Определенно голодна

17 Утка

Ранний отбой и ранний подъем, тюрьма не место для полуночников. Я ворочаюсь в узкой кровати и представляю эспрессо и чудесное бискотти с фундуком, я представляю сочную хрустящую корочку на морском гребешке и пузырьки просекко, небрежный бургер в бистро на углу и пиво. Я представляю.

Дни в Бедфорд-Хиллз, как и следовало ожидать, довольно однообразны. Каждое серое утро напоминает кошмарный сон — яркое промышленное освещение и серость, нарастающая тревожность, нестабильность настроения и непрекращающееся сходство дней. Часы посещений только подчеркивают эти бесформенные дни, наполненные работой, приемами пищи, осмотрами коек, групповой терапией, редкими драками и наказаниями. Некоторое возбуждение случается под вечер — кино, внезапный праздник или ссора, грозящая вылиться во что-нибудь малоприятное. Иногда это кровь. Никогда — моя.

Бедфорд-Хиллз, несмотря на название, точно у загородного клуба, является тюрьмой строгого режима, и в этом главный ужас. Никто не хочет жить по установленному кем-то расписанию, в том числе преступники и особенно писатели. Мы сделали все, что могли, чтобы не подчиняться чужим правилам. Но я образованная белая женщина-писатель. Это дает своеобразные привилегии не только в том, свободном, мире, но и в этом, тюремном. Мне повезло, и я это знаю. Мне всегда везло. Но до сих пор я смотрю в окна, забранные металлической решеткой. До сих пор я брожу по спортивной площадке и обхватываю пальцами забор. Мои руки касаются свободы. Они почти чувствуют ее.

Но только руки. Не я.

Я не знала, что в здании, где жила Эмма, установили бесшумную сигнализацию, она срабатывала сразу, как только кто-то открывал дверь, прежде чем набрать персональный код. Эмма усилила меры безопасности, заметив всплеск ненависти в письмах, которые получала, потому она и установила эту сигнализацию. Когда я вскрыла замок на боковой двери, Эмма сидела на пожарной лестнице и курила. Ее телефон подал сигнал о вторжении. Она тут же позвонила копам, которые из-за сработавшей сигнализации уже были в пути. А то, что я приняла за спящую Эмму на кровати с балдахином, ну, просто так получилось, подушки случайно упали там, где обычно лежит ее крошечное тело, или, что тоже вероятно, их там разбросали, но мое бессознательное само дорисовало нужную картину. В любом случае, Эмме никакая опасность не угрожала, зато я совершенно точно была опасна. Для себя и для других.

Я напала на Эмму, угодила в лапы полиции, и тут детектив Вассерман набросилась на меня. Убийство по тяжести превосходит обычное нападение, поэтому судебный процесс перенесли в округ Саффолк и инициировали его в октябре две тысячи четырнадцатого года, через год после того, как Казимир с деликатесной уткой в животе и острым ледорубом в горле умер.

Что еще я могу рассказать о судебном процессе такого, чего вы еще не знаете? Мэгги демонстрировала потрясающую коллекцию костюмов цвета экрю. Я была вовлечена в процесс и носила монитор на лодыжке. Я не стала давать показания, потому что команда Мэгги сочла это плохой идеей. Мэгги сказала, что я навредила своему делу. И она была права. Я всегда была нетерпелива со своими подчиненными. Это слабость.

В конце концов мне предъявили обвинение по целому списку преступлений: убийство первой степени, нападение первой степени, поджог первой степени, подделка вещественных доказательств и два эпизода преступного посягательства первой степени. Судебное заседание в Риверхеде, округ Саффолк, Лонг-Айленд, было подано горячим, свежим и сочным. Здание, где оно проходило, — дело рук дальновидных дизайнеров, которые отвечали за такие архитектурные экзерсисы, как зал ожидания в аэропорту Кеннеди. Так что какой эстетики можно ожидать от этой компании? На самом деле никому никогда не нужен действительно красивый дизайн, все будут с молчаливого согласия большинства придерживаться буржуазной мягкости.

Я сидела, как безмолвная звезда в провинциальном театре. Мое заключение рассматривали как театрализованное представление, драму, мыльную оперу. Мою жизнь показывали с помощью ужасных фотографий, записей с телефонных разговоров, приглашенных гостей и клочков бумаги. Мэгги была великолепна. Она держалась высокомерно и размахивала руками, наполняя зал жизнью. От нее невозможно было оторвать глаз. Судья в очках и с носом, напоминающим клюв, был похож на сову. До вынесения приговора он ни разу не стукнул молотком по столу. Окружной прокурор оказался мужчиной, который в молодости мог сойти за симпатичного, но сейчас, когда ему было уже под пятьдесят, он начал походить на свинью и двигался так, точно в его толстой кишке лежало пятнадцать фунтов непереваренного красного мяса. Он был компетентным, но очень посредственным белым специалистом, который сделал какую-никакую карьеру просто потому, что был не совсем ужасным. Женщинам в таких условиях приходится работать гораздо усерднее, чтобы добиться хотя бы половины того, чего добиваются мужчины. Мэгги была исключительным профессионалом и рыскала здесь, как пантера.

Я аж вспотела, когда она столкнулась с детективом лицом к лицу. Я видела мускулистую, одетую в полиэстеровый костюм Вассерман каждый день. И каждый день представляла себе тысячи способов ее мучительной смерти в этом зале, полном обычных канцелярских принадлежностей. Шариковой ручкой можно быстро и сильно ударить в висок или глаз. Скотч — обмотать вокруг носа и рта. Оконная штора. Тяжелый судейский молоток. Мне хотелось хотя бы попробовать.

Я долго ждала, когда вездесущая Вассерман явится сюда официально, чтобы увидеть, как Мэгги выпотрошит ее, и чтобы увидеть, что эта немезида накопала на меня. Чтобы услышать из ее уст признание в сговоре с Эммой. Я хотела засвидетельствовать собственную гибель, многим ли из нас это доступно! Люди все плохи. Многие просто сживаются со своими худшими прегрешениями, которые лежат, тихие и темные, как мертвецы в бетонном склепе. Что есть рай, как не надежда на узнавание? Что есть ад, как не страх открытия.

Наконец окружной прокурор вызвал детектива Вассерман для дачи показаний. Подрагивая дредами, она прошествовала по залу суда в сером, как мох, дамском костюме, подняла руку и поклялась говорить правду, и только правду. Вассерман сидела за кафедрой, ее глаза блестели от удовольствия, она наслаждалась каждой секундой своего выступления. Смаковала каждый вопрос и наслаждалась каждым кратким, абсолютно профессиональным ответом с оргазмической самозабвенностью. Она и свиноподобный окружной прокурор отлично исполнили этот танец, это отрепетированное па-де-де в мою честь.

Я представила, как Мэгги медленно потрошит детектива Вассерман. Я уже видела, как моя светлая львица сдирает плоть с улик, ее пасть испачкана запекшейся кровью. Я представил себе Мэгги-хирурга, Мэгги-дрон-оператора, Мэгги-мясника.

Моя воображаемая Мэгги, как оказалось, была куда более эффективной, чем Мэгги из плоти и крови. Мэгги сделала все, что могла, но кровавые раны детектива Вассерман волшебным образом затянулись, когда они с прокурором предоставили единственное доказательство, неопровержимое свидетельство моего несомненного присутствия в сгоревшем доме в Робинс-Ресте в ту холодную октябрьскую субботу, в ночь, когда Казимир встретил свой неожиданный конец, а дом — зажженную спичку.

Так что же такое раскопала Вассерман, что так крепко привязало меня к этому месту и к этой ночи? Маленький клочок бумаги. Небольшая оплошность. То, что может унести ветер. То, что любой из нас выбрасывает, не задумываясь. Нечто несущественное и легкое, но при этом обладающее достаточным весом, чтобы решить судьбу. Представьте себе — это чек.

Когда в ярком сияющем пламени сгорел целый дом, этот клочок бумаги уцелел. Я выбросила его в металлическую мусорную корзину с крышкой, и там он и остался, точно в сейфе. Окружной прокурор показал детективу Вассерман и присяжным серию фотографий мусорного бака с места преступления. Снаружи, внутри, широкоугольный и крупный план — никогда еще мусорная корзина не была задокументирована так подробно. Точно она знаменитость на пляже, которую фотографируют со всех сторон. Как средневековая реликвия, этот листочек оказался цел, почти чист, нетронут и незапятнан. Поверить в это было невозможно, но его, этот пластиковый пакетик с надписью «Улика № 547-А2», держал в толстых пальцах окружной прокурор.

Мусорная корзина была сделана, как и следовало ожидать, обыкновенным человеком. Черная и закопченная снаружи, с расплавленной от огня крышкой, которая тщательно оберегала содержимое, чтобы оно оставалось хорошо сохранившимся, почти свежим. Там, среди обрезков хлеба, оберток, шкурок авокадо, фенхеля и апельсинов, лежал этот нетронутый листок бумаги — квитанция от Оттоманелли, моего любимого мясника, в магазине которого у меня уже больше двух десятков лет был открыт счет. Это там я купила утиные грудки для конфи.

Я всегда думала, что родилась, чтобы радоваться этой жизни, но с радостью детектива Вассерман ничто не могло сравниться. Тонкогубая и немногословная, она просто светилась от счастья, хотя профессионально и сдержанно говорила все эти «да, сэр», «нет, сэр», «эта рыжеволосая женщина, сэр». Она была отстраненно честна, но внутри, я видела, она пела и чуть ли не плясала, сидя в этом кресле в качестве свидетеля обвинения. Когда окружной прокурор показал видеозапись моего ответа: «У Оттоманелли» — на бесцеремонный скользкий вопрос по поводу того, где я покупаю мясо, детектив Вассерман наконец-то усмехнулась. Она ничего не могла поделать; наверное, она сама едва не загорелась от того, насколько сильно ей пришлось сдерживать себя.

Мэгги задала хорошую взбучку свиноподобному прокурору. Я не виню ее за то, что она проиграла. Я виню во всем тот чек. Я виню того обыкновенного человека, который сделал такую мусорку. Я виню мусор.

Мэгги и ее команда свежевыбритых молодых юристов работали над тем, чтобы хоть как-то противостоять детективу Вассерман. Чек от Оттоманелли никакая не улика, в лучшем случае косвенная. Больше нет ничего, что связывало бы меня с Казимиром. В его телефоне записан номер моего одноразового мобильника, который я давно утилизировала. Даты наших встреч совпадали с теми, которые назвала я, — больше ничто не могло привести нас в одну комнату в одно и то же время. Официант, который обслуживал номера, не сказал ничего такого, в чем я бы сама уже не призналась: мы с Казимиром наслаждались близкими отношениями. Официант и зернистые кадры с отельных камер никак не помогали этому делу, только раздражали присяжных, но не могли доказать мою вину. Судебно-медицинский эксперт доказал, что Казимир умер до того, как его тело сгорело, но доказать убийство тоже оказалось невозможно. Его плоть слишком сильно обгорела, чтобы на теле можно было найти след от ножа для колки льда.

Даже специалисты по поджогам раскололись: денатурированный спирт — фантастический ускоритель; он быстро сгорает и почти не оставляет следов. Следователь, нанятый округом Саффолк, утверждал, что это был поджог. Следователь, нанятый Мэгги, возражал. А следователь, нанятый страховой компанией домовладельца, сказал, что причина не установлена. Мой процесс по делу об убийстве представлял собой путаницу улик, и долгое время наше дело выглядело довольно хорошо. На общем фоне квитанция служила вторичным доказательством убийства, и ее точно было недостаточно для вынесения обвинительного приговора. Самое страшное, что мне могли предъявить, — вторжение на чужую территорию. И, конечно, нападение на Эмму. Совершенно необъяснимое.

Видите ли, неопровержимым доказательством была Эмма — просто не таким образом, каким я ожидала, ведь думая, что она предала меня, я предала сама себя.

Орды зевак, писателей и любителей убийств заполнили здание суда округа Саффолк и были разочарованы тем, что не увидят моего выступления. Но обрадовались, когда узнали, что выступит Эмма. Это был первый — и пока единственный — раз за долгие годы, когда Эмма Эбсинт, всемирно известная художница, вышла за пределы своих апартаментов в Адской Кухне Нью-Йорка. Один этот выход уже стал сенсацией. Журнал «Искусство в Америке» никогда раньше не освещал дело об убийстве.

Толпа в здании суда во время заседаний по моему делу состояла из представителей СМИ и любопытствующих зевак, но в тот день, когда должна была появиться Эмма, она изменилась. Стала готичной и блестящей, наряженной в тюль и увешанной модными украшениями. Она состояла в основном из тощеньких девочек и мальчиков, а также тех, кто отказался от простой гендерной классификации. В этой толпе, где все как один поклонялись Эмме, люди взяли с собой блокноты для скетчей и искусно подвели глаза. Здесь были и серьезные люди, которые взяли выходной или просто позвонили своей секретарше, чтобы отменить назначенные на день встречи. Не много покупателей произведений искусства и еще меньше продавцов произведений искусства когда-либо встречались с Эммой. Обычно это происходило удаленно через скайп. На протяжении десятилетий Эмма становилась знаменитостью, оставаясь человеком, которого почти никто не видел во плоти. Здание суда чуть не разнесло от ее физического присутствия.

Эмма не разочаровала. Она влетела в зал через дубовые двери, в черной тафте и ботильонах от Лабутена, точно маленький ураган. Эмма не была похожа на женщину, которая двадцать лет смотрела на мир исключительно из окна собственной квартиры. Она вошла в зал суда так, будто это фешенебельная яхта. Ее бледная кожа светилась почти опалесцирующим светом под неоновыми лампами, красная помада напоминала кровавый плевок. Она не просто заняла какую-то позицию, она завладела ею. Я почувствовала, как мое сердце рвется ей навстречу, но тут же вспомнила это молочно-белое лицо в ту ночь, когда я пыталась убить ее, и сердце, еще немного побившись, успокоилось. Эмма приехала сюда не потому, что она моя подруга. Она свидетель. Подняв бледную руку, Эмма поклялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет ей Бог.

Эмма всегда была ярой атеисткой.

Свиноподобный окружной прокурор для начала спросил Эмму о наших отношениях: как долго и в каком качестве мы знаем друг друга. Мэгги балансировала, как канатоходец, вставляя возражения почти на каждом шагу, опровергая, называя все неуместным, несущественным и попросту слухами. С каждым очком, который давал ей судья, окружной прокурор прищуривался, будто искал в тумане потерянный путь домой. Здание суда напоминало теннисный матч, зрители едва сдерживались, чтобы не хлопать в ладоши. Я видела струйки пота на щеках окружного прокурора. Эмма, однако, была холодна, как креветочный биск, только еще более атласна.

— Мисс Эбсинт, — обратился к ней окружной прокурор, — не могли бы вы рассказать суду, о чем мисс Дэниелс говорила с вами ночью первого декабря?

— Я не помню. — Голос Эммы звучал ровно.

— Вы не помните, что она вам сказала? — Розовый язык окружного прокурора влажно скользнул по губам. — Тогда я напомню вам, что вы находитесь под присягой, и спрошу еще раз. Вы помните, что сказала вам мисс Дэниелс перед тем, как занести нож над вашей кроватью?

— Я очень плохо помню.

— Позвольте проверить, смогу ли я освежить вашу память. Более одного сотрудника полиции дали показания о том, что мисс Дэниелс сказала… Я читаю здесь показания сотрудника полиции Нью-Йорка: «Что ты рассказала детективу Вассерман о Файер-Айленде, ноже для колки льда и о пожаре?» Эта цитата хоть немного освежает вашу память, мисс Эбсинт?

Мэгги громким и несколько сиплым голосом выразила протест. Судья отказал и велел Эмме ответить на вопрос.

В зале суда воцарилась тишина. Эмма посмотрела на свои руки, а затем на меня. У нее было странное выражение лица, которого я не видела уже несколько десятилетий, с тех пор как мы с ней жили в одной комнате в общежитии Пеннистоуна и она была обыкновенной Джоанной Дуди с волосами грибного цвета, невероятной любовью к кошкам и романтическим платьицами с оборками. Эмма подняла подбородок и посмотрела мне в глаза, прежде чем заговорить.

— Возможно. Но я не помню точно.

Она отвернулась от зала, посмотрела в окно, на небо. Все головы обратились туда же. Окружной прокурор разволновался и заглянул в свои записи.

— Вы когда-нибудь беседовали с детективами, мисс Эбсинт?

— Только когда позвонила девять один один, меня тогда предупредили, что кто-то вламывается в мою квартиру, и, конечно, после ареста.

— Никаких бесед до того телефонного звонка в службу спасения?

— Нет.

— У вас есть какие-либо предположения о том, что имела в виду мисс Дэниелс, я хочу еще раз процитировать эти слова: «Файер-Айленд, нож для колки льда».

Мэгги возразила. Возражение приняли. Вопрос был снят.

— Позвольте мне попробовать еще раз, мисс Эбсинт. Обсуждали ли вы когда-либо с обвиняемой события ночи четырнадцатого октября две тысячи тринадцатого года, когда был убит Казимир Безруков?

— Да.

По публике пробежала рябь. Что-то сжалось в моей груди.

— Как это было? Пожалуйста, сообщите суду подробности.

— Она пришла ко мне домой как-то вечером в начале ноября и сказала, что ее любовник был найден мертвым. На Файер-Айленде.

— И это все, мисс Эбсинт?

— Ну, мы выпили немного.

В зале засмеялись. Эмма играла на публику или действительно вела себя как настоящая звезда? Я чувствовала, что Мэгги в восторге.

— Мисс Дэниелс рассказала вам что-нибудь еще о событиях четырнадцатого октября две тысячи тринадцатого года?

— Насколько я помню, нет.

— Вы заявляете суду под присягой, что мисс Дэниелс больше ничего не рассказывала вам о Казимире Безрукове ни в ту ночь в начале ноября, ни в какой-либо другой день?

— Да. Дороти больше ничего не говорила.

— Мисс Эбсинт, на вас напали ночью первого декабря две тысячи тринадцатого года. Здесь, в этом зале, есть человек, который это сделал?

Эмма едва сдержалась, чтобы не закатить глаза.

— Да, конечно, Дороти Дэниелс за столом защиты.

Окружной прокурор перетасовал бумаги.

— Можете ли вы предположить, мисс Эбсинт, почему обвиняемая вломилась в вашу квартиру и напала на вас?

Мэгги возразила — вела свидетеля. Окружной прокурор возразил на ее возражение, указывая на уместность вопроса. Судья подозвал их к скамье подсудимых, где состоялся тихий страстный разговор. Затем они прервались и вернулись за свои дубовые столы. Судья отклонил возражение Мэгги и велел Эмме ответить на вопрос.

— Честно говоря, мистер Лезард, я понятия не имею.

— Совсем, мисс Эбсинт?

— Совсем.

Возможно, Эмма все-таки не встречалась с Вассерман. Возможно, она ничего ей не рассказывала. На самом деле я наверняка тоже не сознавалась ей ни в чем. Наверняка я в порыве пьяной откровенности пространно намекала ей на то, что случилось, никогда не заявляя, что виновна. Эмма никогда не предавала меня — если, конечно, так оно и было. Что я могла сказать наверняка? Была ли эта Эмма театральной маской, которую она надела, чтобы чувствовать себя лучше из-за того, что ее подруга попала в тюрьму? Или это была настоящая Эмма, та, которая никогда бы не бросила подругу? Но и подделка, и подлинник, Эмма была искусна, а я не могла отличить их друг от друга.

И все же невозможно было игнорировать тот факт, что в угаре своей паранойи я напала на Эмму. Я вскрыла замок двери черного хода, я вскрыла замок двери в лофт, и я произнесла ряд компрометирующих вещей как раз за секунду до того, как Эмма и целая толпа полицейских увидела, как я занесла нож над ее подушкой — поступки, которые подтвердят и Эмма, и как минимум трое полицейских. Нет никакого способа обойти эти факты, нет никакого способа завернуть их в шоколад и притвориться, будто они съедобны. Я установила ловушку, ступила в нее и обнаружила, что она плотно сомкнулась вокруг моей ноги. Это я напала на Эмму, я сказала некую фразу за секунду до того, как занести нож над подушкой Эммы. И еще чек. Все вместе убедит присяжных, восемь женщин и пятерых мужчин, что я виновна, как грех.

Несколько недель, предшествовавших суду, я провела, выпущенная под залог, под домашним арестом. Эти недели были наполнены славными, милыми, хорошими днями. Я лелеяла каждый из них с какой-то горько-сладкой любовью, чувствуя, как каждый момент тает, точно шоколад. Я не могла много передвигаться: условия залога предписывали носить браслет на лодыжке и исполнять все строгие правила передвижения — вот что может получить богатый белый человек, которого обвиняют в убийстве. Но я умела готовить и могла заказывать самые свежие продукты напрямую от поставщиков. К сожалению, в «Оттоманелли» закрыли мой счет, чем разбили мне сердце. Я могла читать и спать в своей постели, могла собирать вещи — все-таки я прожила в этой квартире больше десяти лет, надо было решить, что отдать на благотворительность, что отправить на хранение, а что взять с собой в тюрьму. Совсем немного — несколько книг, покрывало, какие-то фотографии. Тюрьма подобна смерти, в том смысле что с собой ты не можешь взять почти ничего. Если бы суд оказался на моей стороне, я бы переехала в Европу. В противном случае я собиралась переехать в тюрьму. Я не знала, куда иду, и не знала, как долго это продлится. Я знала только, что выбирать уже не мне.

Судьи и присяжные печально известны своей жестокостью по отношению к женщинам-убийцам, к которым я, несомненно, принадлежу. Природа не терпит пустоты. А судьи ненавидят жестоких женщин. Зато сколько угодно все спускают с рук мужчинам, которые избивают до смерти своих жен и подруг. Нам трудно проявлять сострадание к женщинам, которые убивают своих мужей и бойфрендов, хотя у женщин на это гораздо больше причин. Культура отказывается видеть насилие, исходящее от женщин, а закон питает особое отвращение к жестоким дамам. Ничем не сдерживаемое насилие, высвобожденный гнев, воля к разрушению, потребность в исправлении — эти действия противоречат всему, что, как нам нравится думать, мы знаем о женской природе. И все же женщины не всегда были ангелами, а ангелы не всегда были доброжелательными существами, играющими на арфах в кронах деревьев. Нам нравится забывать, что мужчины приводят женщин в дом и ждут, что те начнут их благодарить. Неудивительно, почему женщины озлобляются.

В итоге присяжные, состоящие из моих предполагаемых сверстников, признали меня виновной в убийстве первой степени, нападении первой степени и поджоге третьей степени. Меня приговорили к пожизненному заключению плюс двадцать лет. Я буду с нетерпением ждать испытательного срока примерно через десять лет после того, как умру. Меня уже спрашивали, и я отвечу еще раз: моей последней едой перед отъездом в Бедфорд-Хиллз стала утка. Не утиное конфи — это блюдо трагически испорчено. Это была жареная утка с Лонг-Айленда, целая, без излишеств, но все равно красивая, хрустящая и прекрасная. Она пела о полете и падении, о свободной жизни в воде, на суше и в воздухе. Скорее всего, тогда я ела утку последний раз в жизни. И это было вкусно.