Оранжерея

«Animula vagula, blandula»[63],

дитя ты — ату да ату.

Тебя утешая и радуя,

о дальней дороге солгу.

Представь: в черном небе как будто

взрываются сотни шутих,

и гаснут, и новое утро

читает заученный стих.

И все это где-то за городом,

за лесом, за миром — замри:

каким притягательным холодом

повеяло вдруг от земли!

Гляди-ка, ребенка укачивать,

шепча, принимается мать.

Куда же, в какое Мукачево

тебя приведется сослать?

Каким покаяньем таежным,

молитвой упорной какой,

стихами какими продолжен

я буду, «уйдя на покой»?

Ведь время настанет — курсивами

пойдет жизнь страницы писать:

курсисток, как фразы красивые,

на курв и курзалы менять

Ужель карандашик затачивать,

что нож на расправу? Ужель

с дороги нельзя нам сворачивать:

на Речицы, что ли, на Гжель?

В лесу тишь. Дымка паровозного

угольная горечь. Терпи,

бродяжка, случись в царство грозное

дремучей тропою зайти.

Вот торит слепец одинокий

в подземке свой траурный брод.

Не так ли придется в далекий

тебе отправляться поход?

И стук его суетной палки

все будет коробить твой слух,

и фразы из детской считалки

от этого вспомнятся вдруг:

«Animula vagula, blandula...»

Да полно тебе лепетать.

Гляди-ка, луна уже канула.

Не плачь: начинает светать.