Определенно голодна

2 Жареный пастернак

В тюрьме скучно. Слишком шумно, слишком светло. Вокруг все время толкутся люди, каждый день, если не сидишь в одиночке, где мне явно могло бы даже понравиться, если бы я знала, что могу покинуть ее, когда захочу. Правда, в одиночке отнимают ручки и карандаши, а иногда даже и книги. Поэтому я терплю эту чертову толпу людей, чтобы у меня была возможность писать. За хорошее поведение мне позволяют иметь бумагу, ручки, а иногда даже подходить к компьютеру. Я ужасно страдаю ради собственного творчества.

По ночам, лежа в своей узкой монашеской кровати, я слушаю, как вся эта толпа ворочается под одеялами, перешептывается, храпит, дышит — такое впечатление, что я переспала с каждым — каждой — из них. И ни с одним — одной — не хотела бы встретиться. Но мне приходится проводить с ними все время. Оно связывает нас, уравнивает, даже сближает. Его тут слишком много. Как и людей. Я никогда их особо не любила, а теперь люблю еще меньше. Здесь практически все — женщины; и почти не с кем замутить. Есть, конечно, охранники, мужчины, но чем меньше о них говорят, тем лучше. Я вижу, насколько они ужасны с заключенными, и без того до крайности уязвимыми. Эти мужланы — настоящие подонки, которые дорвались до власти, как до мешка со сладостями. Видимо, все их подростковые фантазии наконец исполнились здесь.

В тюрьме вообще компания та еще. Но еда — много хуже. Даже если вы готовы идти на поводу у системы и подстроиться под нее, еда все равно останется прежней. Я бы отдала целое королевство за тонко прожаренный пастернак, каре ягненка, пару ломтиков итальянского свиного рулета копа ди чингиале и бокал «Монвертино ле Перголе». Да я бы убила за каплю тосканского оливкового масла первого отжима. И я ничуть не преувеличиваю и совсем не угрожаю — во всяком случае, пока. Потому что масло — единственное, на что я могу рассчитывать, находясь в заточении.

Впервые за годы, проведенные здесь, я наконец получила работу — в библиотеке. Мне даже за это платят, ведь забесплатно в тюрьме никто не работает. В мои задачи не входит помощь в поиске книг. Или проверка книг на выдаче и возврате — на эти позиции целая очередь соискательниц, ведь там можно пользоваться компьютером. Я же просто складываю книги на специальную тележку, проталкиваю ее к стеллажам, нахожу нужную полку и ставлю их на место. Скучная, унизительная и бессмысленная работа, но хотя бы не требующая больших физических усилий. Так что в конце рабочего дня я еще в состоянии писать. Целыми днями я катаю свою тележку с книгами из Библиотеки Конгресса, отмечаю рабочие дни, вспоминаю еду. И это совсем не та еда, которую вы можете себе представить. Это вовсе не парад изысканнейших блюд, затейливых, как одеяния у папы римского, только еще более разнообразных. Никаких тут тебе зажаренных певчих птичек, чей сок стекал по моему прикрытому подбородку, когда я грызла их хрупкие косточки. Никаких ужинов от Томаса Келлера, лучшего шеф-повара Америки, избыточных и грандиозных, точно симфонии Вагнера, где каждая тарелка обладала собственным голосом. Никакого шелка и терпкости Пира семи рыб. Никакой пышной пены муссов и соусов молекулярной кухни из «Эль Булли».

Нет. Блюда, которые преподносит мне моя память, суровы, как простая простыня. Тарелка с нарезанными помидорами, нагретыми солнцем, истекающими соком, сбрызнутыми маслом и посыпанными алмазно-белой солью. Толстый ломоть свежеиспеченного, еще теплого хлеба, намазанный желтым сливочным маслом. Жареный цыпленок с хрустящей корочкой, сквозь которую горячий жир брызжет мне прямо в рот. Миска ягод с неприлично густыми сливками. Я вспоминаю еду, которую, храни ее Господь, подавала моя мать.

Люди склонны считать, что настоящие истории начинаются в исходной точке и заканчиваются где-то в середине. Иногда так и получается. Но эта повествовательная структура верна ровно настолько, насколько верно время, имеющее точно такую же конструкцию, как любой дом, платье или турдукен. Любая история — это то же правосудие или небоскреб, например, то есть то, что люди придумывают. Я начала рассказывать свою историю почти с самого конца, однако она не перестает быть правдивой. Более искусной — да, но точно не фальшивой. Поэтому позвольте мне сделать небольшую паузу и рассказать вам историю о том, как когда-то я была маленькой девочкой. Правдивую историю. А зачем мне вам лгать?

Когда я была маленькой — задолго до того, как рассталась с девственностью или хотя бы просто поцеловалась с мальчиком, мне тогда было лет двенадцать, наверное, — я уже все предвидела. Как оно потом и оказалось, все происходило именно так, как я и представляла. Я представляла, будто приглашаю на ужин всех своих любовников, прошлых и настоящих. Даже тем пушистым и ершистым котенком в раннем пубертате я уже знала, что моя жизнь будет заполнена мужчинами. Представляла, что их будет много, и все они будут интересными, привлекательными и, прежде всего, надежными.

Я представляла, как отправляю каждому из них специальное приглашение. Что-то невероятно красивое, выведенное яркими чернилами на плотной бумаге — тяжеловесное, точно порции в американских забегаловках, незабываемое, как изысканный десерт, и нежное, словно стейк из мраморной говядины. И каждый мой прошлый или настоящий любовник с восторгом согласился бы на ужин, не зная, что кроме него приглашение получило еще множество других мужчин и все они пребывают в таком же предвкушении встречи со мной. Я тогда и представить не могла, что найдется тот, кто не захочет новой встречи со мной. До сих пор не представляю.

В своем воображении я видела длинный обеденный стол, очень длинный и очень широкий, черный, лакированный, точно жук. Вдоль него — стулья с прямыми спинками и высокими шипами на них, как будто это какие-то средневековые пыточные устройства. Все мужчины, которых я когда-либо любила, сидят здесь, объединенные любовью ко мне и недоумением — они не знают друг друга, не знают друг о друге и совсем не понимают, что тут делают. А я сижу во главе стола и улыбаюсь.

В моем девчачьем воображении все любовники были как на подбор одинаково красивы и мужественны, как модели в отутюженных рубашках. Что двенадцатилетняя девочка знает о мужчинах? Тридцатилетний мужчина для нее бесконечно стар, непостижимо желанен и напрочь лишен индивидуальности. В двенадцать мое вожделение ограничивалось неясным потягиванием внизу живота и испачканными трусиками. Я знала, что вожделение добром не кончается, но мне страшно хотелось, чтобы все эти мужчины желали меня. Конечно, я тогда ничего не знала о настоящей страсти, кроме того, что это — власть. И я жаждала власти уже тогда.

И вот этот мой воображаемый пир, все эти официальные приглашения, длинный черный стол, по обеим сторонам которого сидят воинственно настроенные по отношению друг к другу мужчины, стулья с шипами на спинках, блеск столовых приборов, сияние бокалов, ароматы жареного мяса, вежливые угрозы, тихие разговоры, почти ощутимое всеобщее недоумение, и во главе всего этого я — умиротворенная, точно персидская кошка. Такова моя фантазия о власти, плод богатого воображения двенадцатилетней девочки.

Удивительно, что я не стала хуже, чем есть.

Кстати, в тюрьме не так страшно, как я думала. Паре местных сиделиц однажды пришло в голову проверить, как знаменитая убийца держит удар. Едва я заселилась сюда, они решили, как тут говорят, меня отмудохать. Их желание доминировать было восхитительно. Они загнали меня в угол, когда я выходила из душа. Я же взглянула на них сверху вниз, на их горящие невыразимым желанием лица, и сообщила, что убила человека маленьким кусочком фрукта. Затем позволила им найти подтверждение на сайте. После чего наблюдала, как они удивляются и потирают свои больные мозоли. Я выскочила из душевой под всеобщее молчание. Все эти женщины оказались мелкими шавками, которые пытались изобразить из себя доминатрикс, я же была реальной, неприкрытой, залитой кровью убийцей. Здесь еще можно долго говорить о пугающем интеллекте и приглушенной совести — у меня всего этого в избытке.

Совсем скоро ко мне, точно мотыльки на пламя, начали слетаться разные специалисты по судебной психологии и уголовным делам. Буквально через две недели после того, как я заселилась в Бедфорд-Хиллз, женское исправительное учреждение, мне пришел первый запрос на интервью. Затем их становилось все больше и больше — два, потом еще три и еще. Энергичные аспиранты и начинающие специалисты повалились мне на голову как снежные комья, буквально расталкивая друг друга, стараясь завладеть моим вниманием. Ну не восхитительно ли это, когда за тобой стремится ухаживать столько молодых людей сразу! Я ощущала себя первой красавицей на этом тюремном балу.

Прошла стандартные тесты. Согласилась сделать МРТ и генетический анализ. Неоднократно рассказывала о своем детстве. Меня просто завалили газировкой и самой лучшей снедью из местных торговых автоматов, лишь бы получить мое согласие на то, чтобы сотворить с моей психикой еще что-нибудь эдакое. Практически все мои собеседники были лет тридцати, в очках и одетые до тошноты асексуально. Но я возбуждаюсь, когда становлюсь центром внимания, поэтому я расправляла свои экзотические крылья и летала под их мягкими взглядами. То был просто эффект Хоторна, и мое поведение благодаря ему стало другим и не всегда отличалось невинностью.

Я сразу поняла, что интерес этих студентов ко мне целиком зависит от того, насколько хорошо я соответствую их ожиданиям. И чем больше я дразнила их своими якобы пограничными состояниями, от которых зависел окончательный диагноз, тем дольше удерживала их внимание. И просто наслаждалась этим. Мне не хотелось разочаровывать свою аудиторию, поэтому я подтасовывала ответы, чтобы сделать их такими, которые покажут ей всю мою необычную пикантность. На самом деле я прекрасно знала, что именно они ищут, эти исполненные энтузиазма молодые люди.

Все просто. Моя история действительно длинная и витиеватая, полная разнообразных личин и восхитительного нонконформизма. Я осуждена за убийство, совершенное в импульсивном порыве, но при этом тщательно подготовленное. И, правды ради, я совершенно не раскаиваюсь. В библиотеке Бедфорд-Хиллз есть довольно старенький, но крайне полезный справочник «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам. Выпуск 4». Изучив его, я легко симулировала любое расстройство, если считала это необходимым. Конечно, я не могла влиять на результаты МРТ, но даже неврологи признают, что, как только речь заходит о человеческом мозге, они превращаются в Христофора Колумба: ищут новый маршрут в Азию, а открывают Америку. Наука о мозге весьма приблизительна, поэтому все в ней легко подделать и еще легче — обмануть тех, кто ею занимается.

Я особенная, студенты — мои наперсники. Они дорожат мною до потери сознания — так я для них ценна. Кто-то даже взволнованно воскликнул однажды: «Вы идеальный образец женского антисоциального расстройства личности!»

Это ужасно смешно. Мне-то известно, что я просто психопатка. Психопатия никогда не появится в новом выпуске «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам», но то, что таким, как я, не могут прописать лекарства, совершенно не означает, что нас не существует.

Среди психопатов я — бабочка-бронзовка, большая, темно-рыжая, красивая. Она хлопает крыльями, когда ест. Я — заперта в этом сером пенитенциарном заведении и потому обречена. Впервые я узнала свой диагноз много лет назад, когда проходила тест из двадцати шести вопросов, но, главное, я знала о том, что не такая, как все, еще до того, как села за компьютер и открыла опросник, чтобы поставить галочку напротив «Я говорю людям то, что они хотят услышать, чтобы заставить их делать то, что хочу я» и «Любовь — переоцененное чувство». Я просто тогда еще не знала, как называется этот диагноз.

Психопат в первую очередь делает то, что ему выгодно. Лично мне выгодно заявлять о своей психопатии, причем как в тюрьме, так и на свободе. Там, в далеком мире, мой диагноз продается лучше секса, но секс в совокупности с диагнозом сулит непередаваемое наслаждение.

Ведь женская психопатия — это настоящий белый тигр среди психических отклонений, буквально чудо света. А уж как я люблю чужие восторги!

Долгое время ученые не хотели признавать существование женщин-психопатов, несмотря на очевидное: матерей, которым плевать на рыдающих в мокрых пеленках детей; медсестер, которые отправляют пациентов на тот свет; черных вдов, за которыми тянется целая цепочка мертвых мужей. Но люди не хотят этому верить. В конце концов ученые постановили: женщины-психопаты совсем не похожи на мужчин с таким же диагнозом. Но я бы им ответила: ни хрена! Мы, женщины, и впрямь обладаем гораздо большим эмоциональным коварством, прикрываясь исключительной заботой. Нам с раннего детства вменяют в обязанность интересоваться внутренней жизнью других людей. Полагаю, таким образом нас готовят к нелегкому труду материнства, ну, или брака, если уж на то пошло. Встречаются женщины, которые и в зрелости продолжают носить розовые очки, и даже психопатки могут казаться обычными женщинами, со своими желаниями и ожиданиями. Это совершенно точно. Психопатия у женщин не проявляется каким-то иным образом, просто мы умеем притворяться гораздо лучше мужчин.

История помнит предостаточно ярких психопаток. Семнадцатый век, Елизавета Батори, которая замучила в своем замке сотни человек, прежде чем ее саму не замуровали в одной из башен. Ла Квинтрала, чилийская аристократка, убившая четыре десятка человек. Восемнадцатый век, Дарья Салтыкова, московская помещица, отправившая на тот свет несколько сотен крепостных девушек. Девятнадцатый век, Дельфина Лалори из Нового Орлеана, пытавшая до смерти своих рабов. Все эти женщины из века в век пускают чужую кровь, пытают и убивают, но люди по-прежнему не хотят верить в очевидное. Вспомните викторианскую Англию, где дамочки морили мышьяком и прочими ядами членов своих семей, только чтобы получить страховку. А недавние события? Эйлин Уорнос, прикончившая семерых своих секс-клиентов, и Стейси Кастор, которая прославилась тем, что отравила одного за другим сразу нескольких своих мужей. Но люди все равно не верят. Феминизм проник уже практически во все сферы нашей жизни, но медленнее всего он попадает туда, где любят убивать.

И пока вы называете женщин прекрасным полом, отрицаете и не признаете многие очевидные вещи, мы чувствуем жуткую пустоту, которая наполняет наши души с самого рождения. Я психопатка. Но студенты, изучающие психологию преступников, ставят самые разные диагнозы и обосновывают их, изучая меня вдоль и поперек. Конечно, они ошибаются, но мне радостно от их внимания, я наслаждаюсь им и делаю все, чтобы помочь. О чем это говорит?

Кроме истовых студентов — неухоженных и плохо одетых, особенно мужчин, — я редко принимаю посетителей. Иногда приезжает мой отец. Дважды навещала сестра. Брат передавал привет. Эмма направляла заявление о визите, но я не дала согласия. На это есть свои причины. Хотя меня впечатлило то, что она вдруг решила покинуть свою квартиру и отправиться в долгий и непростой путь в Бедфорд-Хиллз. (Правда, наверняка она знает, что я никогда не дам своего согласия на ее посещение, поэтому и играет в эту игру. Но я не собираюсь поддаваться соблазну, чтобы не видеть, как она появится здесь однажды в воскресенье, в наряде от Вивьен Вествуд и благоухающая «Герленом». Я даже не открываю письма от нее.)

К счастью, в тюрьме мы никогда не встретимся с тем, с кем не хотим. Этим она и отличается от реальной жизни. Там, в реальности, люди из прошлого так и норовят вползти в вашу жизнь, как тараканы, выскакивают из щелей, шныряют в темноте. И невозможно избежать внезапного поворота судьбы. Вот вы подходите к перекрестку и видите, как там покупает хот-дог редактор вашей университетской газеты. Вы заговариваете, потом вместе идете на ланч, потом встречаетесь, чтобы поужинать, затем падаете в кровать и трахаетесь, а потом вдруг влюбляетесь. Любовь — это дыхание смерти. Никто и никогда не разубедит меня в этом.

Тюрьма может быть адом для других, но не для тех, кого ты любишь.