Определенно голодна

1 «Оживитель трупов № 2»

Все они, эти отельные бары, кажутся одинаковыми, даже если не выглядят таковыми. Дерево и стекло, пальмы и бутылки, их свет окутывает теплым сиянием и утверждает вас в своем одиночестве. Отельные бары пахнут классовыми привилегиями, отчаянием и надеждой.

Я сидела в баре отеля, потягивая «Оживитель трупов № 2». Как известно знатокам коктейльной культуры, «Оживители трупов» были созданы в качестве средства от похмелья, они — та самая собачья шерсть, которую Аристофан назначал от похмелья своим сородичам, налегавшим на вино. Происхождение коктейлей из семейства «Оживителей трупов», как и многих других прекрасных вещей, окутано тайной. Их малоизвестные собратья впервые были зафиксированы в «Руководстве по застольям для джентльменов: Практические рецепты американских напитков, крепких напитков, зимних и летних напитков», изданном в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Такое пьянящее название и содержание такого увесистого талмуда обещают полную гамму чувств. Каждый приличный молодой человек должен изучить его от корки до корки, каждый неприличный — овладеть этими знаниями.

Большинство современных коктейлей появились во времена сухого закона, самого идиотского времени за всю историю Америки. И хотя в тысяча девятьсот двадцатых «Оживитель трупов» находился уже в довольно солидном возрасте, он легко преодолел эти годы бессмысленных лишений. Гарри Крэддок, легендарный американский бармен, который работал в лондонском «Савое», заново открыл этот коктейль, окончательно укрепив его статус в тридцатые, когда опубликовал свою книгу «Коктейли „Савоя“». Я не люблю крахмальную чопорность Крэддока. Мне больше по вкусу мужчины, которые целуются неистово. Но если отбросить в сторону степенный и хорошо понятный эрзац-англицизм Крэддока, можно увидеть, что под белым халатом этого бармена бешено билось мятежное сердце. Хотя бы тогда, когда я пью его творения. «Оживитель трупов № 2» от Гарри Крэддока — изысканнейший и совершенно анархический напиток: то, что делает его, его же и разрушает. Нотки абсента толкают «Оживителя трупов № 2» на территорию легких галлюциногенов — как бы приглашают и закрепляют здесь алкоголь. Абсент вообще был несправедливо запрещен в пуританской Америке целое столетие и вернулся сюда только в две тысячи седьмом. О, его возвращение на эти берега оказалось самым настоящим счастьем, несмотря на то что процент полыни в нем стал гораздо ниже.

Бар, в котором я потягиваю свой «Оживитель трупов № 2», принадлежит отнюдь не отелю «Савой». Нет или, по крайней мере, еще не придумали тех эпитетов в превосходной степени, которыми можно было бы описать «Савой», но времена меняются, и места меняются вместе с ними. Этот исторический отель — дом неназванной любви Оскара Уайльда, обитель Сары Бернар, Ричарда Томаса и прочих омерзительно прекрасных звезд — впал в немилость, точнее, выпал из милости некоторых уважаемых людей. Хотя я люблю «Савой» — за его историю, непоколебимую приверженность роскоши и избыточный британский вкус. Кто-то может наслаждаться быстрым перепихоном в придорожных безвкусных мотелях со стенами, покрытыми акриловой краской, с полами, устланными мерзким ковролином, который на ощупь точно шерсть бездомного пса, с холодным, как будто телевизионным, светом. Конечно, нельзя сказать, что я не люблю безымянные отели. Но нет ничего прекраснее изысканных извращений, совершенных в комнатах с великолепным видом из окна, с тяжелыми портьерами, турецкими полотенцами и соответствующим ценником. Дешевое бывает хорошим, но дорогое — превосходно практически всегда. И «Савой» прежде всего — дорогой. Правда, с гораздо большей вероятностью вы найдете меня в отеле «Кафе Рояль» или в «Мэйфере» (декорирован он получше, но только на первый взгляд).

Я же сидела не в «Савое» и даже не в Лондоне, а в центре Нью-Йорка. Была осень две тысячи тринадцатого. Бар принадлежал отелю «НоМад». Я люблю заходить в отельные бары, даже когда нахожусь дома, в своем родном городе. Вы сидите там и чувствуете, как вас охватывает ощущение утопичности, свойственное местам скопления странников. Отели — точно путешествие на поезде, точно постельный разговор с незнакомцем. Они позволяют занимать пространство, охваченное неопределенностью.

Я одиноко сидела в баре, в бокале передо мной бисерно посверкивал «Оживитель трупов № 2» оттенка зеленовато-белой изнанки мать-и-мачехи. Пятеро посетителей — две пары и одиночка — расположились вдоль широкой стойки, гладкой и темной, как бельгийский шоколад. Первая пара — бизнесмены в костюмах, затраханные своим бизнесом. Один из них, подняв бокал, пытался поймать мой взгляд. Другая пара — явно супруги, явно видеть друг друга не могут, и глаза у них совершенно мертвые. Одиночка — молодой холостяк, высокий и худой, с длинными аристократическими пальцами и бледной, точно французский сыр, кожей.

Он явно был тут по делу, хоть и без костюма. Его светло-фиолетовая рубашка в свете бара выглядела как застарелый синяк. В отличие от бизнесмена в костюме, который бросал на меня взгляды, как будто стряхивал пепел с сигареты, этот молодой одиночка смотрел на меня в зеркало безотрывно. Его самоуверенный взгляд не выражал ничего.

Я допила свой коктейль, дописала заметку о еде («Потроха и объедки», новый гастрономический ресторан, которым управляет Руперт Боннар, этот enfant terrible du jour, угощающий гурманов потрохами и ливером. Они же отчаянно ищут новых впечатлений, разевают рты, точно голодные птенчики, разверзают их, точно Голубую дыру в Дахабе, точно порнозвезда свою задницу. Эта еда превосходна. Особенно тосты с утиной печенью — маслянистые, как головы конферансье из Вегаса, соленые, как водевильные танцоры. Мясные пироги с почками — нежные, подобно любовным песням, и роскошные, словно президент Уоррен Гардинг). И дождалась.

В широкое зеркало я увидела, как стройный холостяк провел рукой по волосам, собираясь подойти ко мне. Но сначала он наклонился к бармену и показал в мою сторону — передо мной тут же поставили бокал со свежим коктейлем, этакий элемент знакомства. Потом незнакомец наконец поймал мой взгляд, кивнул, чуть клюнув своим остреньким подбородком, и, соскользнув со стула, точно кусочек сливочного масла с горки горячих оладий, прискользил прямо ко мне.

— Слушай, — сказал он, — а ты интересная штучка.

Его голос оказался глубоким, акцент — странным. Воспитание он получил превосходное: зимой катался на лыжах в Доломитовых Альпах, лето проводил в десятикомнатном коттедже на Балтике, учился в частной школе с британскими учителями. Кожа его пахла дорогой бумагой и виски.

— Я знаю, — ответила я ему.

— Знаешь, — согласился он, скользнул на барный стул рядом со мной и просунул свои длинные ноги под стойку бара, в точности рассчитав каждое мгновение и каждый жест так же, как и сияние своей сорочки. Ни один мужчина не натянет на себя атласную сорочку, если не желает, чтобы его прибрали к рукам. — Я таких называю отдыхающими стервами. Забавно.

Я взглянула на него, приподняв бровь.

— Погоди, малыш, ты еще увидишь все это в полный, твою мать, рост.

Чуть позже, но именно что чуть, я исследовала рот этого молодого человека своим языком и пальцами, на вкус он оказался как скучный бурбон. Затем его рот испробовал лимон и соль моей устрицы — и то был вкус множественного оргазма и бреда.

Весь этот молодой человек был таким длинным и кремовым — просто восторг. Настоящая пикантно-сладкая печенька для оргазмов. Его удивительно хорошо воспитала мать-одиночка, эмигрировавшая в Британию из СССР, женщина, бесспорно обладавшая хорошим состоянием и тонким вкусом. Как если бы он был воспитанником Джиджи, известной модели, а сама Джиджи жила в Советском Союзе и ходила в наложницах у неизвестного партийного функционера. Так вот, этот молодой человек днем занимался хедж-фондами, а по ночам писал стихи. Его длинные пальцы стучали по клавиатуре, ведь перья слишком сложны и претенциозны.

Так много можно узнать о человеке, с которым просто хочешь потрахаться.

Оглядываясь назад, я понимаю, что должна была все знать. Должна была знать хоть что-то. Но, видите ли, остальные мужчины были совсем другими. Годами я строила с ними близкие отношения. Огромные просторные поместья нашей общей истории со сводчатыми потолками и сумеречными подвалами, тайными комнатами и библиотеками, набитыми книгами, которые мы вместе читали, затаив дыхание, по вечерам. Вместе с Джованни, Эндрю, Джилом и Марко мы возводили дворцы нашей памяти, пристраивая к ним то одно, то другое крыло, добавляя комнаты и мансардные окна, временем расширяя барочные пространства и разделяя наш опыт друг с другом. С Джованни, с Эндрю, с Джилом и — особенно — с Марко. Я провела с ними большую часть своей жизни, даже если с каждым из них в отдельности мы вместе были слишком недолго, но соприкасались столь часто, что возникала иллюзия непрерывности.

А со временем это и вовсе стало казаться сплошным постоянством.

И вот этот молодой человек по имени Казимир — кстати, одно имя уже могло подсказать, потому что в весьма приблизительном переводе оно означает «разрушитель мира», — так вот, этот молодой человек был для меня ровным счетом ничем, одной-единственной точкой в азбуке Морзе всей моей жизни, причем такой точкой, которую и при чтении-то не заметишь. Краткой фонемой, обособленным обстоятельством, висячей строкой в наборном листе. Незавершенной мыслью он был. Когда этот бледнокожий русский взял меня за руку и повел в свою комнату, я даже не услышала предостерегающего писка. Я вообще ничего не слышу, когда мужчина хватает меня за волосы и тянет мою голову назад. А ведь я должна была услышать. Должна была догадаться. Но не произошло ни того, ни другого.

На самом деле любовь — это аромат знакомого тела, прикосновение руки, размытое лицо в дымке света. С появлением слов любовь обостряется. И тогда можно ее описать, объяснить, рассказать о ней. А со временем одна любовь накладывается на другую — любовь матери и любовь отца, любовь любовника и любовь друга, и даже любовь врага. Такой затейливый коллаж, хаотичное смешение ощущений и прикосновений, улыбок и рыданий в темноте, секретных удовольствий и разрывающей сердце боли, невыносимой близости и признаний взахлеб. Одна любовь накладывается на другую, как чистые страницы в рабочей тетради по анатомии, сквозь которые видятся только отдельные части картинок. Когда приходят слова, любовь пишет и переписывает, оставляя на полях заметки, нетвердые почеркушки, сделанные вашей собственной нетвердой рукой. Лишь со временем любовь превращается в плотную рукопись, эпичный палимпсест, где один текст наложен на другой, как одна любовь наложена на другую — тяжелую, горячую, источающую запах развороченной постели. Этакие нечитаемые уже страницы, беспорядочные слова.

Я не любила Казимира. У наших отношений был совсем другой текст, вовсе не про любовь, да и жили они не в этой стране. Так что, когда Казимир, кремовый и атласный, пришел ко мне со своими неуклюжими разговорами, я должна была услышать. И теперь я оглядываюсь на дела всей моей жизни и думаю, что я должна была это знать, должна была предвидеть, должна была услышать. Но я не знала, не видела и не слышала ничего.

Вместо этого я просто трахнулась с Казимиром в номере отеля на кровати, которая так уютно устроилась в нише, точно широкий белый язык в закрытом зеве. Кроме прекрасных белых рук, у этого молодого русского был самый прямой и тонкий член, какой я видела в своей жизни. Узкий, точно линейка, и такой же ровный. В тот вечер мы трахались примерно час, а затем заказали ужин в номер — еду и напитки. Я проголодалась. К несчастью, я велела официанту вкатить тележку прямо в номер. Потом, позже, он, конечно, вспомнит меня, завернутую в простыню, и даст показания в суде.

Тогда всякая шушера просто преследовала меня. Официант, обслуживавший нас. Видеокамеры в вестибюле отеля, лифтах и коридоре. Бармен в шелково-шоколадном баре, так искусно смешивавший «Оживитель трупов № 2». Все они сговорились против меня: давали показания, помещали в точное время и место и заставляли снова и снова совершать определенные действия. Позже, много позже я увижу зернистые черно-белые кадры, на которых мы с Казимиром на ощупь пробираемся по коридорам отеля, целуемся в лифте, устраиваем эротические сеансы, совершенно неподобающие для общественного места. В пятьдесят один я выгляжу вполне еще ничего, даже удивительно. У меня впечатляющие скулы.

И сама я не настолько глупа, чтобы убивать Казимира в его номере. Возможно, от похоти меня подвело зрение, но я не сумасшедшая. И, если честно, я даже не собиралась этого делать. Женщине вообще непросто взять и убить мужчину.

Ну так и почему же я сделала это, спрашивается? О, Казимир, ты был моим малышом, экраном, на который я проецировала свои желания, высокие, светящиеся, серебристо-мерцающие. В ту первую ночь я оставила тебя, сонного, в номере отеля на скомканных простынях, засыпанных крошками. Рассвет едва занимался, солнечный свет осторожно скользил меж небоскребов. Швейцар придержал мне дверь. Я вышла в опаловое раннее утро, остановила такси и уехала.

И я могла бы тогда все оставить как есть. Да легко могла. В действительности ошибкой был не этот, мать его, Казимир. Ошибкой было трахнуться с ним снова. И снова. И снова. Этот акт я должна была совершить только раз, бросить вызов смерти в номере отеля с высокими потолками. Но мне было скучно. Или я растерялась. Или меня впечатлили его зубы. Или он стал помутнением рассудка зрелой женщины, красным спортивным автомобильчиком, который хочется заполучить, последним глубоким вдохом перед прыжком в менопаузу со всеми ее гормональными ужасами, которые под стать только пубертату. Но кем бы Казимир ни оказался для меня, он оказался не один раз и остался, кажется, со мной навсегда. Я отмечена Казимиром. Ирония в том, что мы соединены смертью, и я не могу об этом не думать.

Так я провела с Казимиром несколько недель, мы трахались по ночам в его номере. Даже под столом он ласкал меня, раздвигая пальцами половые губы. Я придвигалась ближе, скользила вперед на банкетке, принимая неудобные позы и приглушенно оргазмируя. Как-то, если мне не изменяет память, мы оказались в совершенно роскошной туалетной комнате, цок-цок-цок — стук дорогих каблуков по винтажной плитке и удивленно раскрытый рот какой-то дамочки с ярко-алыми губами, которая явно перебрала с алкоголем (и недополучила секса). Несколько недель Казимир виделся со мной, и ни один из нас даже не подозревал, что его жизнь вот-вот оборвется. Я не то чтобы планировала это.

Я не была настолько сумасшедшей, чтобы убить Казимира в его номере, и настолько тупой, чтобы убить его в своей квартире — да он даже квартиру мою никогда не видел изнутри! В действительности только трое моих любовников видели, где я живу. Мой дом принадлежит только мне — и я не люблю делиться.

Полагаю, вы следили за процессом, раз теперь читаете эту книгу, а если следили, значит, знаете, где и как я убила Казимира. Точнее, вам кажется, что вы знаете. Вы видели, как Нэнси Грейс назвала меня кровожадной; читали, как репортеры зависали на судебных заседаниях, чтобы всем доложить, во что я была одета, и наделать гифок с моим лицом. А в какой восторг они приходили от показаний Эммы Эбсинт! Вы явно видели серию «Преступления в объективе» про мое дело. Вы читали твиты — и они вам понравились так, что в горячем дофаминовом порыве вы лайкали их, тыкая в красное сердечко. А как меня называли таблоиды? Убийственная красотка не первой свежести? Критик-потрошитель? И никто из них не угадал, никто ничего не понял. Вы знаете обо мне ровно то, на что хватает вашего интереса, чтобы купить эту книгу. Или не купить, если у вас нет денег, а пойти и покопаться в публичной библиотеке, чтобы отыскать там экземпляр. Поэтому вы сколько угодно можете думать, будто знаете обо мне все, но поверьте — это не так.

У меня были ключи от дома моих друзей на Файер-Айленде. Стоял октябрь. Воздух был наполнен ароматами яблок и деревьев, паромы еще ходили, но по уже урезанному расписанию. Я пригласила Казимира провести со мной выходные в Робинс-Ресте, крошечном городке, расположенном между Атлантикой и Оушен-Бич. Там нет никаких дорог, нет даже укатанной твердой тропинки, и багаж приходится волочить за собой по мягкому песку. В Робинс-Рест не так-то просто попасть и не так-то просто оттуда выбраться. Но если уж вы отправились туда, значит, будете тащиться по пляжу, пока не доберетесь до жилых кварталов. Легкая доступность — не главный козырь этого городишки. Его главный козырь — это удаленность.

Файер-Айленд — Огненный остров — совершенно пуст, бесплоден и прекрасен. Ветер там, точно чистая рука великана, деликатно отбрасывает волосы с лица. Вокруг стоит тишина, если не считать редких автомобильных сигналов где-то вдалеке, собачьего лая и звука волн, бьющихся, точно сердце огромного сонного зверя.

Я встретила Казимира на пристани в Данвуде. Точнее, не совсем на пристани, паром уже давно прибыл, так что недалеко от нее. Я немного опоздала. Как раз готовила утиное конфи, утка уже была в духовке, я не могла ее оставить. Единственное, что годится для обогрева холодного дома больше, чем утиное конфи, — это пекущийся хлеб. Я и его приготовила — буханку тосканского хлеба без соли. Прекрасное дополнение к утиному конфи — им просто идеально собирать в тарелке утиный жир. (С топленым утиным жиром можно многое сделать. Он совершенно божественен, просто невыносимо. Лучший, самый щедрый липид. В утином жире можно обжарить что угодно, и все будет невероятно вкусным. Можно прожить без многого, но не без утиного жира, лишиться его — все равно что лишиться всего, и я теперь это хорошо, до боли, до безумия хорошо знаю.)

Я нашла Казимира, который бродил, точно испуганный опоссум, возле пристани. Он поцеловал меня по-европейски, и я повела его тихими тропинками. Мы шли, солнце закатывалось за горизонт, как последняя согласная в слове; еще немного — и ночь, точно старый темно-синий бархат, усыпанный золотыми звездами, опустится на этот городок. Казимир взял меня за руку. Такой очаровательный жест — аффект привязанности. Три оленя настороженно наблюдали за нами, пока мы, стуча ботинками по деревянному настилу, проходили мимо. Наблюдали, но не убегали. Олени на Файер-Айленде такие же дерзкие, как чуваки из банды «Ракеты» в Вестсайдской истории: жесткие, с чинариками в рукавах и свистом вместо слов. А ведь кто-то может легко пристрелить их тут же. Стейк из оленины лучше всего делать слабой прожарки и подавать с вишней, инжиром и финиками. Это мясо любит сладкое.

Мы с Казимиром медленно брели по Робинс-Ресту к дому. Тайные тропки посреди деревьев приводили его в восторг. Файер-Айленд и впрямь похож на место, где проводят каникулы эльфы Лориэна. Здесь уже почти никого не было, все жители разъехались, дома стояли тихие, пустые и темные, точно подавленные желания. Хотя время от времени где-то все же мелькал свет, точно огонек на спасательной шлюпке «Титаника».

Войдя в дом, мы почувствовали, как хорошо тут пахнет. Какое аппетитное тепло, как мягко оно заключает нас в свои объятия. Я не смогла найти здесь сушилку для салата — неудивительно, это ведь не мой дом. И попросила Казимира наколоть лед для наших коктейлей винтажным ножом, специально предназначенным для этого. Кубики тоже, конечно, были наморожены, но они слишком угловаты и непростительно заурядны.

Я разожгла огонь (весь фокус состоит в том, чтобы заранее залить спиртом винные пробки в стеклянной банке). Мы потягивали старомодные коктейли вприкуску с миндалем от Маркони, утка шипела в духовке. Чуть позже мы ели ее прямо руками, утиная шкурка, точно промасленная бумага, хрустела на языке, жир стекал по подбородкам. Все это мы запили хорошим брунелло девяносто девятого жаркого года. Вы никогда не ошибетесь с Джанфранко Солдерой, несмотря на то что он был тем еще мудаком.

Потом, как это и должно происходить, мы трахнулись в свете камина. Его яркие всполохи превращали белую кожу Казимира в тигровую шкуру. В какой-то момент я обнаружила, как его рот прижимается к моей вертикальной щели — красивое было зрелище, пока я не кончила. После чего Казимир прижал меня к себе и направил точно в цель свой прямой и тонкий, как булавка, член. Я обвила ногами его бедра, перевернула на спину и оседлала его. Откинувшись назад, я скакала на нем.

А потом нащупала ручку ножа для колки льда, она оказалась теплой и тяжелой. На ощупь я оценила его старинный вес, всю его историю. Я знала, что делать. Рукой описав дугу, совершенную, как грудь пятнадцатилетней девочки, я воткнула нож в бледную шею Казимира. Справа. Я почувствовала, как лезвие пронзило его кожу, мясо и хрящи. Почувствовала, как оно скользнуло по кости. Глаза Казимира встретились с моими, в них застыл какой-то вопрос. Должно быть: «Почему?» Я вытащила нож, и алые струи брызнули и полились уверенно и ритмично. Такой кроваво-красный метроном, бьющийся в такт сердцу. Я ударила еще раз. Казимир попытался защититься. Я попала в его поднятую левую руку, острие немного отклонилось, отскочило от ладони, скользнуло по лицу и попало прямо в глаз, где и застряло. Я снова вытащила нож, за которым потянулось что-то склизкое, и вонзила его прямо в сердце, попав в самое сладкое место между ребер. Нож для колки льда торчал у Казимира из груди, слегка дрожа, как выпущенная стрела, которая наконец нашла свою цель.

Помню, что мы оба молчали. Только слышалось какое-то бульканье и хриплое дыхание. Наверняка я первым же ударом повредила ему голосовые связки, поэтому он не мог издать ни звука. Я встала. Корчившийся на полу, весь в крови, Казимир казался мне таким далеким. Кровь ритмично выливалась из его горла, но с каждым рывком все медленнее и слабее, точно старая заводная игрушка, у которой заканчивается завод. Казимир перевернулся и попытался дотянуться до своих штанов, чтобы взять телефон, но руки его не слушались. Я наблюдала за тем, как он все-таки вытаскивает мобильник из кармана трясущимися пальцами, как тщетно тычет указательным на значок экстренной помощи в нижней части экрана.

Я выбила телефон из его рук, тот пролетел через всю комнату и, издав удовлетворенный писк, глухо ударился о стену. Казимир посмотрел на меня снизу, все его тело обмякло, осунулось и распростерлось на полу. Он как будто остановился во времени, точно кто-то нажал на кнопку «стоп» — тело в обрамлении черной пустоты. Я даже дышать перестала от восторга, когда увидела, как его глаза заполняет ничто. Это такой интимный акт — стать свидетелем чьей-то смерти. Оргазмов у нас не счесть, любая пожившая женщина видела сколько угодно оргазмирующих мужчин. Но так редко удается увидеть их смерть. Вот в этом и состоит мой величайший дар и моя божественная привилегия.

Крови было много. Невероятно много. В свете каминного огня она казалась черно-красной. Просто кошмар, сколько крови вмещает человеческое тело! Никогда не перестану удивляться.

Я сделала шаг и поскользнулась. На полу растекалась огромная лужа, похожая на шоколадный соус. Он струился по моей груди, по животу вниз, прямо к вульве. Он повсюду. Я где-то читала, что Хичкок во время съемок своего «Психо» для имитации крови использовал именно шоколадный соус. Теперь, глядя на свое восхитительное тело, я понимаю, как здорово он придумал. Я пересекла комнату и проверила, точно ли Казимир мертв, прижав пальцы к точкам, где должен биться пульс, но он уже не бился. Казимира больше не было. Совсем.

Совершенно голая, если не считать латексных перчаток на руках, я завернула остатки утиного конфи, чтобы взять с собой, и разложила шерстяную одежду на стуле возле двери. Прошла по всему дому, сбрасывая в центр гостиной все, на чем могли остаться мои отпечатки. Прибрала кухню, убирая следы. Когда я поняла, что вытерла, выбросила и вымыла все, то приняла душ и не торопясь высушила волосы.

Затем бросила вещи Казимира на его остывающее тело, рядом уже валялась куча другой одежды, посуды и кастрюль, вылила туда остатки спирта из банки и бросила несколько проспиртованных винных пробок. У двери я оделась, зажгла спичку и кинула ее в центр комнаты. Яркое пламя со свистом вспыхнуло, я повернулась к нему спиной и вышла в темноту ночи. Сделав всего несколько шагов, сквозь широкие чистые окна пляжного домика я увидела оранжевое пламя. Свежий, сильный ветер насквозь продувал мой брезентовый плащ, пока я, минуя темные неподвижные дома, спускалась к берегу.

Я шла около часа в полной темноте, запах моря омывал меня, звезды поблескивали, точно желтофиоли сквозь завесу облаков. Спустя полчаса мимо меня проехали пожарные машины, песок кружился за ними, точно юбки дервишей в танце, сирены вопили, как банши, а красные огни казались размытыми, словно глаза пьяниц.

Я вернулась в Данвуд, в дом своих друзей, куда приехала отдохнуть на выходные. Еще раз приняла душ, просто роскошный, устроилась на шикарном потертом диване цвета слоновой кости, налила в бокал отличного коньяку и посмотрела парочку серий телесериала, после чего умиротворенно заснула.

Дом в Робинс-Ресте не был, знаете ли, моим. Он не принадлежал и моим друзьям. Это был просто чей-то дом. Чужой. Стоящий чуть поодаль от остальных. Электричество в нем работало, замок легко открывался. Люди его просто оставили, когда закончился сезон, лишили своей компании, и теперь он сгорел. Я абсолютно уверена, что он был застрахован. В конце концов, в доме имелась прекрасная чугунная посуда французской марки «Ле Крузе».

Такие вещи всегда хорошо застрахованы.