Оранжерея

На клетках сирого Нью-Йорка,

на мраморной доске кофейни

в унылом Сохо корифей

играет черными (ты скажешь:

эмблема — черен сам игрок),

легко размениваясь чернью;

на исцарапанной, не раз

политой кофе (в ту игру,

где поначалу толчея,

а под конец — лишь шут да Лир), —

над серой плоскостью Нью-Йорка

его задумчивые пальцы

(и для фигурок есть каморка

в одном прокуренном подвальце)

держали черный жемчуг пешки

(слюду ногтей отметь: красиво),

затем ее перемещали,

противник отзывался живо,

и было ясно: на скрижали,

что эти двое размечали,

упорно вычисляя вешки,

друг друга пешки навещали,

а игроки их наущали:

живи, терпи, уйди, останься.

Что если кануть «без следа»,

купить билет до Катагелы,

затем — пешком, верхом, — туда,

на запад, в дальние пределы?

Где мрамор, жемчуг и слюда,

где Лир и шут, и хрупких башен

инфантилизм и тишина,

и наспех небосвод раскрашен.

Так черной дланью платит дань

прошедший день воображенью:

и всюду грань, куда ни глянь,

и поддаешься искушенью

искать средь сутолоки толка

на клетках сирого Нью-Йорка.