Определенно голодна

8 Вырезка

В человеческом теле в среднем шестьдесят шесть фунтов, или около тридцати килограммов, съедобного мяса — это больше, чем вы можете себе представить, особенно если учесть, что людские особи совершенно несъедобны. Но гораздо более интересен, на мой взгляд, факт, что все предпочитают разное. Кому-то нравится филе: ягодицы, поясничные или нежные межреберные мышцы, пикантный костный мозг или сочный головной, округлые, как бедра конькобежца, стейки. Другие же больше любят ладони, щеки, предплечья. Поедание человеческого сердца уже превратилось в клише, практически в смысловую тавтологию, если говорить об эмоциях. Я вижу некую красоту в употреблении крови, хотя бы в хорошей колбасе, которая большинству кажется весьма сомнительной, даже грязной и слишком грубой. И практически никто не ест глазные яблоки и пенис. Первые слишком горькие, а второй больше похож на жвачку.

Проведите небольшое исследование, и вы удивитесь, сколько информации о приготовлении человеческого мяса найдете, и, поверьте, такие блюда совершенно нормальны. А в некоторых культурах даже более чем. Наша страна не входит в их число — ни одна европейская культура не допускает открытого поедания человечины (а ведь лекарственный каннибализм просуществовал вплоть до конца двадцатого века). Даже в южной части Тихого океана, буквально средоточии всех каннибалов мира, осталось не так много тех, кто практикует это открыто. Каннибализм выбили из этих народов при помощи палок, законов и религии. На нашей влажной голубой планете осталось не так много его приверженцев, да и те вряд ли считаются светочами кулинарного искусства.

Но при этом характерно, что каннибализм не является незаконным во многих странах. Например, на территории США он запрещен только в штате Айдахо. Во всех же остальных, если вы убьете и съедите человека, вас обвинят именно в убийстве, а если просто съедите труп — только в его осквернении, которое считается скорее проступком, но не преступлением. Я пишу все это отнюдь не затем, чтобы вы тут же пошли и съели кого-нибудь, а затем, чтобы показать, что вы можете это сделать. Если, конечно, захотите.

Я убила Джованни в двухтысячном году, и мне это сошло с рук. Полиция позвонила через несколько дней после моего возвращения в Нью-Йорк. Точнее, через два дня после того, как я убила Джованни, и через день после того, как съела его печень, приготовленную в виде паштета и намазанную на сухарик из хорошего тосканского хлеба. Полицейские нашли его тело и захотели поговорить со мной. Я была последней, кто видел Джованни Траверсо живым. Его, как осторожно объяснил мне офицер размеренным, точно метроном, голосом, сбила машина, которая ехала на большой скорости. Тело было пронзено штырем и провисело на нем несколько часов, пока его не обнаружил местный фермер, который и вызвал полицию. Как полиция предполагает, тело было частично съедено чингиале, диким кабаном, которые во множестве обитают в здешних лесах.

— Как это ужасно, — проговорила я в трубку по-итальянски и тихонько сдавленно всхлипнула. — Ужасно.

— Примите наши соболезнования, синьора, — ответил полицциотто на другом конце провода таким весомым и успокаивающим голосом, точно он — миска паппа аль помодоро, густой томатной похлебки с хлебом. — Мы понимаем, как вам сейчас нелегко, но скажите, есть ли у вас хоть какие-то предположения, как синьор Траверсо мог попасть в эту аварию?

Я ответила, что мне действительно нелегко, дайте минутку, я успокоюсь. У меня было несколько дней, чтобы придумать правдоподобную историю, почему Джованни оказался на той узкой пьемонтской дороге, почему его сбила машина и почему я совершенно невиновна в этой чудовищной ситуации. Ни одна из моих историй не была хороша настолько, чтобы поверить в нее. Все, точно платья от-кутюр, казались слишком напыщенными и неправдоподобными, из них торчало слишком много белых ниток. Так что я решила говорить правду. Точнее, некую версию правды.

— Мы поссорились. Джованни был так зол на меня… — говорила я тихо, почти шепотом. — Он даже остановил машину посреди дороги и начал кричать. Он говорил… говорил… говорил, что ненавидит меня. Обзывал меня по-всякому. Ужасно обзывал. А потом вышел и бросил мне ключи. — В моем голосе слышались слезы. Даже не знала, что способна на такое, но иногда я удивляю сама себя. — Я совсем не понимала, что делать, он так напугал меня. Я повернула ключ в замке зажигания и уехала. Туда, где снимала комнату. Ждала, что он вернется. Но он не вернулся. — Я замолчала.

— Пожалуйста, синьора, продолжайте, — мягко, почти по-отечески, попросил меня полицейский.

— На следующий день я поехала в квартиру Джованни в Генуе. Но его там не было. Я подумала, он так разозлился, что совсем не хочет меня видеть. Так что я решила оставить его машину там и уехать домой. Я поменяла билет и на следующий день улетела в Нью-Йорк. Я ничего не слышала о нем. Думала, что он все еще злится на меня, а не умер.

Я позволила пролиться своим слезам. Полицейский терпеливо ждал. Затем попросил меня, пожалуйста, успокоиться, может, выпить немного вина, позвонить подруге или съесть что-нибудь. Он очень сожалеет о моей потере и о том, что принес мне такие ужасные новости. Потом попросил оставаться с ним на связи по этому номеру, а я, в свою очередь, попросила его обязательно позвонить мне, если он что-то еще узнает о Джованни. Он поблагодарил меня. На этом все и прекратилось. Больше о Джованни Траверсо я ничего не слышала. Он остался лишь чудесным воспоминанием, которое я бережно храню в своей памяти. Время от времени, когда чувствую в этом необходимость, я достаю его оттуда и нежно рассматриваю. Джованни навсегда остался там, где мне нужно.

Наверняка вы думаете, зачем я это все пишу. Не похож ли мой текст на признание вины? Не сделает ли он мне хуже? На самом деле нет. Я уже тут, в тюрьме, и не выйду отсюда никогда — что может быть хуже! Так что единственное, что мне сейчас под силу, это использовать свою жизнь вам на радость. И чем более жуткими вы найдете мои воспоминания, тем лучше будете чувствовать себя. Морально выше. Даже если в глубине души согласитесь со мной. Вы побудете в мягкой шкуре каннибала на протяжении всего этого текста, вы получите удовольствие, но потом сбросите ее и отправитесь заниматься своими высоконравственными делами, вы будете счастливы, потому что почувствуете, насколько вы лучше меня.

Одно убийство, потом другое, потом еще одно и еще. Убийства в моей истории так или иначе связаны друг с другом. Тела, точно связки сосисок, точно простые предложения в сложносочиненной конструкции, точно кадры одного фильма. Сфокусируйтесь на каждом из них в отдельности, а потом быстро переведите взгляд с одного на другой — и вы заметите, как они двигаются. Посмотрите на каждый поочередно — и увидите, каковы они в состоянии покоя. Но ни движение, ни покой не отражают всей истины, как не отражают ее фотографии гор, сделанные из автомобиля, мчащегося по шоссе на полной скорости, но при этом и движение, и покой — одинаково верны. Жизнь полна противоречий, каждый из нас полон противоречий, я полна противоречий в буквальном смысле этого слова — я их съела.

Я до конца жизни буду сидеть в этой тюрьме, окруженная их телами: Джованни, Эндрю, Джила, Марко. Я пристально разглядываю их. Я пишу так, точно бреду по древнему окаменелому лесу, единственное живое существо на многие, многие мили вокруг. Я больше ничего не могу сделать, но при этом знаю, что где-то там, за пределами всего, есть движение. Я не могу увидеть, как микрон за микроном ветер разрушает гору, но знаю, что это происходит. За стенами Бедфорд-Хиллз люди живут, двигаются, меняются. Они едят, посещают новые рестораны, разрывают связи со старыми друзьями, знакомятся с кем-то, занимаются с ними сексом или не занимаются. Они ходят в магазины, танцуют, ложатся спать в свои широкие, чистые кровати. За пределами тюремного периметра, напичканного электричеством, жизнь продолжается. Я не хочу, чтобы меня забыли. Убей одного человека — и прослывешь странным типом. Убей нескольких — и превратишься в легенду.

Если убийство Джованни легко сошло мне с рук, то убийство Эндрю сошло мне с рук еще легче. Хотя убивать таким сложным способом было отнюдь не легко. Что касается голых фактов, то они таковы: в коктейль Эндрю я подмешала ксанакс, выгнала его такс во двор, отключила детектор угарного газа (это оказалось на удивление просто: нужно было всего лишь узнать пароль от запутанной системы безопасности дома, и я узнала его: это IQ Эндрю — 142 и длина его члена — 7,5 дюйма), вырубила контроллеры в плите, духовке и водонагревателе, после чего предоставила возможность угарному газу сделать остальное. На следующее утро я вернулась, чтобы обнаружить Эндрю мертвым. Я открыла окна, хорошо проветрила дом, затем отрезала два добрых куска от розовых ягодиц Эндрю, впустила собак и позволила их природному голоду и остальным обстоятельствам совершить неизбежное.

Конечно, мне было больно оставлять так много Эндрю, но ничего не поделаешь. Как и в случае с Джованни, мне по-прежнему недоставало ни умений, ни представления о том, что нужно делать. Я все еще оставалась неопытной и плыла на ощупь к самому темному краю этого бассейна, хотя, убив Эндрю, осталась собой довольна. Одно дело случайно нажать не на ту педаль в машине, и другое — запланировать убийство и довести его до конца. Даже придя к Эндрю и нажимая на дверной звонок, я не верила, что смогу. Разработать план убийства своего бывшего любовника при помощи угарного газа, затем срезать мясо с его ягодиц, а в качестве прикрытия использовать его же такс с куриными мозгами — совсем не то же самое, что просто убить, просто отрезать и просто это отрезанное съесть. Придумывать такой план — все равно что мастурбировать, но воплощать его в жизнь — даже лучше, чем трахаться. И все же оставлять всего Эндрю на полу, где его найдут собаки и полиция, мне было больно.

В некоторых тихоокеанских культурах человеческое мясо называют длинной свиньей. Вообще в рассказах о каннибализме наша плоть сравнивается со свининой. Однако оккультист и журналист Уильям Сибрук, который не одно десятилетие изучал все, что связано с каннибализмом, утверждал, что на самом деле человечина больше напоминает телятину. Сибрук, конечно, дерьмо. Он был репортером еще в ревущие двадцатые. Ездил в Аравию, Океанию и Африку, где жил среди аборигенов. Его книга «Остров магии» прославляет радости трапезы из человеческой плоти, которую он попробовал, когда жил в одном западноафриканском племени. Так вот, все это чушь собачья! Он просто был там во время их трапезы, собственными ноздрями чувствовала аромат и слушал их крики. Но на самом деле, как он рассказал уже спустя некоторое время после публикации книги, племя не делилось с ним едой. Человечину он купил у какого-то нечистого на руку работника морга в Сорбонне. Принес домой несколько отборных кусков, приготовил разными, причем самыми скучными, способами, а потом поэтично расхваливал.

По моему опыту, человеческое мясо больше всего напоминает медвежье, которое я ела несколько раз в своей жизни — как сама по себе, так и на специальных приемах в клубе «Метрополитен». По ощущениям оно чуть более плотное, чем говядина, и при этом более легкое. Если сравнивать его с вином, то оно скорее амароне делла вальполичелло из вяленого винограда, очень дорогое и очень изысканное, соединяющее в себе все земное и все небесное. И тем не менее во время трапезы трудно абстрагироваться от того, что ты ешь медведя. Ведь если ты современный человек, который привык видеть анонимное мясо сквозь целлофановую упаковку в супермаркете, отправляя кусочек медвежатины в рот, просто не можешь не думать: «Это медведь». С человечиной то же самое. Я объединяю их только по этому принципу.

По сути, человеческое мясо заставляет меня думать о магии. Мой опыт не сводится только к свинине, телятине, говядине и чему-то еще такому, что продается в любом супермаркете. Мне всегда казалось, что съесть человека — все равно что съесть единорога, пегаса или грифона. Этакий бестиарий, как если бы в бестиарии были мясные лавки. Съесть человека — это значит съесть химеру, чудо, миф. В его мясе чувствуется одновременно острый привкус дичи, нежность ягненка и наивная простота свиньи. Съесть человека — это значит съесть Титана, узнать, каков он на вкус. Это дарит бессмертие. Это превращает женщину в бога.

С другой стороны, я великолепно готовлю.

Зачем же мне вообще понадобилось убивать Эндрю? К тому времени, когда я отрезала его ягодицы и приготовила их в виде запеченных рулетиков, прошло уже больше десяти лет, как он исчез из моей жизни. «Нуар» затонул еще в девяносто восьмом, а я покинула его и того раньше. Я не капитан и не крыса. Я сбежала к Джилу в его «Еду и напитки» еще в девяносто седьмом, оставила Эндрю с тающей горкой кокаина в окружении ослепительных девушек в коротеньких юбочках, с ногами как у фламинго. Сказала ему ариведерчи. В девяносто седьмом все уже открывали для себя радости дегустационного меню «Французской прачечной» Томаса Келлера, это потом он напишет книгу о французской кухне и получит сразу несколько мишленовских звезд. Но пока все стекались в «Нобу», высматривали там Роберта Де Ниро, ведь ничто так не украшает сырую рыбу, как сияние знаменитости. Все это я радостно документировала для журнала Джила. На тот момент я давным-давно перестала трахаться с Эндрю, или это он перестал трахать меня. Сейчас уже и не вспомню, кто из нас перестал это делать первым.

В общем, я двигалась дальше. Однажды мартовским вечером две тысячи восьмого года, через восемь лет после того, как съела паштет из печени Джованни, я вдруг вспомнила об Эндрю. О наших поздних ужинах в «Одеоне», о том, как мы с ним забирались в кабинку туалета, я наклонялась и позволяла Эндрю сделать кокаиновую дорожку на моей заднице, громко втянуть ее, облизать мою кожу и после этого хорошенечко трахать меня, пока в дверь не начинали барабанить так громко, что мы уже не могли это игнорировать. Вспомнила, как перед открытием офиса журнала Эндрю заказал ужин из хорошего ресторана, и мы сидели прямо на полу, вдыхая едкий запах свежего напольного покрытия, и ели осетровую икру, фуа-гра и стейки шатобриан прямо руками, запивая все это идеально охлажденным вином. Там почти не обращали внимания на мебель, зато винный шкаф был укомплектован безупречно.

Это показалось мне очень странным — я сидела одна в своей квартире и думала об Эндрю, которого бросила больше десяти лет назад. Вспоминала его гладкие хлопковые рубашки и костюмы из такой тонкой шерсти, что рука сама тянулась потрогать ее. Вспоминала его длинные сильные ноги заядлого велосипедиста и острый язык. Эндрю, раннее детство которого прошло в Англии, никогда не пытался избавиться от своего британского акцента и некоторых оборотов речи. Двигался он так, будто был не просто пропитан деньгами, а состоял из них. Удивительно, что журнал разорился, учитывая бесконечный запас твердой международной валюты Эндрю. Мне кажется, он просто однажды потерял интерес к его изданию, поскольку эпоха журналов прошла, один за другим они закрывались, а сам Эндрю считал, что быть издателем уже не модно. Или он просто не мог конкурировать с Опрой. Ну а кто может?

Мне было интересно, как изменился Эндрю. Пахнет ли он еще кедром и древесным дымом. Я думала о временах, которые мы провели вместе в постели и вне ее. О тарелках, которые мы разбили, о дюжине роскошных рубашек, которые я изрезала на тонкие ленточки, когда застала его на месте преступления с моей ассистенткой.

Я вспомнила, как, уже покинув «Нуар» Эндрю и заняв пост в «Еде и напитках» Джила, я из собственной гостиной позвонила в секретариат налогового управления и рассказала заместителю комиссара некоторые весьма пикантные подробности о налоговых убежищах Эндрю. Прошло больше десяти лет! Интересно, долго ли он обижался на меня за это или так и не узнал, что именно я имею отношение к тому расследованию налоговой службы. Не понял, что оно началось после того, как я увидела его руку, только что вынутую из-под юбки моей ассистентки и всю покрытую ее вагинальными соками. Но даже если и понял, то чего он ожидал от меня? Это был мой офис и моя ассистентка.

Я сидела в лавандово-желтом весеннем свете и думала об Эндрю. И чем дольше думала, тем больше хотела его увидеть. Как любая современная женщина, я погуглила своего бывшего любовника. Почти сразу узнала, что свой лофт в Трайбеке Эндрю продал еще в девяносто восьмом, чтобы купить особняк в престижном районе Западного Бруклина. Еще я узнала, что он таки женился на моей ассистентке, а потом развелся с ней. Но в две тысячи первом она родила ему двоих детей, близнецов Райана и Маккензи. Все это казалось ужасно предсказуемым.

Я тут же решила, что не буду звонить Эндрю, во всяком случае не сейчас. Поэтому, сев в метро на линию F, решила прогуляться по Парк-Слоупу, где в тот момент жил мой бывший любовник. Тихие, обсаженные деревьями тротуары этого района были достаточно широкими для роскошной двухместной детской коляски, которую моя бывшая ассистентка вместе со своим мужем, несомненно, катали вместе. Пока не перестали. Вообще было довольно странно представлять себе, как Эндрю живет в тихом Бруклине вдали от сияющего огнями большого города и возможности клеить фотомоделей.

Я попыталась поместить человека, которого помнила, на улицу, которую видела перед собой. Попыталась аккуратно уложить его в ряд этих старинных каменных особняков с широкими лестницами, погрузить в жизнь законопослушных местных жителей, которым тупо повезло с генетикой и которые плодятся, производя на свет крошечные версии самих себя. Которые с надеждой и гордостью наблюдают, как их копии вначале обретают речь, потом становятся дерзкими и циничными, настороженными и отстраненными или послушными и запуганными. Местных жителей, которые совершали какие-то крупные семейные покупки — домов, машин, или, наоборот, мелкие — драгоценностей и носков, или средние — диванов и шкафов. Устраивали семейные трапезы за семейным столом, спали в семейной постели, просыпались и выполняли ежеутреннюю рутину, начиная с банального завтрака. То есть все, что наша культура заставляет делать людей друг с другом, пока однажды они не проснутся и не поймут, что все это им совершенно не нужно.

Я пыталась представить, как живет Эндрю здесь, на этой улице. Пыталась, но не смогла. Не смогла представить, как он возвращается домой, снимает скучную куртку, вешает ее в шкаф, кладет ключи в глиняную миску ручной работы, которая стоит на антикварном комоде, который стоит на еще более антикварном и довольно потрепанном коврике. Не смогла представить, как он смотрит на свое отражение в антикварном зеркале в фойе, фиксируя это все на целый день и пытаясь удержать свою жизнь в заметных морщинах вокруг рта и поредевших волосах. Я не смогла представить, что Эндрю остепенился. Что успокоился. Не смогла представить его здесь и сейчас. И тут…

Как будто мое воображение вызвало Эндрю к жизни. Вот он, в своей стареющей плоти, идет прямо ко мне. Его волосы и впрямь поредели, на лице появились морщины, но он остался собой. Он мчался ко мне вприпрыжку, все еще подтянутый и красивый, весь в черном, как настоящий манхэттенский распутник. Вначале он страшно удивился, увидев меня здесь; потом засиял от счастья, потом обнял меня. Мы поболтали. Мартовский ветер хлестал нас по щекам. Он пригласил меня к себе домой. Я бросила перчатки в глиняную миску на комоде. Миска была серой и приятно бугристой. Я только ошиблась по поводу комода. Он оказался сделан из светлого дерева в скандинавском стиле середины прошлого века и просто гудел от своей стоимости.

Я вернулась в жизнь Эндрю, будто никогда не покидала ее. На следующий день еще до восхода солнца я приготовила для него завтрак (простой салат из зелени и кроваво-красных апельсинов, ризотто с горошком и белыми грибами и тушеные колбаски с фенхелем). Мы распили бутылку хорошего шампанского от Ансельма Селоссе и трахнулись к обоюдному удовольствию.

Поговорив с Эндрю, я поняла, что моя ассистентка, хоть и не была суперпрофессионалом, обладала качеством, которое заставляет мужчин терять последние штаны ради нее. Я всегда восхищалась этим типом женщин, которые декларируют абсолютную моногамию так, будто рождены для этого. Как подсказывает мне опыт, ничто другое их не объединяет — эти женщины могут быть умницами, учеными или глупыми как пробка, идеально красивыми, как райские яблочки, или простушками, как пастуший пирог. Как правило, они очень худые. Видимо, для того, чтобы не чувствовать дискомфорта в лишениях. Или чтобы морочить мужчинам голову, притворяясь нежными цветочками, которые питаются только воздухом.

Подозреваю, неотразимыми в глазах мужчин их делает бесстрастность. Они умеют соблюдать баланс между нелюбовью к партнеру и умением подчиняться ему. Мне кажется, это именно то, к чему мужчины стремятся. Потому что, окажись они по ту или по другую сторону таких отношений, все рухнет: от любви они заскучают, а подчинения скорее испугаются. Женщины, которые умеют это сочетать, вызывают у них эмоции, которые можно сравнить разве что с оргазмом. Я же со своей любовью к удовольствиям всегда проигрывала.

Напоенный шампанским и упоенный фелляцией, Эндрю все рассказал. Оказалось, у моей ассистентки была сверхъестественная вагина. Он не мог — и не хотел — утолить свой голод. Все началось в тот длинный вечер, когда мы сдавали какой-то номер. Она наклонилась, чтобы поднять ручку, которую уронил Эндрю, и позволила ему полюбоваться ее половыми губами. Моя бывшая ассистентка не верила в нижнее белье, несмотря на его неоспоримое существование. Поначалу все было, по словам Эндрю, чудесно. Дни слились в экстазе невообразимого удовольствия. Он захватывал ее тело, она подкармливала его либидо по чуть-чуть, позволяя насладиться лакомством с захватывающими дух обещаниями. После каждого акта доставленного ему удовольствия она отступала, раскачивая его на эмоциональных качелях, заставляя приручать себя, будто она дикое лесное создание, которое он, затаив дыхание, подкармливает, позволяя ей покусывать свою протянутую ладонь нежными розовыми губами.

В конце концов она добилась своего. Они поженились. Свадьба в Хэмптоне была совершенно сказочной. Невеста выбрала наряд от Веры Вонг. На медовый месяц они отправились на Бора-Бора и Паго-Паго. Но реальность подкралась незаметно. Моя ассистентка оказалась обычной домохозяйкой в тапочках, никакой не богиней. И влагалище ее было самым обыкновенным. И дикое лесное создание обернулось заурядной домашней кошкой. Когда вы каждое утро много-много дней подряд просыпаетесь с кем-то, то понимаете, что вся магия этого человека придумана исключительно вами. Близнецы (мальчик и девочка, я забыла, кто есть кто) прекрасны, действительно прекрасны, сказал он. Ему нравилось быть отцом (я едва сдержала зевок в этом месте), очень нравилось. Но брак рухнул. При разводе Эндрю удалось сохранить особняк только благодаря расторопности и умениям его адвоката и бухгалтера. Бывшая жена переехала примерно за десять кварталов отсюда, поближе к школе, где учились близнецы. Он виделся с ними по средам и дважды в месяц по выходным. Так что компанию ему составляли только таксы — Рэгс и Рич.

Голова Эндрю покоилась на моей левой груди.

— Я правда рад тебя видеть, — вздохнул он и зарылся лицом в мою грудь. — Такое чувство, что последние десять лет были сном.

Он прижался прямо к моему сердцу.

Он должен был умереть.

Голод — самая понятная причина каннибализма. Находясь на грани смерти, даже веган приготовит себе еду из человеческого мяса. Наш инстинкт самосохранения слишком силен, чтобы отказываться от пищи, которая находится в пределах видимости, и именно это делает людей, что объявляют голодовку, достойными восхищения. Столкнувшись с угрозой смерти от голода, большинство из нас потянется к мясу, совершенно независимо от его моральной или эмоциональной стоимости. Именно поэтому мы содрогаемся при упоминании каннибализма и обещаем ни в коем случае не пользоваться возможностью съесть ближнего, пока не столкнемся с реальностью, застряв где-нибудь в Андах. Лучше жить, чувствуя вину и раскаяние, чем погибнуть от голода. В конце концов, посмотрите, мы буквально на каждом шагу врем — нашим партнерам, налоговым органам, лукавим даже в наших диетах и диссертациях. А ведь речь не идет о жизни и смерти, мы не сидим посреди ледника где-то высоко в горах. Просто удивительно, как легко мы забываем о моральных устоях и угрызениях совести, когда нас мучает голод.

Но пока каннибализм ради выживания терпит поражение, другой его вид остается практически единственной причиной подобных актов. И эта причина глубоко символична. Антропологи называют ее религиозно-магическим каннибализмом или эндоканнибализмом, вся идея которого заключается в том, что поедание человеческой плоти придает некую силу, уверенность, что лучшие свойства того, кого едят, переходят к тем, кто поедает. Многие народы — от новозеландских маори до африканских аборигенов и племен, живущих в бассейне Амазонки, во все времена практиковали этот символический акт. Антропологи разделяют его на материалистический и идеалистический, но на самом деле это важно только гребаным педантам. Ведь человек ест человека только потому, что видит в его плоти некий тайный смысл, а акт поедания воплощает в себе одновременно абстрактное и материальное.

Вы можете заморить себя голодом или съесть мертвого товарища — и будете дальше жить с этим знанием. Или вы можете съесть его, чтобы отдать ему почести или показать свое торжество, в любом случае это станет для вас метафорой. Но на самом деле это лишь зарядка для интеллекта. Мы же, цивилизованные люди, не можем прожить без того, чтобы не съесть кого-то. Даже наш язык полон каннибализма. Мы не просто побеждаем в соревнованиях — мы уничтожаем своих противников, по сути, убиваем их, пожираем. Когда мы восторгаемся ребенком, то утверждаем, что так и съели бы его. Занимаясь сексом, мы покусываем наших партнеров, лижем их вульвы, заглатываем члены. Мы ликуем на этом пиршестве плоти.

И если ритуальный каннибализм — метафора, то мы все — каждый из нас — метафорический каннибал. А что такое евхаристия? Христиане пьют вино — Кровь Христову, кладут на язык просвирки — Тело Его и думают о том, что это и их кровь, и их тело. Каннибализм настолько глубоко укоренился в нашей культуре, что большинство из нас совершает сей священный акт как минимум раз в неделю. И вы можете с презрением смотреть на таких, как я. Людей, которые живут реальностью, с которой вы заигрываете только на словах. Но вы же ничем не отличаетесь от нас. Кровь — это жизнь, и за всю историю человечества появлялось множество тех, кого считали совершенно безбашенными героями, потому что они поедали людей.

Вы и я — мы одинаковы. Наверняка вы никогда не признаете это, но я уверена, что вы, читая мою книгу, думаете, а каков на вкус ваш любимый человек, если его вначале обжарить с грибами и шалотом, а потом деглазировать в небольшом количестве красного вина. Читаете и представляете, и даже знаете ответ на этот незаданный вопрос — восхитительным. Покатайте это слово во рту, распробуйте его, почувствуйте его зов.

Основная проблема c убийством Эндрю заключалась в том, чтобы понять, как не оставлять следов. Тут я не могла рассчитывать на непредумышленное убийство и некомпетентную сельскую полицию, чтобы обеспечить себе адекватное прикрытие. Не могла подсунуть ему яд, потому что собиралась съесть его. Не могла придумать способа заманить его в укромное место, не оставив цифровых следов, ведущих к моему компьютеру, или физических, ведущих прямиком к моей двери. Я не могла застрелить его, потому что, во-первых, это слишком грубо, а во-вторых, это привлечет внимание полицейских так же, как детишек привлекают первые звуки новогодней песенки. Самой же большой проблемой, на мой взгляд, было то, что я внезапно появилась в жизни Эндрю после десяти лет отсутствия. И если бы меня хоть как-то заметила полиция, любой нью-йоркский патрульный с мешком пончиков, дежурящий по району, тут же указал бы на меня, женщину, которую когда-то Эндрю отверг и которая теперь выскочила как черт из табакерки. Ровно в тот же момент, когда в моем мозгу промелькнула мысль о том, что Эндрю должен умереть, я поняла, что не хочу, чтобы меня поймали. А для этого нужно придумать такой план, который не оставит ни единого следа.

Первое, что я сделала, покинув дом Эндрю, это купила мобильник. Когда он попросил мой номер, я дала старый, еще домашнего телефона. Позже позвонила ему сама с нового мобильника и призналась, что от нашей внезапной встречи и множественных оргазмов я совсем потеряла голову. Эндрю тоже полыхал, а я еще подбросила дровишек, сказав, что завела специальный номер только для него.

Затем под предлогом того, что планирую съездить с ним в одно удивительное место, узнала его расписание. Он запросто рассказал мне все, включая затейливые подробности своих встреч с близняшками. Остальную информацию я собрала из его айфона и компьютера. Чужие пароли до безобразия просты. На его айфоне стоял месяц и день рождения детей (0714, день взятия Бастилии, если вдруг для вас важна историческая дата). Затем я быстро поняла, что он до сих пор для паролей использует тексты песен Дэвида Боуи. Всего с третьей попытки я разблокировала его компьютер, набрав «thinwhiteduke», со второй я вошла в его аккаунт на джимейле — «g0ldenyears», с пятой, набрав «G0ldwhopwhop», получила доступ к его банковскому счету. Вот что происходит, когда пятнадцать лет, стоя под душем, поешь одну и ту же песню. Неудивительно, что моя бывшая ассистентка сбежала от него.

Зная все это, я легко получила доступ ко всей информации, которую Эндрю хотел бы скрыть от своей подруги-психопатки. Я узнала его банковский баланс и ежемесячные платежи — как все-таки похудел жирный финансовый статус Эндрю! А все потому, что он ежемесячно выплачивал какие-то сногсшибательные алименты на близнецов, чтобы те продолжали жить так, как привыкли с рождения. Некоторые неверные финансовые решения, которые принял Эндрю, и общий экономический спад на Уолл-стрит тоже сделали свое дело. В общем, положение его было не очень стабильным. И хоть он и утверждал, что занимается сейчас частными инвестициями, мне стало совершенно ясно, что в офис он ходит, чтобы смотреть фильмы на «Нетфликс» и порнушку (оказалось, его заводят измены, но кого ж они не заводят!). Обедал он обычно подолгу, а на фондовом рынке играл от случая к случаю и довольно хаотично. Видимо, все еще отчаянно скучал по своему журналу, но кто из нас не возбуждался, вспоминая тучные времена президента Билла Клинтона, акциониста Дэмьена Херста и шеф-поваров девяностых, каждый из которых норовил поднять тарелку повыше, считая, что его листья фризе таким образом окажутся ближе к богу.

Эндрю, в его рубашках от Томаса Пинка и костюмах от Оливера Спенсера, держался на ниточке. Если честно, это вписывалось в мои планы как нельзя лучше, хотя и без них тоже выглядело неплохо. Я специально подгадала к выходным, когда его дети отправились с матерью за границу, кажется на Багамы. Все складывалось идеально, и единственное, что я должна была сделать, чтобы воплотить свой план, это безукоризненно рассчитать время. Для непрофессионального повара архиважно точно рассчитать время. И тогда в качестве награды он получит блаженство, разлитое на сытых лицах гостей, отведавших идеальный ужин, и совсем наоборот — если вдруг говядина по-веллингтонски окажется слишком сухой, а молодой картофель, поданный на гарнир, будет тверже мрамора. Можно сказать, время — все, знание — сила, а поваренная книга — друг человека. Я же управляюсь со временем с точностью швейцарских поездов, которые всегда следуют по расписанию.

Но не только пунктуальность моя сильная черта. Как кулинарный критик я привыкла быть незаметной. Несмотря на мой рост — шесть футов, или примерно метр восемьдесят, и огненно-рыжие волосы. Все это довольно узнаваемые приметы для человека, которому нужно оставаться неузнанным. Поэтому у меня появились собственные приемы, которые основаны на одном, по сути солипсистском, принципе: никому не хочется запоминать вас. Людям гораздо интереснее они сами, чем кто-либо еще. Так что нужно просто выглядеть так, чтобы их взгляд не цеплялся за вас. Для этого я завела себе целый шкаф ничем не примечательной, мешковатой, неказистой одежды, которая висит на мне так, будто я манекен из магазина Эйлин Фишер или Эдди Бауэра. Мне не нравятся вещи этих дизайнеров, но когда я надеваю их брюки и коричневые кардиганы, восемь из десяти взглядов соскальзывают с меня, будто я антипригарная сковорода, а оставшиеся два задерживаются всего на пару секунд, чтобы попытаться рассмотреть меня получше, но потом тоже соскальзывают. Для кулинарного критика это очень важно. А еще у меня есть парики.

К Эндрю я приехала в пятницу в полдень. На мне были брюки и мужское пальто, на голове — фетровая шляпа, из-под которой не выбивалось ни пряди волос. С стороны меня можно было принять за мужчину. Я проскользнула в особняк так, чтобы не заметили соседи. Курьера, который привез продукты, встретил сам Эндрю. Готовя ужин, я щедро насыпала ему в тарелки ксанакс и амбиен. К тому времени, как мы вместе отправились в душ, он уже так расслабился, что даже не мог возбудиться — о такой неувязочке надо было подумать заранее. Мне страшно хотелось трахнуться с Эндрю в последний раз. У него был просто восхитительный пенис.

Едва он успел с моей помощью доползти до спальни на первом этаже, как вырубился. Я тут же, с какой-то даже воинственной быстротой убрала дом, тщательно стерев со всех поверхностей свои отпечатки пальцев и оставив остальное так, чтобы казалось, будто он готовил сам для себя. Затем я выгнала собак на улицу, погасила свет, отключила детектор угарного газа, сигнализацию и примерно в девять вечера выскользнула из дома. Не слишком поздно, чтобы случайный очевидец ничего не подумал, но и не слишком рано, чтобы прохожих было не так уж много. Я зашла в любимый отельный бар, чтобы выпить, где познакомилась с милым австралийским джентльменом и научила его нескольким замечательным штучкам, которые можно совершать с ниткой старинного жемчуга. После всего я пришла домой и заснула, как пресловутый младенец.

На следующий день я вернулась к Эндрю, открыла дверь его ключами, распахнула окна и уселась на заднем дворе с его таксами. Обе, увидев меня, от радости были готовы выпрыгнуть из собственной шкуры, тыкались в мои ладони и карманы маленькими оливковыми носами и хлопали бархатными ушами. Конечно, это потому, что обе были голодны, но им пришлось еще подождать. Главное, и Рэгс, и Ричи были удивительно тихими созданиями, в отличие от большинства мелких такс, которые бесконечно тявкают и норовят тяпнуть тебя за лодыжку; эти же почти сразу замолчали, свернулись калачиком возле моих ног и только смотрели своими карими глазами. Поглаживая их, я даже почувствовала что-то вроде доброты. Налила им воды, но все равно не покормила. Они мне были нужны голодными.

Минут через сорок я вернулась в дом, включила свет, закрыла окна и прошла в спальню. Эндрю лежал на животе, как я и хотела, и выглядел довольно свежо. На самом деле на скотобойнях угарный газ специально закачивают в туши, чтобы те выглядели сочнее и жизнерадостнее. Трупы умерших от отравления угарным газом обычно не имеют лилового оттенка и даже через некоторое время выглядят точно розовощекие младенцы. Невозмутимый и покорный, Эндрю казался таким милым.

Еще вечером я расстелила большой кусок целлофана на кровати, куда уже почти без сознания рухнул Эндрю. (Не представляю, как совершались убийства до изобретения полимеров — наверняка самое невинное время было, пока не появился целлофан и ДНК-тесты.) Я достала из сумочки большой острый нож и, положив рядом три раскрытых пластиковых пакета, приготовилась отрезать мускулистые ягодицы Эндрю. Они были круглыми, точно кексы-близнецы, точно разрезанная пополам дыня, просто прелестные ягодицы. Я чуть замешкалась, вспоминая, сколько раз держала их в руках, нажимала на них, заставляя Эндрю входить в меня поглубже. Проведя пальцем вниз по расщелине, я представила, как беру за них Эндрю, который только-только вышел из душа, наклоняю его и прижимаюсь влажным ртом к анальному отверстию. Богатые воспитанные мужчины крайне чистоплотны. Ешьте богатых, как будто говорят они этим, и вряд ли ошибаются.

Я поцеловала Эндрю в то же самое место, затем все-таки взяла нож в одну руку в перчатке, правую ягодицу — в другую и отрезала увесистый кусок. После чего проделала то же самое с левой. Каждый кусок мяса я опустила в отдельный пакет. Крови было немного, но это оттого, что сердце Эндрю давно перестало биться. Затем я осторожно вытянула целлофан из-под тела, свернула и положила в третий пакет. Еще раз прошлась по дому, закрыв все окна и трижды проверив, что от моего присутствия не осталось ни следа.

После этого я наконец впустила собак и заманила их в спальню. Уже выходя оттуда, я заметила, как одна из них, кажется Ричи, слизывает кровь с бедра Эндрю.

Хорошая собачка, подумала я и захлопнула за собой дверь.