Оранжерея

Это дикое рыжее имя

будет в уши о воле рычать,

когда сушу от струнного линя

утром станет матрос отпускать.

Он успеет вскочить на качели

переполненной барки — тогда

разговоры о смысле и цели

мы оставим с тобой навсегда.

(Нет за мысом ни цели, ни смысла,

но, по замыслу Автора, там

дует ветер и ныне и присно,

и в расселинах тесно волнам.)

Мы увидим чудесные вещи,

в них ни проку, ни толку, но ты

этих сизых разломов и трещин

никогда не забудешь черты.

И в масштабе бессрочной разлуки

всё покажется вдвое крупней,

как садилась синица на руку,

как под снегом струился ручей, —

всё, что скроет грядущая темень,

темя темой извечной дразня;

это как вырастание тени

на закате погожего дня.

А теперь мы отчалим. Всё враки

про границы, пределы, края.

Это всё сочинялось во мраке

не имевшего окон жилья.

За пределами снова просторы,

на границе рыбачит баркас,

из-за гор поднимаются горы

(мироздания грубый каркас),

а за теми горами иная

гложет глаз перспектива, и ту

будто новой волной накрывает,

и от далей тех сухо во рту.

Мы отчалим, и к нам повернутся

эти горы косматой спиной,

и османской волной захлебнутся

завсегдатаи пляжной пивной.

Взяв яйлу, точно крепость, на приступ,

она хлынет в долину, и там,

от плато отступая на выступ,

превратится в татарский фонтан.

Скудный плеск его, трепет и лепет

(как бы сонное чтенье строки)

и тот образ, что ласточка лепит,

грязь слюною скрепляя в комки,

и щербатые плиты кладбища

в караимском ущелье, костры

отдаленных стоянок, и выше —

горной церкви литые кресты,

и все то, что еще не созрело

и о чем разговор впереди,

станет частью иного раздела,

вроде тех, что зовутся «в пути».

(Не забыть бы два слова о воле.)

Как глядящий на порт с высоты

держит маленький мир на приколе,

я склоняюсь над Крымом, в листы

занося его лики и роли.

Есть еще наблюдение: ярус

ближних гор, дымка Ялты внизу —

высота превращает стеклярус

в жемчуга и в шелка — мишуру.

Ширмы лета работники сцены

расставляют поспешно; а вот

Херсонес, населенный и целый,

восстает из искрящихся вод.

Генуэзские узкие стяги

полыхают над Каффой опять,

и дружины «из Царьград в варяги»

на ладьях возвращаются вспять.

И виденье английского флота

в севастопольской бухте, и штиль

после утренней казни, и что-то

страшно милое (мелочь, утиль), —

что-то вроде серсо или бочче,

с пирамидкою ярких мячей,

что бросали в песок у обочин,

и потерянных где-то ключей.

Тишина. На слова налегая,

как на весла тугие, иду

против ветра, навек оставляя

ледников золотую слюду.

Восхищаясь дворцом или парком,

я попробую их описать

и закрою глаза. Крым, как барку,

на волнах будет море качать.

На волнах будет след направленья

вроде пены пивной, на волнах

укачает мои заблужденья

о предписанных небом путях.

И поддавшись насилию сини,

ублажаясь бродяжной мечтой,

как Россини просторы России,

предвкушать буду греческий зной.

Нам с тобой ничего не осталось,

как, лелея забытый язык,

привнести в него частную малость

и оставить родной материк

Полной грудью вдохнет парус волю,

и я, снасти напрягши, пущусь

мимо лодок рыбачьих по морю,

с той свободой, что выразить тщусь.

Притягательней скальных уступов,

упоительней скальдов, она

через щели однажды проступит,

а потом хлынет в трюм, как волна.