Определенно голодна

9 Банановый хлеб

Я принесла домой вырезку Эндрю. Сняла с нее кожу, смешала оливковое масло, красное вино, тимьян, лимон, чеснок и соль, натерла каждый кусок этой смесью, свернула рулетом и оставила мариноваться на несколько часов. Затем обжарила на сильном огне со всех сторон и сунула допекаться в духовку. Из бордо я приготовила прекрасный соус, карамелизовала лук-шалот, припустила спаржу, запекла крошечные картофельные клубни целиком. И все это подала себе на ужин. Мясо оказалось довольно вкусным, мягче говядины, но чуть проще; правда, пикантности ему добавляла некая трюфельная басовая нотка, но то был, скорее, аромат ностальгии. Я осталась довольна.

Пока мариновалась вырезка, я отправилась прогуляться по Нижнему Манхэттену с обрезками кожи и мобильником, который купила специально для связи с Эндрю. Я завернула его в кухонное полотенце, сунула в бумажный пакет и разбила молотком на куски. После чего отправилась разбрасывать осколки в разных местах. Кожу выбросила в мусорные контейнеры на задворках всяких ресторанов Маленькой Италии и Чайна-тауна. В качестве крайней меры предосторожности я отнесла свое мужское пальто в благотворительный фонд на Восьмой авеню в Челси. И все это я проделала исключительно из уважения к безвременной (и такой неоднозначной) смерти Эндрю Готиена. Несколько дней спустя в «Нью-Йорк таймс» я прочитала его некролог. Оказалось, что Маккензи — мальчик, а Райан — девочка. Сумма страховки Эндрю была поистине восхитительной, а образование близнецов финансировал траст. Чего еще желать!

Так я стала серийным убийцей. Для того, чтобы так называться, как известно, нужно убить как минимум трех человек за определенный промежуток времени, причем не одновременно, конечно, а последовательно, но все эти критерии давно устарели. В две тысячи восьмом году ФБР пересмотрело их и постановило квалифицировать убийства как серийные, исходя из двух последовательных событий, разделенных каким-либо временны́м промежутком. Мне кажется, меньше уже невозможно. Но так как сейчас я нахожусь среди женщин в униформе всех оттенков серого и одного — бледно-оранжевого и считаюсь одной из них — таких же убийц, поджигательниц, воровок, наркодилерш, хакерш и мошенниц, то количество тех, кого я убила, вообще ни для кого не имеет никакого значения, кроме моих любезных аспирантов, изучающих когнитивные и поведенческие функции. Ну и кроме вас, конечно, мои читатели.

Серийный убийца несомненно отличается от массового или спонтанного. Тем более последнее определение уже давно не используется в качестве термина. Так могут назвать человека, который совершил убийство в состоянии аффекта. Массовый же убийца совершает преступление, лишая жизни двух и более людей единовременно в ходе одного события. Лиззи Борден, к примеру, хоть и была оправдана, но все же, скорее всего, совершила массовое убийство. (И пока я считаю, будто нам нужны как можно более скачущие рифмы для вдохновения женщин-убийц, конкретно убийство вообще не стоит рифмовать ни с чем. Лиззи не саданула своего папашу сорок раз и не грохнула мамашу сорок первым ударом. Ударов было всего около десяти ему и примерно двадцать — ей. Гипербола детства даже в этом.)

Лично я никогда не смогла бы стать массовым убийцей. Во-первых, это бестактно. Массовое убийство относится к серийным примерно как «Макдоналдс» к мишленовскому заведению. И тут, и там подают рубленую говядину, но если в одном она неразборчива и вездесуща, то в другом — это плотское наслаждение. И вопрос даже не в количестве. Массовый убийца не имеет привязанностей, серийный же налаживает личные отношения со своими жертвами. Даже колумбийские снайперы Джон Аллен Мухаммад и Ли Бойд Малво убивали, исходя из личных отношений с жертвами. Возможно, не непосредственно с каждой жертвой, ведь они все же были снайперами, но со всем округом Колумбия, который целиком превратился в их жертву. Поэтому, как мне кажется, такие массовые убийцы выставляют серийных психопатов в отвратительном свете. Ведь для нас самое важное в этом акте — искусство. Да, убивая Джованни в декабре двухтысячного года, я действовала в безрассудной спешке и была несколько растерянна. Никаких планов — исключительно интуиция: случайно нажатая педаль газа, хруст костей и почти мгновенный переход от радостной жизни к скользкой смерти. Ни у него, ни у меня не было даже доли секунды для того, чтобы обдумать последствия этой автомобильной аварии, которые стали и воплощением убийственного случая, и исполнением тайных желаний, и ошибкой Фрейда, возведенной в крайнюю степень. После этого я и почувствовала внутри себя острые шорохи, зудящие покалывания, сродни влюбленности. Конечно, меня напрягало и тревожило осознание того, что я совершила. Нет, это нельзя назвать чувством вины, по крайней мере не чувством того, что я называю «виной». Это был скорее всепроникающий страх, что меня могут раскрыть, и еще, возможно, страх, что я больше никогда не сделаю этого. Несформулированное удивление оттого, что, убив мужчину и смирившись с этим убийством, я оказалась в некоем бесформенном, лишенном морали пространстве. Зудящие покалывания, острые шорохи исчезли первыми.

Со временем улеглась и тревога. Воспоминание поблекло. Пару лет спустя я поняла, что довольно успешно справилась с этой влюбленностью. Я жила своей жизнью, без Джованни, и у меня на самом деле было все прекрасно. Я совершенно не скучала по нему, но при этом он мне нравился как никогда. Кажется, я даже любила его. Так, как могла любить кусачий свитер, который мне слишком уж к лицу и потому выбросить его невозможно. И всякий раз, надевая его, я получаю восторженные взгляды и комплименты, а снимая, расчесываю тело до крови.

Убийство Эндрю весной две тысячи восьмого года стало совсем другим. Преднамеренным. Спланированным с изысканной тщательностью королевского банкета. И я гордилась, что все прошло как нельзя более правильно. А ведь многое могло пойти не так. Но нет. И мне причиняло боль осознание того, что никто не видел моего прекрасного выступления, никто в полной мере не оценил кристальное совершенство этого акта. Я немного позабавилась с идеей пойти на похороны Эндрю — они были открытыми, — но все-таки отказалась от нее. Зачем искушать судьбу и мой чувствительный язык! Да и встречаться со своей бывшей ассистенткой, а ныне вдовой Эндрю и обоими его отпрысками совсем не хотелось. Я не ощущала себя плохо из-за его смерти, но если и испытывала нечто похожее, так только потому, что оставила детей без отца. Своего отца я любила. От него всегда приятно пахло лосьоном после бритья и табаком.

А еще, в отличие от Джованни, Эндрю мне нравился. Мне нравилось проводить с ним время. У нас была общая история. Он дал мне первую работу в качестве кулинарного критика, обнаружив скрытые способности, о которых я сама не подозревала. А я с уважением отношусь к мужчинам, которые дают мне новые знания обо мне самой. Только их очень мало, и появляются они очень редко. Спустя несколько дней после смерти Эндрю я летала на золоченых крыльях самодовольства. Они держали меня в воздухе, и все вокруг сверкало и искрилось, как в сказке. Даже унылая апрельская погода не могла помешать моей новой радости: я совершила нечто невообразимое. От концепции до самого исполнения, а жаркое из вырезки Эндрю имело беспрецедентный успех. Жаль, что только у меня одной, ведь я не могла поделиться им с кем-либо, и это омрачало мою радость.

И тут беспокойство снова начало нарастать. Ведь Эндрю мог умереть всего однажды, а я мне хотелось встречаться с ним снова и снова, быть с ним рядом, а потом убивать. Я хотела и того, и другого, то есть всего сразу. Но это невозможно. Хотя если бы это было возможно, я бы с радостью воскресила Эндрю, но лишь затем, чтобы снова убить. Причем не раз, не два, а делать это регулярно.

Я с головой ушла в работу, написала статью о еде во времена экономического кризиса для «Еды и напитков», где теперь была ответственным редактором. Джил возглавлял журнал больше десяти лет, но совет директоров решил, что этого достаточно, и снял его с должности, так что все наши взаимодействия зависели только от либидо. И это действительно странно, если так посмотреть. Мы с Джилом никогда не были настоящей парой, а меня к тому же никогда не грызла совесть за то, что я все время трахаюсь со своими боссами. И при этом, несмотря на наш маслянистый интим, ни Джил, ни я не думали, будто мы вместе.

Я хорошо помню этого славного неуклюжего мужлана, полную противоположность всегда вежливого и лощеного Эндрю. Джил же больше походил на свежевыпеченный аппетитный пирожок с типично американской начинкой. В Нью-Йорк он приехал еще в восьмидесятых из какого-то крошечного городка в Небраске, быстро сделал совершенно непристойные деньги на фондовой бирже, а во времена технологического бума в девяностых еще и приумножил их. После чего вдруг решил, что ему нужен журнал. Так и появились «Еда и напитки», а Джил, вопреки всем ожиданиям, преуспел. Этот кулинарный журнал оказался настолько удачным, что его купил крупный издательский холдинг, который оставил Джила в качестве исполнительного директора. Этот восхитительный болван любил свой журнал.

«Еда и напитки» начинали с того, что пели гимны простым удовольствиям, но редкий гурман будет довольствоваться скромным угощением, поэтому вскоре вместо мясных рулетов здесь стали воспевать паштеты. Наш журнал изменился вместе со вкусами Джила, которые изменились благодаря мне. Начала я со спагетти по-сардински боттарга ди тонно и с пасты риччо ди маре — с вяленой икрой и морским ежом. Джил очень любил вылизывать меня. Он целыми часами мог лежать, уткнувшись носом в мою пизду и лакая из нее, как кот молоко, своим толстым языком. В такие моменты он распластывался у меня в ногах, как морская звезда, прижимающаяся всеми своими сосочками, прекрасная и по-глупому преданная. Спагетти боттарга стали идеальным блюдом, после которого его можно было соблазнять другой, более изысканной едой.

Люди нынче любят покричать о своей полиамории — полиамория то, открытый брак это. Но если вы спросите меня, то я отвечу, что полиамория — это просто новый лейбл, личный бренд для тех, кто считает себя не таким, как все. Помню, однажды самопровозглашенная полиаморка познакомила меня с одним мужчиной, попавшим в ее широкие сексуальные сети.

— Знакомься, это Алекс, — сказала она. — Мой второй парень.

Алекс протянул руку, как дрессированный медвежонок. Я ответила на его пожатие. Я довольно вежлива.

Джил никогда не был моим парнем — ни первым, ни вторым, никаким другим. Я думаю, отчасти потому, что наши отношения напоминали скорее игру. Сам Джил тоже выглядел как мальчишка. Светловолосый, румяный мальчиш-плохиш с британскими корнями, как будто сошедший с картин Уильяма Хогарта. У него были васильковые глаза, маленькие зубки, напоминающие зернышки молочной кукурузы, и зачесанные назад золотисто-желтые волосы, в которых с возрастом все больше проявлялись серебряные пряди, точно призраки заморозков на пшеничном поле. Талия Джила указывала на его отменный аппетит и теплый юмор. Не могу сказать, что меня восхищало его тело, определенно, я не грезила о нем холодными одинокими вечерами, но главное — оно было приятным и очень благодарным. Когда я целовала его, Джил стонал от наслаждения, точно собака, которой чешут живот.

Несмотря на весь буржуазный блеск, Джил тщательно скрывал свое распутство. За ним тянулся целый свиток ванильных дамочек, на двух он даже женился и наслаждался с ними ежедневным миссионерским сексом, одобренным «Нью-Йорк таймс» и «Атлантик» (нет ничего более ханжеского, чем скромные либеральные издания). При этом Джил оставался супергероем-извращенцем. Кроткий Кларк Кент при свете дня, ночью он превращался в летучую мышь и начинал жонглировать чужими жизнями, не испытывая ни малейших угрызений совести. Все свои эротические манипуляции он воспринимал с эмоциональностью золотистого ретривера, то есть вообще никак.

Эмма уже давно говорила, что эротическое развитие мужчины останавливается на первой привязанности. Это, по ее утверждению, есть принцип фиксации. Как муха в янтаре или заливной лосось, мужчина цепляется за один конкретный образ, конструкцию или фантазию, мимо которой уже не проходит. У него могут появляться другие интересы, навязчивые идеи или новые фантазии, которыми он украшает свое существование, но от первого увлечения уже никогда не отказывается. Как мой отец, к примеру. Он неровно дышал к французской актрисе Лесли Карон, а все потому, что еще в нежном возрасте увидел ее в фильме «Американец в Париже». Мы, его дети и жена, которая немного походила на Карон, заслышав увертюру к этому мюзиклу из динамиков в его кабинете, мгновенно понимали, что ему грустно. Идеалом женщины у моего отца на всю жизнь оставалась энергичная француженка с чистыми руками и ногами. Моя мать, которую он встретил в семнадцать, воплощала в себе эти качества. Со временем она многое растеряла, но французскость осталась в ней навсегда. Так что, возможно, Эмма совершенно права.

Подозреваю, Джил лет в тринадцать наткнулся на томик «Истории О» французской писательницы Доминик Ори, который буквально бросил его в веселый водоворот разврата. Благодаря этому садомазороманчику Джил навсегда полюбил связывать девочек, а затем заставлять их плакать и кончать. В том же году старший брат обманом затащил Джила в порнокинотеатр под открытым небом где-то на побережье Массачусетса. Вначале спрятал его в багажнике, но как только на экране появились первые кадры известной порнушки «За зеленой дверью», выдвинул сиденье и выпустил наружу ничего не подозревающего Джила, который, точно молодой олень, выпрыгнув прямо в ловушку братова презрения и насмешек его друзей, был вынужден просмотреть весь фильм от первых кадров похищения невинной Глории до жаркой театральной оргии и спасения в самом финале. Джил почти не отличался от актрисы Мэрилин Чемберс, которая играла главную роль: вначале был испуган, затем ошеломлен и в самом конце уже задыхался от восторга.

От разврата Джил плавно перешел к ванили, с добродушной невозмутимостью познавая все разнообразные телесные удовольствия от миссионерского секса до анального. Он был на редкость хорошим парнем, мой дорогой Джил. Таким же хорошим, как мистер Роджерс, телеведущий и пресвитерианский проповедник, как если бы Джил не был проповедником, а мистер Роджерс владел полным набором анальных шариков и БДСМ-фиксаторов из прекрасной английской кожи.

Хороший парень Джил никогда не был у меня единственным. Все то время, пока мы были вместе, я получала удовольствие и с другими парнями. Одни казались светлячками, загорающимися в теплом чреве июльской ночи — на звенящих бокалами коктейльных вечеринках, среди мерцающих огней, голых плеч, нагретой плоти, влажного соленого воздуха. Они обнимали меня, не успев прикоснуться ко мне. Другие напоминали ртутные всполохи наркоманских трипов, лязгающие ружейные затворы, поршни, двигающиеся туда-сюда и стонущие от напряжения. Третьи скользили, точно серебряные опилки, по отелям, мотелям, гостиницам и пансионам, бились крупной дрожью на хрустящих простынях, разрывая их от угла до угла. Немногие, очень немногие оказывались в моей квартире: незнакомый маскулинный аромат лесного гумуса, хлорки и спермы после радушного приема. Со стуком откинутое сиденье унитаза.

Но только один-единственный подержал мое сердце в своих крупных руках. Недолго. Пока от него ничего не осталось.

Чтобы чем-то заполнить пустоту в своей жизни после смерти Эндрю, я начала работать еще усерднее. К осени две тысячи восьмого года я с головой ушла в работу над журналом и над редактурой своей второй книги «Ненасытные. Что, где, когда, кто и как в американской кухне». Оглядываясь назад, я понимаю, что лучшего времени для написания путеводителя по первоклассным американским ресторанам, чем серьезный экономический кризис, не сыскать. В «Ненасытных» есть огромный раздел, посвященный ресторанам экономкласса. Трудно сбросить со счетов красоту изысканных пиццерий «Джо» или «Папайя Грей», которые закрылись, не выдержав непомерной аренды, однако книга все равно по большей части рассказывала читателю о местах, где посетители платили совершенно непристойные деньги за гедонистические блюда, а подавленный стыд за сумму чека служил их основной приправой.

Американские рестораны вообще стремительно меняют курс. На каждую убеленную сединами «Таверну Фрэнсис», в которой любил отобедать еще Джордж Вашингтон, или «Ойстер Юнион Хауз», открытый еще в начале девятнадцатого века, приходится миллион заведений, которые умирают в первый же год своего существования. Примерно восемьсот из тысячи ресторанов Нью-Йорка закрываются в течение пяти лет после открытия. Жители этого города похожи на сорок, одержимых блеском, слетающихся на сияние звездных фасадов, однако сорок слишком много, а владельцы ресторанов не особо заботятся о качестве продукта. Их эго хочет только денег, кокаина и молодой плоти, обтянутой узкими штанишками и юбчонками, так что рестораны держатся только за счет финансовой силы инвесторов. Эти заведения открываются и закрываются, как глаза в городе, который никогда не спит. Ведь управлять любым рестораном тяжелый труд, и неважно, где он находится — в Нью-Йорке ли, в Сан-Франциско, Кливленде, Берлингтоне, Портленде или заштатном техасском городишке на две тысячи жителей.

Так что мне нужно было поскорее закончить свою книгу. Нет никакого смысла покупать путеводитель по ресторанам, которые уже успели прогореть. Я как можно быстрее должна написать книгу, где указаны только самые лучшие, самые стабильные рестораны и мои от них впечатления. Поэтому свою выборку я начала со старых колонок для «Еды и напитков», затем расширила ее, выйдя за пределы Нью-Йорка и Лос-Анджелеса на потребу огромному ненасытному американскому животу, который лишен какого-либо вкуса. Все это напоминало игру, которую я не собиралась проигрывать.

Шесть недель я пересекала Америку из конца в конец, с одного побережья на другое: из Нью-Йорка в Сиэтл, из Спокана в Миссулу, из Сакраменто в Лас-Вегас, из Тусона в Дэнвер, из Остина в Миннеаполис, из Чикаго в Новый Орлеан, так, точно туго шнуровала корсет, затягивая шнурки между ресторанами высокой кухни, особыми мясными лавками, региональными гамбургерными, молекулярными кухнями и специалитетами. Преследуя интересы этичного критика, я выбирала только те рестораны, в которых уже бывала раньше, — ведь несправедливо судить о заведении, побывав в нем всего лишь раз. Даже у самого именитого ресторатора может выдаться неудачный вечер. И пусть его в этот момент защищает целый штат тщательно отобранных сотрудников, его падение должно быть мягким. Я путешествовала и ела, болтала и пила, прятала свои рыжие волосы под разными шляпами, а тело — под бесформенными балахонами.

Такая жизнь на колесах отнимала кучу времени, но работа хоть как-то затыкала дыру от потери Эндрю. Она потихоньку затягивалась, когда я переезжала из одного отеля в другой. Поначалу почти незаметно, но стоило мне вернуться из вояжа по просторам Америки и погрузиться в удобную тишину, просмотр заметок, свежие записи и редактуру старых колонок, я вновь почувствовала рядом с собой Эндрю, который уже давно был мертв. Мы с ним стали похожи на пожилую супружескую пару — общались молча и наслаждались компанией друг друга. За исключением того факта, что я его съела.

Чтобы закончить книгу, я взяла десять недель отпуска. Трудно оставаться пишущим редактором ведущего журнала о еде и одновременно заниматься своей книгой. Чтобы написать одну-единственную колонку, я должна посетить ресторан минимум трижды, причем всегда с разными людьми, всегда под чужим именем и всегда в одежде, которая скрывает мою личность. Перепробовать несколько блюд, которые накладываются друг на друга, точно круги в диаграмме Венна, при этом вести записи непосредственно во время еды, а затем уже писать убедительный анализ на триста, шестьсот или тысячу слов.

Когда читатель открывает газету или журнал (или загружает окошко в браузере), чтобы прочитать в обзоре о новомодном ресторане, он даже не представляет, сколько работы проделано для того, чтобы это было написано. Ему кажется, будто быть ресторанным критиком легко, он думает, что это очень гламурно, волнующе и восхитительно — получать деньги за то, что ешь! Иногда так и есть. Редко, но все же это случается: ты получаешь золотой билет Вилли Вонки и незабываемые впечатления. Тогда можно перекатывать во рту это маслянисто-сливочное, острое, пикантное искусство и чувствовать, как пульсируют сосочки на языке, подобно нежному сердцу певчей птички. Иногда — крайне редко — можно наткнуться на абсолютное совершенство и встретить просто запредельную еду. И в такие моменты я чувствую себя необъяснимо счастливой, точно шлюха, чей кавалер оказался одновременно красив, здоров, одарен, чувственен, щедр и придерживается принципов равноправия.

Но по большей части мне приходится есть тщательно составленные блюда, которые отдают эгоизмом и претенциозностью, от которых начинает тошнить, если съесть чуть больше, чем нужно. Люди в большинстве своем обыкновенные идиоты. И кулинарного критика от дилетанта отличает не просто превосходный вкус. По улицам Нью-Йорка ходят легионы превосходных гурманов. И не просто способность хорошо писать — мир полон людьми, которые умеют создавать тонкую и прочную, точно шелковые нити, прозу. То, что делает кулинарного критика поистине великим — а я великий кулинарный критик, один из величайших, такой, что многие другие хваленые критики могут смело поцеловать меня в задницу, — это готовность выполнять тяжелую работу по дегустации блюд по собственной воле, фиксировать свои соматические впечатления и переводить их в легкую прозрачную прозу. От природы эти навыки далеко не всегда сочетаются в одном человеке. Ведь сфера физических переживаний часто остается невыразимой, а способность складывать слова, наоборот, требует ясности и выхода вовне. Но если вдруг у вас есть способность сочетать в себе плотское и лингвистическое, значит, вы обладаете задатками великого кулинарного критика. Это редкая порода. Поклоняйтесь нам.

За десять недель отпуска я закончила довольно отточенный черновик «Ненасытных» и передала его своему издателю. Обожаю это ощущение удовлетворения после отправки рукописи — радость вперемешку с тревогой. От меня здесь уже ничего не зависит — я закончила свою часть работы, приложила руку к успеху своего детища, остается только надеяться, что оно не подкачает и сделает все, к чему я его готовила. Естественно, я считала, что книга получилась просто отличной.

Я встретилась с редактором «Еды и напитков» Хлоей Джеймс, чтобы обсудить мое возвращение после длительного творческого отпуска. Октябрьское небо сияло тем оттенком синего, который внушал исключительный оптимизм — в этом и состояла главная ирония. Я пришла в офис ровно к назначенной на десять часов утра встрече. Хлоя уже сидела за своим столом и выстукивала что-то на клавиатуре длинными ногтями, похожими на дешевые каблуки. Заметив меня, она подняла глаза и жестом пригласила сесть в кресло напротив.

Мы завели с ней светскую беседу, этакий словесный вальс, который вежливые люди танцуют в качестве прелюдии к важному разговору. Хлоя поздравила меня с окончанием работы над рукописью. Я поблагодарила Хлою за то, что позволила мне спокойно окончить ее, не прерываясь на журнальные колонки. Хлоя ответила, что рада, что журнал смог удовлетворить мою просьбу. И тут улыбка застыла на ее лице, превратившись в гримасу.

— Дороти, — сказала она. — Ты знаешь, что этот год выдался очень тяжелым для журнальной индустрии.

— Этот год выдался тяжелым для всех, Хлоя, — ответила я.

— Да, верно, — подтвердила она. Я пристально посмотрела в ее глаза. Она сглотнула. — Мы в нашем журнале проводим некоторую реструктуризацию.

Лицо ее при этих словах оставалось бесстрастным. Она взглянула на свои ладони. Большой палец ее левой руки буквально впился в обручальное кольцо на безымянном. Я заметила, что ее маникюр выглядел далеко не так блестяще, как обычно.

Финансовый кризис две тысячи восьмого года тяжело ударил по всем печатным СМИ: за десять месяцев более сорока пяти тысяч человек потеряли работу. До меня дошли слухи, что за те десять недель, пока я писала свою книгу, трех знакомых авторов уволили из журналов «Роллинг стоун», «Нью-Йорк таймс» и «Элль». Только один из них стал редактором какого-то сайта, где, насколько я знала, публиковали в основном картинки кошечек и какие-то безграмотные штуки, написанные заглавными буквами. Оставшиеся двое подумывали вернуться в городки на Среднем Западе, откуда они были родом. Еще какой-то десяток лет назад влажные и готовые ко всему бедра нью-йоркских СМИ нынче оказались накрепко стиснуты. Нью-йоркские СМИ образца две тысячи восьмого стали мрачными суками.

Я заметила, как неловко чувствует себя Хлоя и какое запустение царит в офисе нашего журнала, столы, за которыми никого нет, покрыты пылью. Страх пробежал ознобом по моему телу от промежности до самого сердца.

— Дороти, мне ужасно жаль, но «Еда и напитки» меняет свою модель. У нас больше нет возможности выводить твое имя в заголовки.

Мне потребовалось всего лишь мгновение, чтобы понять, о чем она говорит. Я сразу представила главную колонку журнала, его белую бумагу, черные чернила, шрифт с засечками, точно следами от жучиных лапок, верстку и тяжелый, точно викторианские похороны, заголовок. Но что именно она имела в виду, говоря про мое имя в нем? Вероятно, в моем взгляде читался этот вопрос.

— Мы расторгаем наш с тобой контракт, — сказала Хлоя. — В индустрии вообще все изменилось, так что наш журнал просто не может позволить себе оплачивать работу таких авторов, как ты.

— Как я.

— Как ты. Вообще всех наших топовых авторов.

— Хлоя, я работаю в «Еде и напитках» уже одиннадцать лет.

Она вздохнула:

— Твой вклад в журнал, Дороти, бесценен, мы это понимаем.

— Я выиграла для журнала гребаную премию Джеймса Бирда, Хлоя.

Она моргнула и снова принялась теребить свое обручальное кольцо.

— Мне очень жаль, Дороти, но мы решили направить «Еду и напитки» в новое русло.

— Ты серьезно?

Хлоя снова вздохнула.

— Весь журнальный бизнес изменился. И мы должны измениться вместе с ним. Короткие материалы, побольше фоток и видео. Ничего личного.

— Хлоя, тогда наш журнал превратится в обыкновенную подборку рецептов печенья и салатиков от выпускников лучших колледжей страны, которые будут обсуждать здесь Гордона Рамзи и эффект Момофуку.

Хлоя взглянула на свой стол, нашарила там темно-красную папку и подтолкнула ее ко мне, теряя самообладание.

— Вот тут твое выходное пособие, — проговорила она. — Весьма щедрое, надо сказать.

— Да иди ты, Хлоя, — ответила я.

Хлоя посмотрела на меня, приподняв бровь, плечи ее поникли.

— Ты устоишь, Дороти, я уверена.

Я схватила папку, развернулась и вышла за дверь. Это был самый унизительный момент в моей жизни, не считая ареста.

Обычно я сама бросала работу, но никто никогда меня не увольнял. Любой фрилансер знает, что рабочие отношения могут иссякнуть сами собой, и тогда обе стороны молчаливо соглашаются с тем, что совместная работа закончилась и больше не стоит ничьих усилий. Я могла подавать какие-то заявки, меня могли не принимать как автора — это нормально. Когда-то мне не удалось пристроить ни в одно издательство свою первую рукопись об истории кофе — тогда она была плохо продумана (можно вернуться к ней сейчас, но, находясь в тюрьме, сложно найти хорошего фотографа, который согласится работать со мной в этих условиях). Однако никто и никогда меня не увольнял.

С таким сложно смириться и обычному человеку, для меня же это оказалось совершенно невыносимым. Я как будто сошла с ума. Неделю я сидела дома, пекла банановый хлеб и бутылку за бутылкой доставала вино из своего винного шкафа. Неделю я не вылезала из пижамы. Если я не пекла банановый хлеб, значит, переносила со стола в кровать свежую буханку, бутылку вина и блокнот. Я писала списки дел, планы, какие-то заметки о том, как превратить этот лимон в лимонад. Идея уволить Хлою очень нравилась мне, но этого было мало. Мне хотелось увидеть, как сам журнал прогорит к чертям. Я перебрала все возможные варианты от отказа рекламодателей до расследования налоговой службы и судебного процесса, причем такого, который засунет гребаный журнальчик в труповозку. Но все это так или иначе сводилось к бессмысленному бреду пьяной озлобленной женщины, которая попусту размахивает кулаками от бессилия. Оглядываясь назад, я думаю, что, должно быть, именно так чувствуют себя обычные люди каждый день.

В конце концов именно Эмма, известный агорафоб, помогла мне одеться и выйти из дома. Прочитав о моем увольнении на каком-то кулинарном сайте в разделе сплетен, она тут же позвонила мне:

— Ты лучше них, Долл, так что иди и делай свою чертову работу.

Я ответила ей, что я устарела, превратилась в анахронизм, назвала себя дыркой от бублика в журнальном мире.

— А ты просто цепляй слово за слово и делай, что должно, — перебила она.

Но меня уже прожевал и выплюнул интернет, этот отвратительный, грязный, зловонный монстр с двоичным кодом, который нельзя даже в руках подержать. Это ли не ирония! Моя жизнь кончена.

— Да срать на этот гребаный журнал, иди и пиши, — сказала Эмма. — И кстати, Долл, принеси мне своего бананового хлебушка.

Я обдумала совет Эммы. Моя подруга была права. Эти интриги все равно ни к чему бы не привели, кроме как размазали бы меня по дивану и заставили чувствовать себя ничтожеством. Журнал «Еда и напитки» был слишком крупной рыбой, не мне тягаться с ним. К тому же я все равно лучше. Лучше Хлои Джеймс, лучше этого журнальчика, лучше всей журнальной индустрии, которая выела меня изнутри, высосала из меня все соки, а потом отбросила в сторону.

Так что я встала, приняла ванну, оделась и принесла Эмме буханку бананового хлеба, а потом вернулась к работе. Я была голодна. Мне было скучно. Я нуждалась в чем-то новом, в том, что позволит мне опять почувствовать себя настоящей.