Определенно голодна

11 Язык с оливками

«Поцелуй — это начало каннибализма», — написал французский философ Жорж Батай. Или это написал не он? Я не читала его «Эротизм. Смерть и чувственность», откуда, должно быть, эта фраза, но, возможно, еще прочитаю. Его труд кажется мне весьма интересным, только я не уверена, что он пройдет тюремную цензуру. Скорее всего, увидев название, ее изымут (хотя позволяют просачиваться сюда всякой дряни). Здесь нам разрешено иметь до двадцати пяти собственных книг, которые потом расползаются по рукам. Но, по правде говоря, у тюремных обитателей отвратительный литературный вкус. Здесь любят «Пятьдесят оттенков серого» и романы Даниэлы Стил. Вы не поверите, но даже «Майн кампф». Все книги Стивена Кинга. Дневник Анны Франк, которая знает, каково это — жить среди людей, которых ненавидишь, так что неудивительно, что эта книга пользуется спросом. Что любопытно, тут любят даже Фланнери О’Коннор и Сильвию Плат — а какому преступнику не понравится мелодраматическое изображение его отрочества. Если что-то и отличает пенитенциарное заведение, так это задержка в развитии его обитателей.

Вот что я заметила, работая в тюремной библиотеке: заключенные любят книги из разряда «помоги себе сам». Они цепляются за религиозный нарратив, как крысы за обломки тонущего корабля. Очень любят судить о книге по обложке, а если им не понравится автор на фото, то и вовсе могут отказаться читать ее. Их легко купить просто названием. Большинство страшно разочаровываются Моэмом, открывая «Бремя страстей человеческих», — лишь единицы дочитывают его до конца.

Заключенные по большей части предпочитают книги, которые их утешают, и в этом они ничуть не отличаются от остального свободного человечества. Консерваторы здесь точно так же смотрят новости на одном телеканале, а либералы — на другом, в полном соответствии с их убеждениями. Я здесь не беру в расчет их приговоры — они все невиновны. Все, кроме меня. Больше нигде нет такого количества невиновных, как в тюрьме. Они застряли тут со своими апелляциями и ходят по кругу, сжимая в руках папки с документами по делу, закутанные в самообман, как в пузырчатую пленку, и считают, будто уже вот-вот наконец освободятся. Почти все они заблуждаются. Я же безмятежно принимаю свою судьбу. Бесконечно виновная женщина, которую невозможно оправдать и которая прекрасно спит по ночам.

— Это инжир? — спросил Джил, разглядывая кусочек лимонного пирога на своей тарелке.

— Конечно, нет, милый, — ответила я. — Это айва.

Он положил кусочек в рот, удовлетворенно улыбнулся, прожевал, проглотил и тут же откусил следующий. Пару минут спустя он уже схватился руками за горло и задыхался. Здоровое бело-розовое лицо его вначале покраснело, потом приобрело синюшный оттенок и стало почти фиолетовым. Я с интересом наблюдала за этими изменениями, они напоминали мне закат, только более быстрый. Джил смотрел на меня умоляюще. Я уже говорила, что у него — надо же! — аллергия на инжир?

— Эпи… — просипел он и, протянув руку, повторил: — Эпи…

Что я могла ему ответить, его эпипен давным-давно свалился за борт.

Пора действовать.

В идеале его тело не должны отыскать, но даже если отыщут, нужно, чтобы в легких оказалась вода. Надейтесь на лучшее, как говорится, но готовьтесь к худшему. Если тело выловят, а воды в легких не будет, сразу станет понятно, что он не утонул. Так что надо сделать так, чтобы перед смертью он хотя бы раз вдохнул под водой. Все должно выглядеть как несчастный случай, но, судя по стремительно бледнеющей коже Джила, у меня почти не остается времени.

Я прыгнула к нему и крепко двинула прямо в грудь, так, что он отлетел к самому борту. В горле у него что-то клокотало — было заметно, что оно сжимается все сильнее, поэтому Джил не мог не то что говорить, но даже кричать. Он повис на планшире, наполовину перевалившись наружу, и, разметав ноги, точно манекен, попытался все-таки выпрямиться.

Джил был крупным, крепко сложенным мужчиной. Ниже меня, но более плотным и сильным, с большими руками и твердыми бедрами. Его анафилактический шок, удивление и слабость сейчас играли мне на руку, но стоит подскочить адреналину, как преимущество мое исчезнет. Так что я быстро схватила Джила за ноги и, приподняв, столкнула его за борт. В падении он успел зацепиться одной рукой за перила и, повиснув, пытался поднять другую. Ноги его в это время взбивали воду, как венчик яичные белки.

Я быстро кое-что просчитала. Когда от шока Джил не сможет дышать, он начнет терять сознание и соскальзывать в воду. Но до этого все же успеет уцепиться за борт второй рукой и втащить свое тело в лодку. Этого мне как раз не нужно. Я не могу ни позволить ему упасть в воду, ни забраться сюда. Потому что просто не уверена, что у меня потом хватит сил перекинуть его мертвое тело за борт. Мне же нужно сейчас, только чтобы он сделал всего один глубокий вдох под водой. Больше всего в Джиле мне нравилась его уступчивость. Так откуда сейчас вдруг взялось такое упрямство?!

Рука Джила крепко вцепилась в планширь. Заметив лебедку, при помощи которой Джил натягивал паруса, я схватила ее и изо всех сил начала бить ему по пальцам. Один за другим они разжимались, но слишком медленно, я уже слышала его короткие прерывистые вдохи и выдохи и отчаянные хрипы. Мне пришлось снова и еще сильнее ударить его по пальцам, но он продолжал сопротивляться и опять попытался уцепиться за планширь другой рукой, неуклюже извиваясь всем телом.

Медленно, мучительно, из последних сил Джил пытался забросить свое большое, тяжелое тело в лодку. Я сунула руку в карман и достала остро отточенный узкий серповидный нож для разделки мяса. Неэлегантно зажав его в кулаке, я вонзила его острие в первую фалангу указательного пальца Джила. Фонтаном брызнула алая кровь, кончик отлетел прямо на палубу. Найду его позже. Джил отпустил руку.

Тело скользнуло вниз. Звонкий крик повис в идеальной тишине июньского дня. Голова Джила ушла под воду. Все стихло. Я смотрела, как руки еще мечутся по поверхности воды, точно неуклюжие выдры. Кровь акварельной краской растворялась в море. Я пожалела, что на лодке нет длинного спасательного шеста, чтобы с его помощью притопить голову. Но нет. Джил был уже в безопасности. Как пел Ноэл Галлахер, это была смерть в воде. Я вытащила хитроумную телескопическую лестницу, оставив Джила покачиваться на поверхности. Совершенно беспомощного.

Я нашла обрубок пальца, выбросила его за борт и поскорее залила палубу водой, заметив несколько алых пятнышек на подушке для сидения. Я так старалась не допустить этого! Ведь анализ капель крови — худший кошмар убийцы.

Давайте ненадолго отвлечемся от смерти Джила и споем хвалу временам, когда еще не изобрели люминол, когда маньяки убивали так же безжалостно, но и не заботясь о том, что придет полицейский эксперт и начнет искать скрытые капли крови. Вплоть до восьмидесятых годов прошлого века преступнику было достаточно хорошенечко вымыться, чтобы кровавая сцена убийства превратилась в пасторальную. Но люминол изменил все. Можно обработать все поверхности хлоркой, чтобы вывести ненужные пятна, но ее миазмы укажут ищейкам на то, что вы слишком тщательно прибрали за собой, и они задумаются о ваших мотивах. Чистота на месте преступления могла сойти с рук до изобретения люминола и ДНК-теста, но сейчас это будет играть против вас. Я уставилась на предательские капли крови на подушках и палубе. На самом деле лодка сохранит все мои тайны, поняла я. Ведь ее краска имеет в составе медь, благодаря которой она хорошо держится и не выцветает. А медь дает ложноположительный результат благодаря люминолу. То есть, если эксперты ФБР обнаружат на поверхности лодки капли крови Джила, они могут счесть, что те появились тут в результате какого-то несчастного случая. Джил ловил рыбу, поднимал паруса, перекидывал канаты, даже носил маленький ножик на бедре. Неудивительно, что он мог случайно пораниться. Но я не позволяла своим фантазиям улететь еще дальше. Точно не сейчас.

Раздеваясь до купальника, я смотрела, как Джил тонет, как он умирает, и готовилась к третьему этапу операции. Он взглянул на меня в последний раз. В его глазах стояли боль и мольба, точно у щенка, который смотрит вслед уезжающим из приюта, точно у тельца, которого ведут на заклание, точно у хорошего человека, которого убивают только потому, что могут это сделать. Один взгляд. Последний взгляд умирающего. Но потом исчез и он. Тело Джила неподвижно покачивалось на волнах лицом вниз, точно поплавок посреди огромного океана.

Тогда я спустила лестницу, надела спасательный жилет и пристегнула его стропы к борту, бросила вниз второй жилет для Джила, сунула в ножны маленький ножик в форме ятагана и положила его в сетку, привязанную к запястью. Затем прыгнула в воду, проплыла несколько ярдов до тела и попыталась втиснуть его в спасательный жилет.

Это оказалось не так просто, как я считала. Тело никак не поворачивалось на спину, а я никак не могла надеть на него жилет, пока оно лежало лицом вниз. Незадолго до этой прогулки я изучила видеоролики спасателей на «Ютьюбе». Там они надевали спасжилеты на людей без сознания легко и непринужденно, точно по мановению волшебной палочки. Но все это оказалось враньем, и в реальности дело обстояло совсем не так.

Тело Джила выскальзывало у меня из рук, периодически уходило под воду и никак не давалось. К тому же из отрубленного пальца продолжала идти кровь. Жилет я тоже не могла заставить лежать на воде спокойно и дожидаться, пока я совладаю с телом Джила. Опереться при этом было не на что, а поскольку я тоже была одета в такой же жилет, то и уйти под воду, чтобы удержать его там, тоже не сумела. Я попыталась зайти с другой стороны и вклиниться между телом и лодкой, чтобы опереться на нее, но она не стояла на месте и двигалась на волнах. Все это дико бесило меня. Оказалось, что действия в воде совершать крайне тяжело, тяжелее, чем на суше. Я едва не плакала.

Тело мертвого Джила доставляло гораздо больше хлопот, чем живого. Ноги его все время выскакивали из воды, руки бесцельно болтались. Мы кружились на месте, пока совершенно не запутались в стропах, которыми были привязаны к лодке. Она, конечно, стояла на якоре, но неподвижной оставаться не хотела и ходила туда-сюда. И ровно в тот момент, когда я уже была готова сдаться окончательно и отрезать у Джила кусок плоти неважно откуда, его тело вдруг вытянулось на поверхности воды именно так, как мне было нужно, — лицом вверх. Прижимая его к себе и волоча следом жилет, я быстро подгребла к лестнице, поднялась на пару ступенек, села, втиснув на перекладину свою задницу, и склонилась над Джилом, надевая на него жилет так, будто он был большим спящим ребенком. Вначале одна рука, потом другая, потом застежки вокруг талии. Вот теперь я держала его крепко и была готова отрезать ему язык.

И тут же поняла, насколько плохо все спланировала. Единственное, что я собиралась забрать у Джила, был его язык (еще вилочковая железа, но она прячется так глубоко в груди, что, чтобы добраться до нее, нужно сломать всю грудную клетку). Я хотела его язык. Я планировала вырезать у него язык. Есть совершенно чудесный рецепт лингва кон ле олив, тушеный язык с оливками и сладкими томатами. Все у меня было. Все, кроме языка. Но ничто: ни сам мой план, ни мои интриги или расследования, ни даже мои мечты — не подразумевало того, что при анафилактическом шоке язык распухнет так, что станет раза в три или даже в четыре больше, чем обычно. У Джила он стал таким большим, что я не смогла ни раскрыть ему рот, ни засунуть туда свой тонкий нож. Когда же у меня получилось раздвинуть его синюшные губы, этот распухший гигантский язык вывалился наружу, будто кит, выбросившийся на берег. Я надеялась, это никак не скажется на его вкусовых качествах. Вот в чем ирония.

Солнце сияло в небесах, как божье благословение. Ни одного судна вокруг. Океан, который чуть волновался, когда мы проходили залив Бостуик, сейчас, казалось, замер в медитации. Прекрасный день для маленького убийства. Я глубоко вздохнула и пересмотрела ситуацию.

Если язык Джила невозможно достать сверху, надо достать его снизу. Сидя на нижней ступеньке лестницы, я перехватила тело так, чтобы оно оказалось поперек моих бедер, после чего привязала его для устойчивости к себе и к лестнице. Левой рукой прощупав горло от кадыка до основания челюсти, я нашла то сладкое местечко, ту точку, где соединяются мягкие мышцы и твердый пищевод. Затем правой рукой подняла нож и, прицелившись, вонзила его в самое основание языка. У меня был слишком маленький угол обзора, так что эта разделка стала не лучшей моей работой, ей не хватало деликатности. Все прошло бы намного лучше, если бы я так не волновалась, а тело лежало на твердой поверхности. Но мне приходилось работать под этим неудобным углом, поэтому я как можно более осторожно проводила ножом по горлу Джила, с каждым надрезом уходя все глубже и глубже и наблюдая, как кровь льется в Атлантику, точно вишневый сироп из теплого пирога.

Наконец я открыла горло. Красные розы, расцветающие в воде, постепенно размывались. Зажав нож коленями, я запустила правую руку в рану — слой кожи, тонкая жировая прослойка, ярко-желтая, как масло календулы, — потом самым кончиком лезвия продолжила резать уже в глубине, пока не почувствовала, как язык, точно молочный зуб у ребенка, освободился от всего, что удерживало его изнутри. Тогда я снова зажала нож коленями и вытащила язык через перерезанное горло. Только несколько ниточек соединительной ткани еще удерживали его, но мой нож легко оборвал и их. Они уже не играли никакой роли.

Удивительно, каким же большим оказался язык! Я думала, он будет не больше четырех дюймов. Возможно, из-за анафилактического шока, но он был намного, намного длиннее. И весил, соответственно, тоже немало. Может, я отрезала больше, чем нужно на самом деле? Трудно сказать. Я держала в руке язык, который был похож на гигантский розовый лепесток, на улитку, оставшуюся без раковины, на то, чем он и был на самом деле, — на кусок мяса. Джил исчез, зато остался его язык, и солнце продолжало приятно припекать мне спину. Помню, я даже подумала, что надо бы опять намазаться солнцезащитным кремом.

Язык и нож я сунула в сетку, которая была привязана к моему запястью, затем сняла с Джила жилет и столкнула его в Атлантику. Он был хорошим парнем, мой Джил.

Девочка, дочь, студентка, женщина, писатель, критик, подруга, возлюбленная, любовница, убийца — кем я только не была в своей жизни. А теперь я заключенная. Это альфа и омега моей личности. Даже то, что я психопат, стоит на втором месте. В первую очередь, прежде всего и уже навсегда — я заключенная. Здесь я на всю жизнь, то есть для того, чтобы умереть, медленно, постепенно умирать. Департамент исправительных учреждений штата Нью-Йорк изо всех сил пытается сохранить мне жизнь. Парадокс в том, что одним из немногих моих прав как заключенной является право на медицинское обслуживание, с учетом того, что я здесь пожизненно. Так что, в отличие от вас, я получаю его в лучшем виде, причем за счет ваших налогов. В богатстве и бедности, болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас — пожизненное заключение похоже на брак без свадьбы.

Со штатом Нью-Йорк я теперь, как монахиня его ордена, связана навечно. Само название «пенитенциарная система» происходит от религиозного термина, который обозначает место для установления дисциплины и наказания тех, кто совершает религиозные преступления. То же самое латинское слово paenitentia означает покаяние. Какой-то неведомый благотворитель подарил женскому исправительному учреждению Бедфорд-Хиллз полный Оксфордский словарь английского языка. Его второе издание, уже немного устаревшее, но относительно слова paenitentia заблуждаться не приходится. Исправительного учреждения без цели исправления быть не может, как бы плохо эта цель ни была сформулирована.

Также пенитенциарная система не может существовать без раскаяния или того, что под этим словом подразумевают наши реформаторы. Сейчас оно может не иметь к религии никакого отношения. Нам, заключенным, предоставляются светские методы исповеди — так называемые группы, в одной из которых состою и я. А почему бы и нет. Раз в неделю можно отвлечься от скучной библиотечной работы, еды и пробежек по красной беговой дорожке. В расчете на успешную апелляцию некоторые сиделицы прямо рассказывают о своих преступлениях. Похоже, в группе четверо убийц, включая меня, хотя одна или даже две из них технически совершили непредумышленное убийство, или, как я его называю, недостаточно амбициозное убийство. Еще три сидят тут за преступления, связанные со сбытом наркотиков. Есть также поджигательница и хакерша — вот эта самая загадочная из всех, по большей части она проводит время в карцере или одиночной камере.

Мы садимся кругом. Наш психотерапевт, женщина средних лет по имени Джойс, обожает шали, у нее клочковатые, коротко стриженные и крашенные в рыжий волосы. Прощение она делает чем-то вроде фетиша. Призывает нас простить себе собственные прегрешения и прегрешения тех, кто согрешил против нас, будто мы маленькие грязные боги. Каждая сессия начинается с того, что мы сидим кругом и рассказываем о том, что произошло у нас за неделю. Иногда я даже жалею, что у меня нет попкорна. Эти женщины живут насыщенной и сложной жизнью, полной предательства, страданий и тревог. Моя же жизнь, серая, как манная каша, дарит мне сплошные развлечения. Так что я полагаюсь на помощь других.

После этого упражнения по изложению своих ежедневных драм Джойс предлагает нам рассказать о чем-то конкретном — человеке, семье, друге, родственнике, самой себе или о своем животном. Она любит слушать наши признания вины. Мне это всегда было интересно. Группа дает довольно много информации, особенно когда Джойс просит нас как-то реагировать на чувства своих товарок. Помню, как Лесли, которая сидит за поджог, рассказала о своей первой приемной семье, супружеской паре, к которой она попала вместе с тремя другими детьми. О том, как однажды она вернулась домой из школы и обнаружила, что у приемной матери связь с почтальоном. Это была довольно забавная история: маленькая поджигательница Лесли заходит в заднюю дверь своего дома и слышит, как в кладовке кто-то шебуршит, она заглядывает туда, а там ее приемную мать пялит сзади чья-то коричневая задница.

Вся группа смеялась над этим рассказом, и по мере того, как история продвигалась вперед, глаза Лесли становились все больше, голос приобретал различные модуляции: то ритмично пищал, то проваливался в синкопы, то вздрагивал. Лицо ее изображало двенадцатилетнего подростка с загубленным детством, который держал всех нас в кулаке своей истории. Лесли рассказывала, мы все смеялись. Ее приемная мать вскрикнула, завизжала, почтальон обернулся и с неэротичным хлюпом выдернул свой член из матери Лесли. Та одним движением опустила платье, подняла с пола свое серое исподнее и отвесила дочери звонкую оплеуху.

Потом ее избили до полусмерти и отправили в другую приемную семью, а оттуда еще в две. Но история достигла апогея, когда уже восемнадцатилетняя Лесли вернулась в первый приемный дом с кучей растопки, жидкостью для розжига и бутановой горелкой и вошла прямиком в эту кладовку.

Она спалила дом дотла. Все это время Лесли не переставала смеяться. Благодаря смеху она смогла рассказать и о том неловком сексе, и о пожаре; и чем ближе она подходила в своем рассказе к тому моменту, как она чиркнула спичкой, в глазах ее уже мерцали сполохи. Одна за другой мы затихли. Каждая из нас знала, что будет дальше. У каждой перед глазами стоял тот железнодорожный туннель, девушка, привязанная к рельсам, и поезд, мчащийся на нее. Все вместе мы зачарованно замолчали, охваченные ужасом. Лесли продолжала, не замечая этой тишины. Она смеялась, глаза ее были распахнуты, тело дрожало от экстаза воспоминаний.

Дом превратился в пылающую кучу, объятую черным дымом. Пожарные не смогли прибыть вовремя, она знала об этом еще тогда и смеялась. Спрятавшись в кустах через дорогу, она наблюдала, как на фоне горящего здания бегут чьи-то черные силуэты. Он сосчитала их. Трое. Только три человека спаслись, сказала Лесли и опять рассмеялась.

На этом она закончила свою историю, смех ее постепенно сошел на нет. Она сидела, раскачиваясь взад и вперед на стуле, охваченная катарсисом исповеди. Мы все молчали, охваченные неловкостью и ужасом.

Джойс глубоко вздохнула.

— Спасибо за рассказ, — проговорила она и оглядела группу в ожидании реакции.

Наши глаза встретились. Я увидела отчаяние на ее лице и подумала, вот черт.

— Дороти, какие чувства вызвал у тебя рассказ Лесли?

— Какие чувства? — переспросила я. — Я бы сказала, что мне жаль.

— Жаль? — Сейчас Джойс была похожа на красного кардинала с червяком в клюве.

— Да, жаль. Очень. Мне очень жаль, что Лесли пришлось… — я отчаянно подбирала слова, — …пережить это.

Джойс выглядела такой счастливой, будто испытала облегчение. На ее лице читалась мысль, что вот теперь, после этой жуткой истории, она может преподать нам достойный урок.

Я глубоко вздохнула и вошла в эту воду:

— Я очень надеюсь, что Лесли сможет наконец простить свою приемную мать, чтобы… — я осеклась, Джойс кивнула, группа выжидающе смотрела на меня, — чтобы простить саму себя.

— Да! — воскликнула Джойс и повернулась к Лесли, спросив, слышала ли она, что я только что сказала.

Если и есть что-то такое, что может психопату помочь научиться стать лучшим, более целостным человеком, так это групповая терапия. Она как наркотик, который он принимает с одобрения окружающих.

И то, что я психопат, совсем не означает, что я не способна учиться, становиться лучше и все такое.

Сняв с Джила спасательный жилет, я подтолкнула его к открытому устью залива, откуда во время отлива вода устремляется в открытый океан. Я вымыла лодку, сняв купальник и повесив его на лестнице. Затем приняла душ, оделась и подняла якорь. Устроившись в капитанском кресле за штурвалом, я уставилась на компас, и тут волна ужаса пробежала по моей спине. Жуткие сцены развернулись в моем воображении и дохнули на меня своим холодом. Я поняла, что совершила ошибку. Черную, невообразимо огромную ошибку.

Мой план состоял в том, чтобы вывести лодку из пролива подальше от того места, где погиб Джил, и после этого по корабельному радио связаться с береговой охраной. Но проблема в том, что «Охотник», как все современные парусники, оснащен GPS-навигацией, и если заявить о пропаже человека, охрана в первую очередь проследит за ее курсом. Приборы покажут, что около часа или чуть больше судно стояло неподвижно в бухте и только после этого пошло на открытую воду. Они также покажут мое местоположение во время того, как я связалась с ними, и то, как долго лодка стояла на якоре в устье пролива. Произведя нехитрые расчеты, они увидят все мои передвижения и сразу поймут, что все выглядит весьма подозрительно, потому что так оно и есть.

Я планировала выйти в открытый океан и уже оттуда обратиться к береговой охране, потому что там они, даже если начнут искать тело Джила, ничего не найдут. Если же я выйду на связь еще из бухты, то быстро найдут его там. Мне же было нужно выгадать несколько дней, чтобы морские гады полакомились открытым горлом Джила и как будто бы съели его язык. Так что хорошо бы его тело не нашли слишком быстро. Никто не должен увидеть, что на самом деле горло перерезано ножом, а язык удален. Природа снова должна послужить мне прикрытием, и если не таксы, то крабы, рыбы и прочие твари подводного мира.

Береговая охрана обнаружит, что лодка вышла в Атлантику под мотором, а не под парусом, но я даже не представляла, как им управлять. Но Джил, как опытный капитан, никогда бы не отправился на открытую воду под мотором в такой прекрасный летний день. Поэтому береговой охране достаточно мимолетного взгляда на приборы, чтобы понять, что я лгу. И стоит им в этом меня заподозрить, как тут же начнется расследование, и с большой вероятностью меня обвинят в убийстве.

Так что единственное, что мне сейчас оставалось, это бросить якорь и придумать, почему мы с Джилом решили заночевать в бухте. Очевидных причин для этого не было никаких. Мы находились всего в двух часах хода от пристани, так что не было никакого смысла оставаться на ночевку. Я покрутила мысль в голове еще некоторое время и поняла, что единственное решение — оставаться на месте на всю ночь и уже утром связаться с береговой охраной. Все остальные мои действия точно покажутся слишком подозрительными. Язык я плотно завернула в полиэтиленовую пленку и засунула в морозилку на камбузе.

Как оказалось, мне жутко повезло. Утром я вышла на связь с береговой охраной и сказала, что мы решили заночевать прямо в лодке, а когда я проснулась и решила сварить кофе, то обнаружила, что Джила нет. Мой голос звучал встревоженно. Береговая охрана, двое прекрасных, загорелых, точно маршмелоу на костре, атлетов прибыли на место очень быстро, затем вызвали поисковую группу, а меня отправили домой, позволив собрать все свои вещи, включая бикини со следами крови Джила и его замороженный язык. Затем под их присмотром я вернулась на остров Шелтер, где менее загорелая женщина-полицейский взяла у меня показания, после чего отвезла в Гринпорт, где я села на скоростную электричку до Манхэттена.

Купальник я выбросила в мусорку возле какой-то пекарни на Пенсильванском вокзале, нож — на углу Седьмой авеню и Тридцать второй улицы. Вернувшись наконец домой, я с удовлетворением обнаружила, что язык ничуть не пострадал от такого длительного переезда.

Мне кажется, язык вообще недооценивают. Он очень нежен, обладает деликатным ароматом и невероятно дешев. Со всех сторон прекрасный кусочек плоти, у которого есть один огромный недостаток — его расположение в теле. Люди, конечно, дураки, раз не хотят засовывать себе в рот чужой язык. Хотя как они объяснят, что они целуются? Так не все ли равно, чей язык находится у них во рту? А ведь это уникальный и удивительный продукт. Его можно жарить, запекать, мариновать, отваривать — в любом случае он будет невероятно вкусен. Правда, следует помнить, что, прежде чем есть язык, с него нужно снять кожу. Я просто ошпариваю его крутым кипятком, а затем снимаю верхний слой. С этим жирным и сочным деликатесом можно делать все что заблагорассудится. Его очень трудно испортить даже начинающему повару.

Язык Джила, несмотря на анафилактический шок, был именно таким. Я сняла с него кожу, нарезала ломтиками, обжарила в оливковом масле с чесноком, добавив к нему сочных римских томатов (консервированных без шкурки и семян) и зеленых оливок. Я дополнила блюдо салатом из руколы с оливковым маслом, соком лимона и пармезаном, а также кростини с оливковым маслом и пастой из анчоусов. К такому ужину я открыла бутылку сухого биссон бьянко мареа из Лигурии, которое довольно сложно отыскать у нас, но это вино стоит того, чтобы стать завершающим штрихом к такой превосходной трапезе. Ужин я накрыла на своей маленькой террасе. Манхэттен с этого ракурса напоминал скорее кадры из какого-то волшебного фильма, где действие происходило теплой июньской ночью. Я вспоминала чудесное время, которое провела с Джилом.

Все-таки он был прекрасным человеком, мой Джил. Мой нежный Джил.

Дней через пять мне позвонили из полицейского управления Саффолка. Береговая охрана обнаружила тело Джила. По их словам, оно попало в течение и его унесло в открытое море вместе с отливом, после чего через некоторое время прибило к берегу Саут-Форка. Это случилось буквально в нескольких милях от места его гибели. За время, которое тело пролежало в воде, на нем появились кое-какие повреждения, но ничего подозрительного следователи не обнаружили. Предварительные результаты вскрытия говорят о том, что смерть наступила в результате утопления, хотя почему оно произошло, никто не может объяснить. Я приняла их соболезнования и заплакала. В основном от облегчения.

Сидя сейчас на этом оранжевом пластиковом стуле среди таких же раскаивающихся преступниц, я оглядываюсь назад и понимаю: убивать Джила было неправильно. Возможно, на меня так влияла атмосфера в группе Джойс и наше совместное раскаяние, но теперь я вижу, как много ошибок наделала в своей жизни, начиная с убийства Джила. Ведь оно не имело отношения к самому Джилу. Он был очень хорошим человеком. А стал сопутствующим ущербом. Я убила его только потому, что чувствовала себя униженной, когда меня уволили из журнала, который он же когда-то и создал. Я чувствовала боль, бессилие и ярость, причем ярость бесцельную, но при этом не могла оставить все как было. И я убила Джила, потому что он был здесь самым слабым звеном. Убила человека, который ел у меня с рук — это же все равно что убить свое домашнее животное.

По отношению к Джилу я поступила как настоящий бандит, но ему всегда нравилось, когда я беру верх. Ему нравилось, когда я сама распоряжаюсь его плотью. Le petite mort, как французы называют оргазм, — маленькая смерть. Кто знает, сколько удовольствия получил Джил, когда испустил последний дух по моей воле, умирая посреди океана с привкусом инжира во рту. Наверняка у него были варианты и похуже. Можно сказать, я оказала ему услугу.