Остров пропавших девушек

17

— Сколько тебе лет?

Мерседес мысленно вспоминает цифры по порядку. Без этого ей пока не удается вспомнить числа на английском больше десяти. То же самое касается и дней недели.

— Двенадцать, — отвечает она, — а тебе?

— Тринадцать, — гордо объявляет Татьяна.

Этот единственный год имеет решающее значение.

— Когда у тебя день рождения?

— В декабре.

— Ага! Значит, ты Стрелец! А я Близнецы.

Мерседес это ни о чем не говорит. В ответ она лишь деликатно кивает.

— А сколько у тебя братьев и сестер?

— Одна. Донателла. Ей уже почти шестнадцать.

— А вот я, — гордо провозглашает Татьяна, — единственный ребенок в семье. Так ты прожила здесь всю свою жизнь?

Мерседес кивает.

— А где была еще?

Этот вопрос ее удивляет.

— Нигде.

— Даже на Сардинии?

Зачем ей вообще ехать на Сардинию? Там же полно чудовищ, это все знают. Феди Бастиани зарезали там в припортовом баре через три дня после того, как он уехал из деревни сколотить состояние. Его привезли в гробу и заставили всех прийти и поглядеть на обескровленный труп перед похоронами.

Мерседес качает головой.

— Ну ты даешь, — отвечает Татьяна, — а вот я побывала везде.

— Как это?

— В тридцати семи странах! — с той же гордостью заявляет она.

В тридцати семи! Неужели на свете есть столько? Мерседес понимает, что ей почти ничего не известно об окружающем мире. Она с ходу может назвать разве что полтора десятка и тут же силится вспомнить еще.

Татьяна озвучивает целый список совершенно экзотических названий.

— Я посетила все континенты, — подводит итог она, — за исключением разве что Антарктиды. Папа говорит, что там все равно делать нечего.

Мерседес решает лучше выучить английский. Ей хочется впитать эти новые знания. Благодаря Татьяне Мерседес увидела, как выглядит море изнутри, и для нее это превыше всего.

Новая подруга вновь говорит. Что-то о школе и какой-то непонятной штуковине, которая называется «лыжи».

— Но где ты живешь? — перебивает ее Мерседес.

Татьяна замолкает на полуслове и хмурит брови, будто раньше никогда не задумывалась над этим вопросом.

— Я? Наверное, в Англии.

— Наверное? Как это?

— У нас повсюду есть дома, — со вздохом отвечает она, — поэтому мы там почти не бываем. Но в школу я хожу именно в Англии, так что... Впрочем, я наполовину американка. У меня мама была из Америки.

Мерседес не может немного не посоревноваться.

— У нас два дома. Один в городе, другой в деревне.

Татьяна моргает, как затаившийся на камне хамелеон. «Ей не нравится, когда ее перебивают», — думает Мерседес.

— Полагаю, при желании я могла бы быть еще и болгаркой, — продолжает новая подруга, — потому что папа начинал именно там. Хотя понятия не имею, кому бы хотелось быть болгарином.

С этими словами она умолкает. «Понятно, — рассуждает Мерседес, — речь была заготовлена заранее, и она довела ее до конца». Потом Татьяна отвечает на ее высказывание, будто услышала его лишь мгновение назад. Весьма странная манера вести беседу. Будто перед ней список пунктов, напротив каждого из которых надо поставить галочку.

— А у нас их десять, — говорит она, — как минимум. Надо будет посчитать. В Лондоне, в Котсуолде; еще у папы есть охотничий домик в Шотландии, хотя я там никогда не была, потому что он для развлечения папиных партнеров по бизнесу. Еще Нью-Йорк. Юг Франции. Большое ранчо на Южном острове Новой Зеландии на случай ядерной войны. И виноградник в Тоскане...

— В Ла Кастеллане тоже есть виноградники, — говорит Мерседес.

Ее постепенно охватывает нетерпение: немного унизительно слушать перечисление всех этих мест, в которых она никогда не была и даже не слышала о них.

Татьяна дергает подбородком и говорит:

— Это настоящий виноградник. Наши вина завоевывают призы. Ну и, конечно же, Лос-Анджелес. У папы там сосредоточена значительная часть бизнеса. Плюс Каймановы острова и домик в Колорадо для катания на лыжах. Снег там — это что-то невероятное. Словно сахарная глазурь на Рождество...

Снег Мерседес видела только в кино, а про сахарную глазурь вообще слышит впервые.

— А теперь, конечно же, у нас появился дом и здесь. Его закончат к концу лета. Ты сможешь туда приходить и купаться в бассейне, — торжественно заявляет Татьяна.

— А твоя мама? — спрашивает Мерседес, чтобы сменить тему разговора. — Где она живет?

Подруга опять застывает и опускает взгляд на каменистую землю. Потом берет гальку и бросает ее в море.

— А, мама? Нигде. Она умерла.

Мерседес вспоминает эту красивую печальную леди, и ее охватывает дрожь.

— Прости, — говорит она, — когда она мертва?

Татьяна подхватывает еще один камешек и отправляет его в полет вслед за первым.

— Да сто лет назад, — отвечает она, и в ее голосе столько напускного безразличия, что совершенно очевидно: ее до сих пор обуревают чувства.

— Прости, — повторяет Мерседес.

У ее родителей, разумеется, есть свои недостатки, но жизнь без них невообразима. От одной этой мысли в горле встает ком, а во рту ощущается солоноватый привкус.

После паузы Татьяна продолжает, и голос ее снова подчеркнуто весел:

— Боже мой, это было давным-давно. Так или иначе, у меня есть папа, с которым, по правде говоря, я всегда ладила куда лучше. Если совсем уж честно, она с нами была как третье колесо.

Скудные познания в английском не позволяют Мерседес проникнуть в смысл этой фразы, хотя суть она все же улавливает. Мэтью — любимчик Татьяны, а она его.

— А... что ее убило? — спрашивает она.

Татьяна вдруг вскакивает на ноги.

— Да какая разница? Она была слабой, вот что важно. Она была слабой, и я по ней совсем не скучаю.

Затем надевает через голову нарядный, пестрый красно-оранжевый сарафан, а когда поворачивается обратно к Мерседес, на ее лице уже сияет лучезарная улыбка. Потом наклоняется за маской и ластами, подталкивает их новой подруге и говорит:

— Идем. Пора возвращаться на яхту. Там скоро будут подавать вечерний чай.

Мерседес видит по солнцу, сколько сейчас примерно времени. Оно по-прежнему довольно высоко в небе, и это успокаивает. До ужина в ресторане, когда ей придется обслуживать гостей, еще пара часов. А мысль о том, чтобы попасть на корабль, куда никому нет доступа, будоражит воображение. Она встает и идет за Татьяной.