Огонь сильнее мрака [СИ]

***

Реки и леса всегда считались местом обитания волшебных существ, не обладавших значительной силой: таргов и кунтаргов. Тарги отличались от людей на вид — могли иметь заросшие шерстью лапы или птичью голову на плечах — но все понимали человеческую речь. При этом свой замысловатый облик они переменить не могли, по какой причине им и нужно было прятаться в лесах. Кунтарги, напротив, умели перевоплощаться, так что всегда принимали людской облик перед встречей с человеком, но отчего-то при этом тоже хоронились по глухим чащобам или обитали на дне водоемов. Поговаривали, что им тяжело или даже отвратительно примерять на себя людскую форму; истинный же облик они имеют до такой степени чудовищный, что можно свихнуться, если встретить кунтарга как есть, настоящего… Тарг, встретив человека, всегда старался над ним подшутить, выкинуть какой-нибудь фокус и вообще нагадить. Кунтарги, напротив, были при встрече радушны, охотно вступали в беседу, и, обладая быстрым умом, можно было узнать у кунтарга что-нибудь полезное или даже вступить с ним в союз. Также в речных водах и в чащобе жили всякого рода мутаморфы — несчастные создания, перерожденные, изуродованные магией люди или животные. Мутаморфы почти никогда не обладали разумом, так что их нельзя было отнести к таргам, чьи дикие выходки все же объяснялись с точки зрения рассудка, хоть и весьма извращенного. Тем более такие существа не имели ничего общего с кунтаргами, мастерами игр и перевоплощений.

Хоть это и было запрещено со времен Прекрасной Хальдер, кое-где таргам и кунтаргам молились и приносили жертвы (верней, кунтаргам молились, а таргам — приносили жертвы). Но даже самому темному крестьянину никогда не пришло бы в голову поклоняться мутаморфу, и в этом отношении население деревни Марволайн было, пожалуй, уникальным. Встреча с русалкой, как и с любым другим перевоплощённым существом, не сулила ничего хорошего, поэтому, будь ты в лесу или рядом с рекой, стоило держать ухо востро и удирать при малейшей опасности. Исключительно осторожным следовало быть, пробираясь через лесное болото. И — омуты, хуже всего были омуты. Рядом с омутом днем отваживались появляться только самые храбрые или самые глупые, а ночью подойти к омуту мог разве что самоубийца, решивший свести счеты с жизнью напоказ: эффектно и болезненно.

Репейник не считал себя особо храбрым, о своих умственных способностях был мнения сдержанного, но высокого (кого попало не берут в Гильдию), а мыслей о самоубийстве у него не появлялось никогда. Кроме того, он знал, что случаи, когда мутаморфы сохраняли разум после превращения, были очень редки, и «обследование о сознательности» — не более чем формальность. Рычащее, привязанное к каталке существо привозили к фельдшеру. Тот, перекрикивая рев подопечного, задавал несколько вопросов («помнишь ли свое имя, сколько пальцев показываю, кивни, если меня понял») и, качая головой, делал знак увезти чудовище обратно в клетку. Да и какой разум мог остаться у бедняги, вытерпевшего муки превращения и прожившего не один десяток лет в лесу?

Впрочем, были еще ублюдки. Те, чья метаморфоза была скрытой, невеликой, вроде чтения мыслей или умения дышать водой, а в остальном — в обличье, в повседневной жизни, в чувствах и чаяниях — они оставались людьми. Людьми второго сорта, уродами, изгоями. Оттого они скрывали свою натуру и жили осторожной, чаще всего одинокой жизнью. Джон знал, каково это — родиться ублюдком. Именно поэтому он был здесь, на берегу омута, ночью, и собирался поймать русалку. Живьем.

Сыщик лежал в кустах, выставив между веток духовую трубку. В трубке, совсем близко с губами, притаился маленький дротик, смазанный усыпляющим ядом. Если такой дротик попадал в человека, тот терял сознание через пять секунд. В среднем. Пять секунд — это очень, очень много, за это время можно успеть натворить кучу дел, например, убить того, кто стрелял дротиком. Поэтому из духовых трубок обычно «плевались», надежно спрятавшись в засаде. Репейник тщательно подготовил засаду: он выбрал самый большой и густой куст лещины на берегу, лег на заботливо расстеленную дерюжку, намазал лицо и шею какой-то дрянью от комаров. Ветка перед лицом Джона делала развилку, и он пристроил на эту развилку трубку, чтобы было удобней целиться. Необычное оружие Репейник приобрел по случаю, с месяц назад. Зашел в оружейную лавку прикупить револьверных патронов, засмотрелся на витрины — и вышел из лавки, крутя в руках желтую латунную трубку, похожую на флейту, только без дырочек. Собираясь вчерашним утром на задание, сложил диковину в заплечный мешок — словно по наитию. Теперь он гадал, к добру было это наитие, или к худу. На случай промаха Репейник положил рядом с собой еще два дротика, хотя они были, пожалуй, лишними. Если русалка поймет, откуда стреляли, и если то, что про неё говорили — правда, у Джона просто не будет времени на второй раз.

На берегу сидели Кордены, Роб и Вили. Старик обнимал жену за плечи и вглядывался в темную воду. Пепельно-серая в лунном свете голова старухи упала на грудь — Вили спала. Ночь была светлая, порой веял легкий бриз, и тогда вода в реке мерцала, отражая и разбрызгивая лунное сияние. Орали сверчки. Репейник ждал. От куста, где он прятался, до четы Корденов было примерно десять ре. Дальше сажать их было нельзя — Джон бы промахнулся, ближе тоже не стоило — его могла почуять русалка. План был таков:

1. Роб и Вили должны сидеть на берегу, дожидаясь, пока к ним выйдет из воды дочь.

2. Как только она появится, Кордены встают и отходят к берегу, стараясь не заслонять Джону сектор обстрела.

3. В этот момент Репейник стреляет, изо всех сил стараясь попасть.

4. Если он все-таки не попадет,

5. или если сонный яд не подействует на «монстру»,

6. Кордены должны попытаться заманить русалку в яму, которую Джон вырыл рядом с кустами. Яма не очень большая, где-то три ре в глубину — дальше копать Джон не стал, и так последние полчаса провозился по колено в воде. Сейчас яму прикрывают сломанные ветки, наспех засыпанные землей, а под ними спрятан кусок рыбацкой сети. Это плохая ловушка, особенно если учесть, что предназначается она для существа, которое силой и ловкостью превосходит любого атлета, но Джон приготовил её только для того, чтобы оглушить русалку падением, сбить с толку и замедлить движения сетью, а дальше он надеется

7. подоспеть с очередным дротиком (см. пункт 3).

8. Или, если всё пойдет плохо — с револьвером.

Разумеется, русалка могла и не выйти к родителям, но Джон был уверен, что она выйдет. Рассказ старика убедил сыщика в том, что он подозревал с самого начала. Джил хотела мести. Но мстить она собиралась не Гриднеру — тот всего лишь возглавил деревенских жителей — и даже не самим деревенским, а тому, кто отдал её в жертву. Родителям. Отец сам открыл ворота убийцам Джил, вытащил за неё жребий и позволил совершиться жертвоприношению. Ясное дело, русалка винила во всем только Кордена. Его — и мать, оставшуюся безучастной.

Ночь продолжалась.

Луна стояла высоко, и на круглом её лице было написано усталое презрение.

Сверчки верещали так, будто от этого зависела их жизнь.

Джон соскучился и замерз. Трубка оставила во рту кислый привкус латуни, под ребром бугрилась кочка — намял бока, а ведь когда ложился, казалось, было ровно. Над ухом зудели комары. Джон заворочался, сунул под мышки озябшие ладони и увидел, как старик Корден клюнул носом. «Не придет, — подумал Репейник. — Вся ночь насмарку. Завтра буду спать до обеда. Не придет…»

От безделья он снова принялся обдумывать рассказ Кордена. История, которую изложил старый Роб, выходила печальной, но уж больно логичной, складной. Так бывает со всеми преданиями, которые передаются из поколения в поколение, шлифуясь в устах рассказчиков, сперва теряя лишние детали, потом теряя то, что кажется лишним, а потом и вовсе меняясь до неузнаваемости. Легенда о злой реке и несчастных девчонках, принесенных ей в жертву, по мнению Джона, как раз начала терять весьма важные подробности. Допустим, Корден не врёт, думал Репейник, и Джил действительно может управлять рыбьими стаями, хотя раньше про таких способных к магии русалок Джон не слыхал — редкостью было найти мутаморфа, который сохранял хотя бы слабую искру рассудка, а уж занятия магией были явно не для русалок. Допустим также, что в этой богами проклятой деревеньке каждая девка, которую бросают в воду, становится Очень Могущественной Русалкой, этакой владычицей омута, повелительницей карасей.

Но при этом остаётся странным вот какой момент. Почему уходит рыба? Неужели извилистая речушка Марволайн, она же — Погибель, обладает разумом и способна влиять на поведение живых существ, да ещё требует при этом кровавых жертв? Обычно реки так себя не ведут. Обычно реки занимаются простыми, мирными вещами: текут, впадают в моря, разливаются весной и мелеют летом. Правда, при этом они несут в себе сырую магию, очень много сырой магии в виде заряженных песчинок. Погибель-Марволайн была по этой части большой мастерицей — река так и дышала волшебной энергией. Но даже если собрать вместе очень много заряженных магией песчинок, получится всего лишь заряженная магией гора песку. Не обладающая разумом и не алчущая жертв…

У самого берега раздался всплеск. Репейник встрепенулся и стал жадно вглядываться в темноту. Старый Корден встал во весь рост, его жена подалась вперед, приставив зачем-то ладонь к глазам. Джон изо всех сил напрягал слух, но слышал только, как колотится сердце — даже сверчки затихли, только один, самый настырный, выводил неподалеку переливчатую трель. Больше никаких звуков ночь не издавала, и ничто не спешило появиться из черной блестящей воды. Прошелестел ветерок, чуть взъерошил траву и стих. «Должно быть, рыба плеснула», — подумал Репейник, переводя дух. Роб Корден, упершись в колени, медленно опустился на землю, Вили все так же глядела в темноту. «А может, это она приходила, — размышлял Джон, — но поняла, что дело нечисто, и не стала вылезать. Да, так и было, пожалуй. Бриз-то с берега на воду тянет, она вполне могла меня учуять». Он машинально потянул носом, но уловил только запах реки: холодная вода, тина и аромат кувшинок. Запах был резким, свежим. «Странно, — подумал Джон, — Бриз-то с берега на воду… а так сильно пахнет». Запах тины стал ещё сильней, и тут Репейник понял, почему замолчали сверчки.

Он рванулся влево, оттолкнувшись руками от земли. Туда, где он только что лежал, обрушилось нечто тёмное, перекатилось, ломая ветки, и бросилось на Джона. Репейник увернулся, вскочил, опять увернулся, потянулся за револьвером, но тут же получил сокрушительный удар по руке, и рука, онемев, повисла. Янтарём сверкнули в темноте горящие, как у кошки, глаза. Джон почувствовал головокружение, резкое до тошноты, по рукам и ногам разлилась мгновенная слабость, и все тело словно пронзили тысячи мелких иголок. Луна сделала кульбит, земля с хрустом ударила в затылок; Джон понял, что упал. Сверху его придавила живая быстрая плоть. Запах кувшинок ударил в нос, Репейник снова увидел горящие глаза и успел ощутить на горле дыхание русалки. «Конец?» — с недоверием подумал Джон. В следующее мгновение он удивился, потому что вместо боли почувствовал толчок и сразу — легкость: прижимавшая тяжесть исчезла.

Сыщик с огромным трудом повернул голову и увидел, что русалка, распластавшись по земле, отползает к ближайшим кустам, а за ней идет Корден. Старик почти наступал на Джил и все время порывался её пнуть. Видимо, один раз это ему удалось — в тот самый момент, когда русалка собиралась перегрызть Джону горло. «Пошла, пошла», — выдыхал Корден. Джил мотала головой, сверкала кошачьими глазищами и тихонько скулила. Вдруг она замерла, съежившись и прикрывая голову руками. Корден от неожиданности пошатнулся и чуть не упал. Они больше не двигались: Джил лежала, свернувшись клубком, старик застыл над ней, словно манекен, облитый лунным светом. Джону казалось, что время течет медленно, как расплавленный воск. Он едва мог шевелить головой, так что приходилось косить глазами, отчего противно ныло в глазницах. Репейник видел, что Джил оставалась неподвижной, только ходуном ходили бока. Потом краем глаза Джон уловил движение — к русалке шла Вили Корден. Не в силах пошевелиться, он смотрел, как ковыляет старуха к Джил. Как опускается рядом. Как гладит русалку по мокрым спутанным волосам. Потом старик сел подле жены и сделал руками неловкое движение, словно хотел то ли отогнать Вили от Джил, то ли обнять их обеих. Он так и сидел, не решаясь опустить руки, когда русалка вскочила, в несколько прыжков подлетела к реке и с разбегу прыгнула в воду, подняв огромный фонтан.

«А бегает все еще по-человечьи», — подумал Джон. На этом месте ему, по всем правилам, полагалось потерять сознание, но сознания он не потерял. Роб подхватил его подмышки, Вили взялась за ноги, и сразу же боль разломила изнутри череп.

девонька моя девонька страшенная какая стала не совладать в коняшку играл куклу сшила лоскутки старые нянчил как мы теперь чуть не убила зубы холодно ей трава сырая за что наказание девонька моя

Если бы Репейник мог, он бы закричал. Ну, или хотя бы застонал. Боль колотилась между висками, в ушах колыхался звон, к горлу подкатывало. Джон тихо сипел, чувствуя, как редкие слезы катятся из углов глаз по вискам. Кордены тащили парализованного сыщика прочь от реки, не зная, что повинны в его муке. Хуже всего была, однако, не сама мигрень, а несмолкаемый поток мыслей, дуэт сознаний Роба и Вили.

в садик гуляла от осинки к осинке ходить училась молоком пахнет солнышко светит почему у всех как у людей одни мы так за что зубы кожа белая жаба глаза горят темно в омуте сом под корягой девонька моя

Чтобы хоть как-то отвлечься, Джон пытался думать своё. «Ошибся, — думал он с трудом, — ошибся. Не хотела она мстить родителям. Наоборот. Очень давно простила, еще тогда, когда они её выдали толпе». Было еще что-то важное, какая-то ценная мысль вертелась на границе сознания, и Джон никак не мог ухватить её, словно назойливого, но верткого комара. «Бегает по-человечески… Нет, не то, это неважно, она и дышать может по-человечески, это совсем не признак того, что уцелел разум. Еще, дальше… Ну и силища у неё, а крадется совсем незаметно. Все-таки в ней больше от зверя, чем от человека… верней, от рыбы, да, от хищной рыбы. Этакая двуногая акула. Монстра… Боги мертвые, как больно. Не отвлекаться. Монстра — проворная, бесшумная. Хотя родителей — поди ж ты — помнит и, похоже, до сих пор любит. Что ж, брошенные дети из приютов редко ищут родителей, чтобы отомстить. Чаще они взамен начинают мстить всему остальному миру. Так и Джил…»

ручки тянула поиграй поиграй где теперь не знали какие счастливые были вернуть нельзя веснушки да родинки как песня старая ждали ведь дождались косу заплетала на лавку лезла смеялась как сидит теперь ночью зверь рычит убьет девонька моя

В этот момент старик Корден споткнулся, неловко загреб ногами, оступился и выпустил из рук воротник сыщика. Джон крепко приложился головой оземь — второй раз за ночь. «М!» — сказал он и порадовался, что наконец слушается голос. «Эх-ма, — закряхтел Корден, — виноват, господин сыщик…» Он поднял Джона с земли, и старики понесли Репейника дальше. Боль схватила голову с новой силой. Обидно, подумал Джон, ведь в первый раз так удачно грохнулся — ничего не болело, а тут на тебе… Ценная мысль, улетевшая было, вернулась и по-комариному запищала над ухом. Так, так, стоп. Первый раз… Не болело… А теперь — болит… Неважно, что теперь; важно, что первый раз не болело, вот, вот… почему не болело… вот.

Поймал.

Когда Джил атаковала Репейника, она навалилась на него всем телом. При таком тесном контакте он должен был прочесть её без остатка, влезть в чужой разум, пропитаться всем, что там было — яростью, страхом, жаждой горячего мяса. Но, когда он лежал, придавленный русалкой, то не почувствовал ничего. Ни единой мысли, ни единой эмоции. Как в случае с Корденовским псом, как в любом случае, когда он прикасался к животному.

Потому что у Джил больше не было человеческих мыслей.

В этот момент боль внезапно отступила, а звездное небо перестало раскачиваться: Кордены положили Репейника наземь. Они ушли, не простившись, не сказав ни слова. Спустя четверть часа паралич начал проходить, и сыщик смог повернуть голову. Выяснилось, что его принесли к дому старосты. Джон лежал у калитки, в полной темноте, облепленный комарьем, и у него болел ушибленный затылок, но это была обычная, почти приятная боль, поскольку она означала возвращение к жизни. Потом начала болеть спина, отбитая при падении, и рука, по которой ударила русалка. Когда у Репейника заболели ноги, он кое-как встал, отворил калитку и побрел к дому.

Старосте он решил пока ничего не говорить.