

— Замуж?.. Но как же… За кого?

— Ты его не знаешь. Не хотела я сперва говорить, но…

— Не верю! Зачем ты так зло шутишь?!

— Я не шучу! Это правда.

— Тогда… зачем же ты со мною… вот так?

— Но ведь ты так хотел этого… Мне стало тебя жалко…

Мог состояться такой разговор вчерашней ночью? Вполне возможно. Вот тут-то он и впал в бешенство. Еще бы! В такую минуту понять, что не любовь, а жалость открывает тебе объятия!

Бешенство, внезапный порыв острой ненависти. Отсюда недалеко до убийства. Наверное, он сдавил ей горло теми самыми руками, которыми с такой нежностью ее ласкал. А потом, когда она потеряла сознание, докончил дело галстуком… Шок от совершенного был настолько силен, что он впал в прострацию и память дала сбой.

Что ж, версия вполне правдоподобная. Во всяком случае, куда правдоподобнее версий полиции о самоубийстве по сговору или о соучастии в преступлении сестры убитой.

Как ни странно, он почти успокоился. От недавнего лихорадочного состояния не осталось и следа. Словно внутри что-то отпустило. Он вступил в единоборство с собственной памятью и — как ему казалось — вышел победителем.

Навалилась усталость. Надо выспаться. Завтра он все расскажет Эбизаве, а потом сделает заявление полицейскому инспектору.

Оотагаки опять улегся. Спать, спать…