От Цезаря до Августа

Договор при Филиппах. — Земли, предназначенные ветеранам Цезаря. — Почему Антоний выбрал Восток. — Фульвия и революционный дух. — Новые литературные течения. — Эклоги Вергилия и «Катилина» Саллюстия. — Возвращение Октавиана в Италию. — Конфискация земель в восемнадцати городах Италии. — Первое несогласие между Фульвией, Луцием и Октавианом. — Луций выступает на защиту ограбленных собственников. — Первая эклога Вергилия. — Антоний на Востоке. — Первая встреча Антония и Клеопатры. — Новая борьба между Фульвией, Луцием и Октавианом. — Фульвия и Луций подготовляют революцию. — Новая гражданская война. — Пародия социальной войны. — Осада Перузии.

Разбитая армия

На поле битвы при Филиппах погибло большое количество знаменитых римских фамилий. Кроме Брута, не оставившего детей, там погибли единственный сын Катона, единственный сын Лукулла, единственный сын Гортензия и Луций, племянник Кассия. Некоторое число проскрибированных и заговорщиков, взятых в плен, в том числе Фавоний, были тотчас же убиты.[660] Ббльшая часть разбитой армии отступила со своими офицерами к морю, села на корабли и укрылась на острове Фасос. Там она могла оставаться некоторое время для поднятия своего духа, потому что у их противника не было флота. Но удар был слишком жестоким, и было почти невозможно победить всеобщее уныние. Много знатных людей — Ливий Друз, Квинтилий Вар, Лабеои и многие другие — покончили жизнь самоубийством.[661] Что же касается тех, кто не потерял надежды на будущее, то скоро каждый из них стал думать только о себе, и армия распалась. Гией Домиций овладел на Фасосе несколькими кораблями, пригласил некоторых солдат разбитой армии и отплыл с твердым решением заняться разбоем, если не появится другое средство к спасению.[662] Сын Цицерона подался на Восток, где на берегах Азии еще находился отряд армии и флота под начальством Кассия Пармского; другой отряд под командованием некоего Клодия и Туруллия находился на Родосе, третий под начальством Мания Лепида — на Крите.[663] Луций Валерий Мессала Корвин и Луций Бибул, зять Брута, остались на Фасосе; после того как они отказались от командования, предложенного им еще бывшими на острове солдатами, сдались Антонию, который сохранил им жизнь после того, как они выдали казну и запасы армии.[664] Второстепенные офицеры были прощены более легко и могли, подобно Квинту Горацию Флакку, с большей или меньшей легкостью вернуться в Италию. Что касается солдат, то большинство их либо сдались, либо разъехались.

Положение триумвиров

После этой победы оппозиция народному и цезарианекому правительству казалась побежденной навсегда почти во всем мире, Никто не смел более надеяться, что маленькая кучка отчаянных лиц, захвативших море, или же Секст Помпей, господствовавший над одной только Сицилией, окажутся в состоянии изменить судьбу войны. Битва при Филиппах окончательно утвердила то, что было уже решено при Фарсале. Свобода умерла, армии теперь готовы были признать своими вождями триумвиров, которых, особенно Антония, все считали навсегда захватившими власть. После битвы, когда пленные сенаторы пошли перед триумвирами, многие из них сильно осуждали Октавиана,[665] но все почтительно приветствовали Антония. Готовясь к смерти, они предвосхищали это общее осуждение. Солдаты знали, что победа была делом рук Антония, тогда как Октавиан не имел к ней никакого отношения. Все считали, что Антоний достиг такого высокого положения благодаря собственным усилиям, продолжительность и упорство которых вполне соответствовали результатам, в то время как Октавиан, скорее, казался презренным самозванцем, жестоким и вероломным честолюбцем, которому незаслуженно благоприятствовала судьба. Что касается Лепида, то он слишком дискредитировал себя, допустив властной и интригующей Фульвии узурпировать во время войны власть триумвира и консула, управлять вместо него Италией и овладеть сенатом и должностными лицами.[666] Теперь, когда была уничтожена консервативная партия и выиграна последняя битва, Антоний был верховным обладателем власти, большей и более обеспеченной, чем была власть Цезаря после битвы при Фа псе; если действительно ему еще нужно было разделить часть этой власти со своим дискредитированным товарищем, то он мог, по крайней мере, диктовать последнему все свои желания.[667] Поэтому, конечно, он был главным зачинщиком многочисленных и важных решений, принятых после Филипп двумя триумвирами.

Трудности положения

Несмотря на победу, трудностей было еще много. Нужно было заплатить солдатам обещанные 20 000 сестерциев и задолженность по жалованью, а денег не было. Нужно было распустить часть армии, ибо невозможно было дольше терпеть издержки, необходимые для содержания сорока трех легионов. Нужно было, наконец, выполнить прежние обещания, сделанные Цезарем тем ветеранам, которые до мартовских ид еще ничего не получили; эти обязательства триумвиры как продолжатели цезариа некой традиции обязались выполнить. Было настоятельно необходимо восстановить авторитет Рима в той части империи, откуда можно было извлечь деньги, т. е. на Востоке, который был приведен в полный упадок во время междоусобной войны.

Мелких государей Сирии и Финикии, которых Помпей лишил владений, при общем смятении снова стало больше; одних поддерживал Кассий, другие действовали по собственной инициативе. Провинция была, таким образом, разделена на массу мелких владений, воевавших между собой; самое значительное из них — город Тир воевал с Палестиной и захватил часть ее территории по соглашению с Птолемеем, князем Халкиды, и с помощью Антигона, сына Аристовула, у которого Помпей отнял власть над Палестиной, чтобы передать ее Гиркану. Таким образом, в Палестине снова разразилась междоусобная война, на первый взгляд — между сторонниками двух претендентов, а в действительности между национальной партией и партией римской. В Азии было более спокойно, но войны и грабежи оставили там после себя большой беспорядок. Почти во всех зависящих от Рима монархиях и княжествах возникали классовые раздоры, соперничество фамилий и котерий и даже мелкие революции.

Соглашение при Филиппах

Больше нельзя было почивать на филиппийских лаврах. Антоний и Октавиан начали решительно устранять Лепида, который, в то время как они боролись за победу, вел себя в Италии очень глупо и, располагая всего тремя легионами, не думал сопротивляться. Что касается всей армии, три легиона которой погибли во время войны, то она, таким образом, насчитывала около сорока легионов. Было решено распустить восемь легионов ветеранов Цезаря, вновь призванных под оружие, из них три легиона — Вентидия, три легиона — Лепида и два — Октавиана. Из тридцати двух легионов, которые составляли, таким образом, всю армию, одиннадцать, сражавшихся при Филиппах, должны были остаться под оружием в Македонии и быть подкреплены солдатами Брута и Кассия. Антоний должен был взять шесть легионов, а Октавиан — пять. Октавиан получал также три легиона Лепида. Таким образом, Антоний должен был командовать семнадцатью легионами: одиннадцатью, остававшимися в Италии, и шестью — македонскими; Октавиан же получил командование пятнадцатью легионами: семью из италийских, тремя — лепидовскими и пятью — македонскими. Что касается провинций Лепида, то Антоний выбрал для себя Нарбонскую Галлию, Октавиан — Испанию, уступив Антонию Африку,[668]где во время сражений триумвиров при Филиппах разразилась небольшая междоусобная война. Корнифиций не хотел признать власть триумвиров; Секстий, правитель Новой Африки, объявил себя сторонником Антония; в результате произошло столкновение, в котором Корнифиций был побежден и убит. Условились, кроме того, что если появится какая-либо опасность со стороны Лепида, который посчитает, что его полностью ограбили, то Октавиан должен будет уступить ему Нумидию, а Антоний — Африку.[669]

Войсковые награды

Наконец, было решено, что Антоний отправится на Восток под награды предлогом его умиротворения, но в действительности за тем, чтобы найти там денег, и что Октавиан пойдет в Италию, чтобы после войны с Секстом Помпеем наконец распределить земли ветеранам своего отца. Это было нелегкое предприятие. Ветеранов галльских войн, не получивших удовлетворения, после новых войн было, вероятно, не более семи или восьми тысяч, но так как каждому из них нужно было дать максимум того, что было обещано, т. е. по 200 югеров, приблизительно по 50 гектаров, то нужно было найти в Италии от трех до четырехсот тысяч гектаров хорошей земли, а это было почти невозможно при существующих условиях. Опыт прошлого доказывал это. К чему послужили аграрные законы, изданные в 64, 60 и 59 годах, когда народная партия должна была уважать все фикции законности, предлагая к раздаче только то, что оставалось от ager publicus, и покупая земли по разумной цене sine iniuria privatorum.[670] В результате, когда при недостаточности ager publicus пытались покупать земли частных лиц, никто не хотел продавать иначе, как по самой высокой цене, эту землю привилегированной Италии, которая не платила налогов. Петиции, просьбы, интриги собственников связывали невидимыми узами руки основателей колоний, даже самого Цезаря. С другой стороны, у триумвиров не было денег; следовательно, даже при всем желании они не могли бы покупать землю. Вместо этого, уничтожив целиком при Филиппах консервативную партию, Антоний и Октавиан могли прибегнуть к быстрым насильственным мерам, чего не смел сделать Цезарь после битвы при Фапсе, разбив, но не уничтожив консерваторов. Только так можно было преодолеть скрытое, но упорное сопротивление частных интересов. Поэтому Антоний и Октавиан решили дать семи или восьми тысячам солдат земли на территории восемнадцати самых прекрасных и богатых городов Италии,[671] отобрав в каждом из них у каждого собственника часть его имущества и обещая заплатить ту сумму, какую они сами назначат и когда будут в состоянии. Эти колонии все должны были быть основаны Октавианом и получить имя Juliae, ибо они состояли целиком из ветеранов Цезаря.[672] Наконец, было решено привести в исполнение закон Цезаря, предоставляющий право гражданства жителям Цизальпинской Галлии.[673] Этот договор, тайно заключенный между триумвирами, не должен был быть одобрен ни сенатом, ни народом.[674] После Филипп конституционное лицемерие, к которому прибегали в начале образования триумвирата, не казалось более необходимым, и личная власть могла более открыто использовать республиканские традиции. Антоний заставил Октавиана дать ему еще два легиона, бывшие в Македонии, и обещал уступить ему два из своих легионов, находившихся в Италии.[675]

Почему Антоний выбрал Восток

Многие из современных историков утверждают, что Антоний предпочел Восток Италии из легкомысленных желаний получить там массу удовольствий; мне кажется, что скорее в его планы входила реорганизация той части римских владений, которая ему, как и всем его современникам, не исключая Цезаря, казалась наилучшей. Действительно, европейские провинции были бедными, малонаселенными и полуварварскими по сравнению с Востоком, столь обширным, полным богатств и высокоцивилизованным, с его большими промышленными городами, хорошими дорогами, важными научными центрами и прекрасно культивированными землями. Сама Италия испытала глубокий экономический и политический кризис, такой долгий, что большинство людей отчаялись когда-нибудь увидеть восстановленный порядок и мир. Если Цезарь обратил свое внимание в сторону Рейна для расширения римского владычества, то это было случайностью, вызванной тем, что в конце его консульства не представилось другого удобного случая к завоеванию, но он всегда рассматривал Восток как реальную добычу Италии и умер в момент, когда готовился к новой экспедиции против Парфии. Прогресс меркантилизма, впрочем, естественно располагал к преувеличению важности богатства в человеческой жизни, и следовало рассматривать наиболее богатые страны как наиболее совершенные, а потому и самые желанные. Не потерпели ли триумвиры неудачи в войне вследствие недостатка денег? Разве Цезарь не говорил, что для власти над миром нужны солдаты и золото? Антоний, будучи его верным учеником, теперь, имея армию, хотел прежде всего овладеть самыми богатыми странами. Кажется, что в этом, как и во многом другом, теперь, после Филипп, Октавиан должен был соглашаться со всеми условиями договора, которые угодно было диктовать Антонию.[676]

Положение в Италии

Таким образом, к концу 42 года Антоний с восемью легионами отправился в Грецию, в то время как Октавиан с тремя легионами возвращался в Италию, сопровождаемый толпой ветеранов, возвращавшихся к своим очагам. Но они нашли Италию в самом бедственном положении. С экономической точки зрения Италия казалась разоренной. Не было более в обращении денег, и этот факт повлек за собой всеобщую несостоятельность. Вводя высокие налоги в эпоху, когда золота было так мало, триумвиры способствовали разорению многих собственников, хотя им была предоставлена возможность удержать у себя треть суммы, полученной от продажи их имуществ. Имения были проданы по таким низким ценам, что почти все стали нищими.[677] Таким образом, большая часть мелких собственников, возникших благодаря своему труду рядом с крупными общественными и частными доменами в середине предшествующего столетия, была снова разорена. Но еще хуже обстояло дело с нравственным состоянием общества. Знать исчезла, народная партия более не существовала, сенат превратился в темное сборище авантюристов, магистратуры не имели никакого влияния, законы потеряли свою силу. Ничего более не существовало: ни классов, ни партий, ни традиций, ни учреждений, способных руководить обществом; царили хаос, полная революционная анархия с неизбежными последствиями: тиранией отдельных лиц, случайно возникших и имеющих поддержку самыми странными средствами. Италия увидала самую чудовищную из этих тираний: тиранию Фульвии.　

В условиях беспорядка, который невозможно описать, захватила власть женщина; она назначала магистратов, руководила сенатом, издавала законы в государстве, конституция которого была рассчитана на мужской характер. Правление Фульвии самим фактом своего существования полностью ниспровергало римские традиции. Но это еще не все. Классы и учреждения, поддерживавшие весь порядок сверху, были разрушены; революционный поток захватил все: частное право и семью, воспитание и литературу. Смысл классового достоинства упал до такой степени, что в этом году можно было увидеть граждан всаднического сословия, сражающихся в цирке с дикими зверями.[678]

Падение традиционных учреждений

Среди этого ужасного беспорядка в следующем году был утвержден один из самых важных законов с целью экономической поддержки латинской семьи — lex Falcidia.[679] Этот закон, которому суждено было быть основой наследственного права в течение столетий, окончательно ограничивал полную свободу, которой, по древнему праву, пользовались завещатели. Он обязывал их оставлять четвертую часть отцовского имущества своим наследникам, предоставляя возможность распоряжаться только остальными тремя четвертями.　

Такая женщина, как Фульвия, была, конечно, исключением, но многие стали замечать подобный честолюбивый и властный дух у своих жен и дочерей. В высшем обществе женщины получали литературное образование и черпали в нем стремление ко все большей свободе и распущенности. Вместо того чтобы сидеть дома, воспитывать своих детей и надзирать за слугами, они любили выходить в свет и наслаждаться зрелищами вне своего дома, вызывая удивление, в то время как мужчины, погруженные в пороки, учебу и странные философские идеи, становились часто их рабами или жертвами.　

Авторитет в семье ослабел, как и в государстве: pater familias, бывший некогда деспотом, теперь вынужден был разделить свою власть с женой, как это бывает в интеллектуальном обществе, утонченном или сладострастном, где мужчина позволяет вырвать из своих рук палку — это наиболее действенное орудие мужского господства. Так же как в семье и в государстве, борьба между старыми и новыми идеями свирепствовала и в литературе. Страсть к учению, уже широко распространенная в высших и средних классах предшествовавшего поколения, еще более охватила новое поколение.　

Цицерон действительно основал в Италии династию писателей, литературный талант становился все большей социальной силой, по мере того как исчезала аристократия, а власть и богатство попадали в руки темных фамилий. На фоне всеобщего падения торговли и ремесел обучение, бывшее тоща частным предприятием, становилось очень выгодным делом. Учащихся в школах становилось все больше, а в аудиториях — учителей. Сыновья зажиточных собственников в мелких городах сидели рядом с сыновьями вольноотпущенников или рабами всадников, приобретших небольшое состояние земледелием или торговлей во время правления Цезаря. Рим был наполнен поэтами, читавшими перед публикой даже в банях свои произведения.[680] Именно в этот момент Тит Ливий, сын богатого жителя Падуи, семнадцатилетним юношей начал свои занятия. В это же время начали учиться многочисленные poetae xninores эпохи Августа и все вольноотпущенники, которые впоследствии стали учителями грамматики и риторики во время его правления. Так из людей свободных, рабов и вольноотпущенников образовался средний класс «интеллигентов», как мы сказали бы теперь, который скоро стал соперничать в интеллектуальных профессиях с восточными риторами и философами, ценя победу над культурой их соперников выше победы над их страной. Падение аристократии и победа революционной партии при Филиппах отразились даже в литературном мире. Старую классическую римскую литературу стали презирать — эллинизм торжествовал повсюду.

Вергилий и Саллюстий

Вокруг образованного, молодого и очень богатого Азиния Поллиона, управлявшего Цизальпинской Галлией и самого составлявшего carxnina nova,[681] т. е. стихотворения в новом стиле, образовалась группа молодых эллинизованных поэтов, открытых врагов подражателей Энния и горячих сторонников самых смелых греческих нововведений. В числе этих молодых поэтов был Вергилий, которому тогда было двадцать восемь лет и который с одобрения Азиния задумал произведение более оригинальное, чем мелкие стихотворения, которые он писал до сих пор. Он предполагал написать гекзаметрами эклоги, подражая Феокриту, но с тем чтобы под сицилийскими пастухами подразумевать людей своего времени, дать в буколических сценах намеки на современные события и на фоне традиционных пейзажей греческой буколической поэзии описать красивый пейзаж долины По, прелесть которого так глубоко чувствовал этот сын крестьянина, воспитанный на берегах Минчио. К концу 42 года он трудился уже над своей второй эклогой, в которой воспел любовь пастуха Коридона к прекрасному Алексею, облекая, таким образом, в буколические стихи, если верить древним писателям, свою любовь к молодому рабу, подаренному ему Азинием Полл ионом. Затем последовала третья эклога, ще он, подражая четвертой идиллии Феокрита, выводит на сцену двух пастухов, которые ссорятся между собой и, вызывая друг друга на поэтическое состязание, критикуют поэтов старой латинской школы и прославляют Поллиона — как поэта, умеющего культивировать новый стиль. Так, в песнях аркадских пастухов уже чувствуется современная литературная полемика. В то же самое время пылкий и желчный Саллюстий обрушился на другую вековую древность — «Анналы». Саллюстий снова пополнил свое состояние, много награбив в Нумидии во время междоусобной войны Цезаря; по возвращении он мог блеснуть роскошью, выстроить виллы, дворцы и пользоваться богатством и властью, которые благодаря дружбе с Цезарем, казалось, должны были стать вечными. Но мартовские иды чуть было все это не уничтожили.　

После этой катастрофы Саллюстий поспешно удалился от политической жизни, сделавшейся слишком опасной для такого богатого человека, как он; однако он не примирился с консерваторами, а когда победа при Филиппах уничтожила опасность консервативной реставрации, он взялся за перо, чтобы излить свою злобу, и составил серию «историй», в которых хотел описать позор и ошибки консервативной партии. Первым сочинением, над которым он работал в это время с помощью одного греческого вольноотпущенника по имени Аттей, ритора и литератора по профессии,[682] была парадоксальная история заговора Катилины. Желая дать дерзкий ответ консерваторам, не перестававшим обвинять людей народной партии в единомыслии с ужасным преступником, он старался доказать, что этот заговор был затеян преданной Сулле знатью, обедневшей после очень быстрой растраты кровавой добычи во время гражданской войны. Заговор, следовательно, был позором для консервативной партии; мать одного из ее героев, убийцы Цезаря Децима Брута, сама принимала в нем участие. Саллюстий внес слишком много страсти в этот труд, чтобы не запутать и не исказить факты, но в то же время он оказал латинской культуре великую услугу, возобновив в артистической, психологической и рациональной истории сухой рассказ летописей, составлявших в течение столетий историю Рима, — историю столь же сухую и нелепую, как та мнимая критическая и научная история, к которой хотели бы привести ее еще и сейчас некоторые педанты. Аттик и Корнелий Непот, чтобы изложить великие факты из истории Рима, следовали по годам и сухо описывали события год за годом, как будто бы исторические лица были тенями, а события — простым предметом монотонного перечисления. Саллюстий, напротив, подражая грекам, особенно Фукидиду, написал психологическую и артистическую историю, где подверг анализу страсти людей, где действующие лица представлены весьма рельефно, а события, рассказанные в рациональном стиле, являются предметом философских и нравственных размышлений.

Возвращение Октавиана в Италию

Огромные контрасты в идеях и политике в сочетании с беспокойством собственников, боявшихся лишиться своих имений, не замедлили вызвать во всей Италии большое недовольство, всеобщую ненависть и злобу. Когда в конце 42 года узнали, что Октавиан так тяжело заболел при возвращении в Италию, что находился в смертельной опасности,[683] многие желали видеть его мертвым.　

Знали, что он возвращался только для того, чтобы совершить новые злодеяния в адрес богатых и зажиточных людей. Но молодой триумвир не умер и в начале весны 41 года вернулся в Рим почти совершенно здоровым, рассчитывая немедленно начать раздачу земель ветеранам. Однако возникли неожиданные трудности.　

Фульвия, в течение всей войны управлявшая Италией, вовсе не имела намерения передать власть своему молодому зятю. Битва при Филиппах, сделав Антония господином положения, увеличила влияние и честолюбие всего его семейства; в тот год его брат Луций был консулом вместе с Публием Сервилием; Луций и Фульвия как брат и жена победителя при Филиппах рассчитывали управлять Римом и Италией вместо дискредитированного и болезненного молодого Октавиана. И действительно, Октавиан, ослабевший от своей недавней болезни и занятый тяжелой миссией раздела земель, казался сперва настроенным миролюбиво. Он отдал приказ Салвидиену отправиться в Испанию, в провинцию Лепида со своими легионами, но, не будучи в состоянии убедить Лепида дать ему свои три легиона, временно уступил; он показал письма Антония и получил от Калена обещание передать ему два легиона,[685] но не настаивал на этом, когда увидал, что тот медлил со своим обещанием. Потом, не давая Луцию и Фульвии никакого повода для беспокойства, Октавиан начал операцию раздела земель, назначая повсюду в Италии с этой целью комиссаров и набирая землемеров. Он был, однако, слишком умен и слишком честолюбив, чтобы позволить Фульвии управлять собой и не предъявить свои права триумвира. Поэтому скоро Луций проявил недовольство и стал обвинять Октавиана в нарушении его консульских прав.[686]

Конфискация земли

Хотя Октавиан имел многочисленные поводы для жалоб,[687] он, желая без замедления распределить земли, терпеливо перенес это новое обвинение. Скоро во многие города Италии, среди которых с уверенностью можно назвать Анкону, Аквин, Беневент, Бононию, Капую, Кремону, Фермой, Флоренцию, Луку, Пизавр, Аримин и Венузию, прибыли комиссары с поручением отобрать земли для ветеранов, составить список собственников, распределить между ними контрибуцию, которая была, вероятно, пропорциональна состоянию и состояла не только из земель, но также из домашних животных, рабов и сельскохозяйственного инвентаря; наконец, они должны были назначить за каждую экспроприацию вознаграждение, которое, впрочем, не было уплачено,[688] и распределить с помощью землемеров земли, рабов и скот. Весной начался открытый грабеж. Зажиточные фамилии, например фамилия Альбия Тибулла или Проперция в Умбрии, потеряли ббльшую часть своего наследственного достояния; мелкие собственники, владевшие землей меньшей, чем самый малый участок, предназначенный ветерану, потеряли все; зажиточные буржуа Италии (средний класс), так искренне расположенные к партии заговорщиков, должны были уступить ветеранам часть земель, на которых в последние годы с таким трудом разводили виноград и оливковые деревья, беря в долг суммы под большие проценты; им пришлось разделить с вернувшимися из-под Филипп солдатами стада улучшенной породы, рабов, которых они покупали по такой высокой цене и которым с таким трудом давали образование. Ветераны, подобно солдатам прошлого века, не удовлетворялись необработанными землями, которые нужно было еще расчищать: они желали поместий, которые трудом других уже стали доходными и снабжены орудиями, стадами и рабами; в этих поместьях они хотели спокойно дожить до конца, подобно добрым рантье и членам муниципального сената.[689]

Последующее волнение

Страшное волнение началось в Италии в период распределения земель. В первых месяцах 41 года все города, которым угрожала дующее эта реформа, послали в Рим депутации, чтобы бороться, просить и протестовать против того, чтобы это расхищение коснулось только восемнадцати городов Италии. Если Италии суждено подвергнуться разграблению, то не было ли справедливым, чтобы ему подверглись все граждане?[690] Октавиан, с юности дискредитированный и больной, не мог не обеспокоиться этими просьбами, жалобами и интригами. Возникла еще одна проблема, более тяжелая и совершенно неожиданная. Фульвия и Луций, озабоченные тем, что молодой человек был менее послушен, чем они хотели, вступили в соглашение с целью остановить под разными предлогами начатую им раздачу земель. Они стали говорить о необходимости дождаться возвращения Антония из Азии; потом они утверждали, что если произвести раздел немедленно, то ветераны Цезаря, сражавшиеся при Филиппах под начальством Антония, должны быть отведены в их колонии или самим Антонием, или его представителями, поскольку они признавали Антония, а не Октавиана.[691] Последний показал им текст соглашения, заключенного при Филиппах, но Фульвия и Луций не уступали. Фульвия, как предполагают, своими интригами среди находившихся в Риме ветеранов добилась того, что Октавиан наконец уступил.[692] Он поручил Азинию Поллиону руководство комиссиями, работавшими в Цизальпинской Галлии,[693] и назначил друзей Антония в различные комиссии, например, Планк вошел в комиссию Беневента.[694] Но трудностей у Октавиана, даже помимо коварства его врагов, становилось все больше. Ветераны, которые, ощущая свою силу, становились все наглее, захватывали не предназначавшиеся им земли.[695] Разгневанный зажиточный класс, потеряв свои имения и не получив обещанное вознаграждение, стал снова преклоняться перед Брутом и Кассием — ожила ненависть к деспотическому триумвирату и снова возникло желание свободных учреждений.　

Многие мелкие собственники, совершенно ограбленные, взялись за оружие и перешли к насилию и убийствам:[696] одни отправились в армию Секста Помпея,[697] другие занялись грабежом, третьи погрузили в повозки своих детей, домашний скарб и отправились в Рим в надежде найти там любым путем средства к жизни.

Проблемы, возникшие перед Октавианом

Скоро Рим, где уже скопилось много ожидавших своего отвода в колонии ветеранов, был наводнен бандами голодных жертв, которые с плачем искали убежища в храмах.[698] Хуже всего было то, что не хватало денег. Антоний не присылал ничего.[699] Октавиан тем не менее должен был раздавать ветеранам обещанные суммы, давать самым бедным солдатам хоть сколько-нибудь наличных денег, предоставлять им рабов и орудия, когда не хватало конфискованных; наконец, экспроприированные собственники не переставали требовать от него вознаграждений. Он снова начал продавать имущества осужденных и богачей, павших при Филиппах, как, например, Лукулла и Гортензия, и получил от этой продажи некоторую сумму денег.[700] Дело в том, что многие ветераны как из армии триумвиров, так и из армии Брута и Кассия вернулись из-под Филипп с деньгами и охотно вкладывали их в имения, купленные по низкой цене. Кроме того, Октавиан обложил налогами города, освобожденные от земельных конфискаций. Но нужны были гораздо большие суммы! В довершение несчастья весной Секст Помпей принялся морить Рим голодом, перехватывая в море подвозившие хлеб корабли, поскольку Домиций оставался властителем Адриатического моря. Все оставшиеся в живых заговорщики, остатки флота Брута и Кассия — Стай Мурк, Кассий Пармский, Клодий — присоединились к Сексту или Домицию; Секст делался, таким образом, еще могущественнее и смелее.[701]

Оппозиция Луция и Фульвии Октавиану

Оказавшись в таком большом затруднении, Октавиан не мог не склониться к примирению и умеренности. К несчастью, умеренность раздражает наглых людей еще больше, чем вызывающее поведение. Луций и Фульвия вместо того, чтобы прекратить свои нападки, только увеличили их. Они не только не отдали ему двух обещанных легионов, но Кален н Азиний Поллион, по наущению ужасной женщины, сопротивляться которой не могли, отказались отпустить шесть легионов, которые триумвир хотел послать в Испанию под командование Сальвидиена.[702] Наконец, Луций начал против него еще более смелые интриги; он попытался воспользоваться ненавистью собственников против Октавиана, не возбуждая, однако, неудовольствия ветеранов; в многочисленных речах он поддерживал мысль, что нет более необходимости прибегать к новым конфискациям, потому что есть еще в наличии много имений осужденных, которые могут удовлетворить ветеранов.[703] Единодушное неприятие Октавиана, страх конфискаций и общее недовольство располагали к слушанию таких речей; повсюду говорили, что Луций Антоний прав, говоря, что Октавиан продолжает конфискации только потому, что надеется обрести дружбу солдат лишь путем их обогащения.[704]Речи, произносимые Луцием, были по своей сути только обманом и имели целью сбить с пути и привести в смятение своего противника, но полученный результат превзошел все его ожидания. Зажиточная буржуазия вообразила, что Луций согласен с Марком Антонием в осуждении Октавиана; остатки консервативной партии скоро возымели к Луцию неожиданное и почти невероятное расположение; напуганные собственники, считая, что находятся под покровительством консула, ободрились и стали защищаться с оружием в руках.　

Драки умножились: они возникали в деревнях, в маленьких городках[705]и даже в Риме, где огромное число бандитов, изгнанных с разных мест, занималось грабежами и убийствами; нищета и голод возросли до такой степени, что большое число ремесленников, вольноотпущенников, иностранцев, не находя более работы, не чувствуя себя в безопасности и страдая из-за дороговизны продовольственных товаров, закрывали свои лавки и в поисках удачи отправлялись в другие города.[706] Многие из партии Антония и даже сама Фульвия были напуганы поднятой ими же агитацией и рисковали потерять благосклонность ветеранов,[707] но Луций оказался в гуще движения, которое сам же вызвал, и, обманутый внешними признаками этого движения, пошел дальше, откровенно объявляя себя защитником ограбленных собственников. Он сделался, таким образом, самым популярным человеком в Италии у всех, кроме ветеранов. Теперь Луций заявлял, что земли должны быть отданы только тем из ветеранов Цезаря, которые после мартовских ид были снова завербованы и сражались при Филиппах; что же касается тех, кто оставался дома, то они не должны получить ничего.[708]

Первая эклога Вергилия

Волнение, поднятое этими заявлениями Луция во всей Италии, было так велико, что напуганный Октавиан, чтобы успокоить раздраженное общество, вынужден был пойти на некоторые уступки. Был возобновлен закон Цезаря, разрешавший не платить годовую плату за наемные квартиры в Риме — сумму до 2000 сестерциев, а в других городах — до 500 сестерциев; Октавиан решил, что при распределении земель ветеранам не будут участвовать поместья сенаторов, имения, отданные в приданое, и земли, по размерам равные тем, которыми наделялись ветераны. Он старался таким образом спасти от угрожавшего полного разорения мелких собственников.[709]Эти уступки немного успокоили средние классы. И вот посреди этой страшной смуты зазвучал нежный, полный гармонии голос — зазвучала благодарственная песнь, которой суждено было звучать целые столетия. Вергилий, будучи сам мелким собственником, осмелился в первый раз в буколической поэзии трактовать то, что мы назвали бы теперь злободневной темой. В первой эклоге он выразил свою благодарность и благодарность мелких италийских собственников молодому триумвиру, которого он еще не знал, прибавляя к ней немного полурелигиозной напыщенности, которая после апофеоза Цезаря распространялась с мертвых на живых, с убитого основателя на новых вождей победоносной народной партии:

И он оканчивает эклогу прекрасным описанием мирного деревенского вечера:

Но для Октавиана почитание вергилиевых пастухов было слабым утешением наряду с недовольством в Риме, порожденным этими уступками. Бывшие ветераны, имевшие и ранее к нему мало уважения, теперь жаловались на обиды, организовывали дерзкие демонстрации и дошли даже до того, что убили офицеров, осмелившихся обратиться к ним с претензиями.[711] Чтобы успокоить солдат, Октавиан, не осмелившийся наказать убийц офицеров, по-видимому, позволил увеличить число городов, на территории которых должны были быть основаны колонии; он постановил, кроме того, что нельзя отнимать наделы у родственников ветеранов,[712] и, чтобы скорее заплатить солдатам, он, по его словам, взял в долг, а в действительности просто присвоил себе суммы, предназначенные для хранения храмов Италии как священных сокровищ.[713]

Антоний на Востоке

Таким образом, в начале 41 года Октавиан, по-видимому, находился в безвыходном положении. Одна опасность следовала за другой. Он должен был либо удовлетворить дикие аппетиты безжалостных ветеранов, сильно раздражая тем зажиточные классы, либо вызвать гнев ветеранов, т. е. не мог привлечь к себе ничьей симпатии, если бы попытался отделаться полумерами. Тем временем Антоний привел армию в Грецию и оставался там до начала весны; потом, думая, что не нуждается в больших военных силах для своей миссии, он назначил Луция Марция Цензорина правителем Греции и Македонии[714] и отправился на Восток, однако не для того, чтобы проводить свое время в необузданном распутстве, как утверждают многие современные историки, слишком слепо следуя поверхностным рассказам древних. Сразу же по прибытии в Вифинию он оказался осажденным бесконечным количеством депутатов их всех городов и государств Востока, явившихся или с оправданиями, или с просьбами о вознаграждении за свою верность, или с жалобами на какую-нибудь нанесенную обиду; он должен был углубиться в непроходимый лабиринт династических интриг, муниципальных соперничеств и политических котерий Востока, покровительствуя одним и преследуя других, чтобы создать свою политическую партию, восстановить порядок и отовсюду получить деньги.[715] Но в этой восточной политике, утомлявшей Рим уже два столетия, он не подражал ни простой и деятельной суровости первых проконсулов и послов, направлявшихся ко дворам Азии, ни ясности взглядов и энергии Суллы, ни поспешности и храбрости Лукулла, ни внешнему достоинству Помпея, ни тем более ловкости, уверенности и быстроте реакции Цезаря. После окончательной победы при Филиппах к старому помощнику Цезаря вернулась его прежняя неуравновешенная, непоследовательная и сластолюбивая натура человека интеллигентного, но нерешительного, который быстро понимал положение дел и быстро принимал решения, но который также был склонен к преувеличениям, забывчивости и легко ошибался. На Востоке Антоний окунулся в удовольствия и в различные предприятия; поспешные решения также поспешно отменялись. Он позволял обманывать себя многочисленным интриганам, мужчинам и женщинам, используя личное расположение в политических актах и часто подчиняя политический интерес капризам своего странного темперамента. Дисциплина власти существует не только для того, кто повинуется, но и для того, кто повелевает: она состоит в обязанности воздерживаться от поступков, невинных сами по себе, но уменьшающих престиж того, кто начальствует над другими. Древние римляне превосходно знали это, но наш аристократ, любивший удовольствия и постоянно живший среди революций, не замедлил пренебречь этой дисциплиной теперь, когда он, подобно Александру, сделался верховным властителем Востока. Он не старался вызывать уважение окружающих или, вознаграждая покорность, наказывать неповиновение. Он хотел, чтобы его окружали не послушные и покорные слуги, а веселые товарищи, которых любил поддерживать в их забавах, позволяя им в обращении с собой полную свободу, как если бы они были равны ему. Восточные жители еще не видали такого толерантного проконсула и не замедлили воспользоваться этим для своей выгоды: толпа туземных интриганов и авантюристов окружила его и приобрела его расположение.[716]

Успех Антония в Малой Азии

Несмотря на эти нарушения дисциплины, Антоний принял некоторые важные решения. Ирод, сын Антипатра, первый министр Гиркана, этнарх Палестины, снабдил его большой суммой денег, и он обязал Тира возвратить завоеванные им области.[717] Он приказал также собрать флот в двести кораблей и отправился в Эфес, где наложил на провинцию Азия десятилетнюю подать, которая должна была быть уплачена в два года; он простил нескольких знатных беглецов, бежавших в Азию после битвы при Филиппах, например брата Кассия, но приказал казнить всех захваченных заговорщиков.　

Он разрешил также некоторые спорные моменты восточной политики.[718] В сопровождении толпы щедро оплачиваемых шутов, танцоров и музыкантов он предпринял путешествие через Фригию, Галатию, Каппадокию, участвуя в праздниках и празднествах, повсюду добывая деньги, переделывая политическую карту Востока,[719] забирая у государей их жен и наложниц, если их красота была ему по вкусу.[720]

Клеопатра

Но собрал он больше почестей, чем денег. Брут и Кассий уже отобрали ббльшую часть накопленных капиталов, которые находились в руках солдат или в кассах квесторов, в багаже войска или в домах отставных ветеранов, или те, которые фракийские, македонские и галльские всадники унесли домой, получив отпуск.[721]В этот столь важный момент его предприятие потерпело неудачу. По приезде в Таре с ним произошло одно из самых значительных, но и самых темных событий в его жизни: он встретил Клеопатру. Историки древности, сделавшие из последних двенадцати лет жизни Антония любовный роман, передали самым драматическим образом эту встречу. Триумвир, которому было тогда сорок лет, будто бы приказал египетской царице явиться в Таре, чтобы оправдаться в том, что она помогала Кассию. Коварная женщина явилась перед победителем при Филиппах, соблазнила его, и Антоний потерял голову от любви. Прежде всего не вполне достоверно, что Антоний послал Клеопатре приказ явиться в Таре для оправдания: также возможно, что Клеопатра отправилась к Антонию или добровольно, или по совету друзей триумвира.[722] Достоверно во всяком случае то, что она поехала на встречу к нему в Таре в сопровождении торжественной процессии, прекрасные описания которой оставили нам древние авторы, и была не только прощена, но и получила от Антония обещание помочь утвердить в Египте ее власть, несколько расшатанную последними событиями; кроме того, он в ответ на ее настоятельное приглашение обещал приехать, чтобы провести зиму в Александрии.[723]

Антоний пренебрегает Италией

Неудивительно, что среди стольких событий, проектов и удовольствий Антоний мало внимания обращал на приходившие из Италии новости. Издали положение казалось ему, конечно, менее серьезным, чем оно было в действительности. Поэтому он продолжал свое путешествие по Сирии, где в скором времени без большого труда низверг мелких царьков-узурпаторов и покорил маленькие гарнизоны, оставленные в провинции Кассием. Но эта индифферентность Антония, вместо того чтобы способствовать разрешению конфликта между Фульвией, его братом и Октавианом, заставила его разразиться с еще большей силой. Когда Фульвия поняла, что ее муж забыл Италию, что он проводит свое время в праздниках и в компании с восточными царицами и что его путешествие в эту страну продолжится гораздо дольше, чем предполагалось, она испугалась, что ее могущество в Риме ослабеет. Руководствуясь, скорее, честолюбием, чем ревностью, она имела одну только идею: вступить в соглашение с Луцием и устроить такие крупные беспорядки, что Антоний неизбежно обратит внимание на Италию.[724] При господствовавшей смуте для двух дерзких и безрассудных людей, какими были Фульвия и Луций, со столь колеблющимся и робким противником, как Октавиан, не трудно было выполнить свое намерение. Октавиан действительно в начале лета представил Луцию через депутатов ветеранов соглашение, которое было заключено в Теане и по которому он распределял земли только солдатам, сражавшимся при Филиппах.[725] Но Луций и Фульвия были этим еще более возмущены;[726] под разными предлогами, чтобы не сдержать своих обещаний,[727] и, как бы боясь не попасть в новые сети в Риме, они уехали в сопровождении друзей в Пренесте.[728] Они написали Антонию, что его престижу грозит опасность,[729] и снова взялись за проект, который потерпел неудачу в 44 году: установить единоличную власть Марка Антония и его семейства, уничтожив Октавиана в междоусобной войне. Для достижения этой цели Фульвия и Луций надеялись воспользоваться одиннадцатью легионами Антония, находившимися в долине реки По и в Галлии под командованием Калена, Вентидия Басса и Азиния Поллиона. Октавиан мог противопоставить им только десять легионов, шесть из которых находились в Испании под командованием Сальвидиена,[730] так как при столь угрожающих обстоятельствах он не мог принудить Лепида уступить ему свои три легиона. Напротив, он примирился с ним, обещая ему провинцию Африка.[731] Нет сомнения, что Кален, Вентидий и Азиний на предложения Луция и Фульвии посоветовали им быть благоразумными.[732] Эта агитация задерживала основание колоний и распределение земель; находившиеся под оружием солдаты, так же как уже отпущенные ветераны, желали поддержания мира между двумя триумвирами. Следовательно, было бы неблагоразумно вызывать гражданскую войну в пользу собственников и против ветеранов сейчас, когда успех их партий зависел от армии. Некоторые друзья Антония, например Барбатий, были решительными противниками этого.[733] Поэтому Октавиан, желавший мира, легко мог снова побудить ветеранов вмешаться. Два прежних легиона Антония, получивших земли в окрестностях Анконы, отправили послов к Октавиану и Луцию, чтобы объявить им общее желание армий: мир не должен быть нарушен. Октавиаи выразил готовность предоставить решение спора самой армии и прибавил, что он был другом Марка Антония; депутаты образовали то, что мы теперь назвали бы судом присяжных, и пригласили Октавиана и Луция, чтобы изложить аргументы и выслушать принятое решение: избранным местом был небольшой город Габии, расположенный посередине между Римом и Пренесте. Теперь на месте этого города — хлебные поля, среди которых виднеются развалины храма. Ветераны в назначенный день толпой явились в Габии; на форуме поставили скамьи для судей и два кресла: одно для Октавиана, другое — для Луция. Но в собрание явился один Октавиан.[734]

Луций и Фульвия стараются вызвать междоусобную войну

Луций не прибыл и в оправдание своего отсутствия обвинял Октавиана в устройстве для него засады по дороге в Габии.[735]В действительности же ни он, ни Фульвия не рассчитывали более ни на генералов Антония, ни на ветеранов. Окруженные немногими консерваторами, уцелевшими в сенате и во всадническом сословии, ободренные очень благоприятной обстановкой в италийских городах, Луций и Фульвия вообразили, что они легко с помощью обещаний привлекут к себе упрямых солдат, и решили сделать все, чтобы отнять у Октавиана его провинции, возбудить общий мятеж италийских городов и набрать армию в шесть легионов из незанятых молодых людей, которых было так много среди бежавших из Рима ремесленников и мелких собственников, все потерявших и не имевших более средств к существованию. Прежний правитель Африки, Секстий, должен был подготовить восстание против Фан- гона, нового, назначенного Октавианом, правителя, который раньше был центурионом Цезаря.[736] Бокх, царь Мавритании, по-видимому, получил приглашение овладеть испанскими провинциями Октавиана.[737] Повсюду по Италии для набора шести легионов были разосланы эмиссары, которые поощряли вербованных солдат, убеждали муниципии выдать Луцию хранящиеся в храмах деньги и агитировали к восстанию землевладельцев. Мы знаем, что в Кампании это поручение они доверили Тиберию Клавдию Нерону, который после своей службы у Цезаря предложил сенату 17 марта 44 года объявить его тираном и который согласился исполнить свою миссию вместе с неким Гаем Веллеем, зажиточным кам- панским собственником, прежним офицером и другом Помпея.[738]Луций и Фульвия надеялись, что, когда в Италии разразится мятеж и начнется гражданская война, генералы Антония придут к ним на помощь и уничтожат общего врага, даже не получив приказаний от своего далекого вождя.

Начало волнений

Скоро воспоминания о междоусобной войне пробудились во всех умах; все спрашивали себя, поднимется ли Италия, как раньше, но уже не для завоевания прав граждан, а для защиты территории от алчных ветеранов и для восстановления свободной республики предков. Настроены были пессимистично: все считали, что этот страшный эпизод римской истории может возобновиться; сам Октавиан разделял это мнение и не смел проявить твердость к подавлению явных приготовлений к мятежу, а также интриг консула. Он ограничился только видимостью защиты, развелся с Клодией, вернул Сальвидиена, поручил ему также набирать солдат, взять деньги в храмах италийских городов[739] и время от времени выпускал против Фульвии едкие пасквили. До нас дошел один, по-видимому, подлинный и очень остроумный, но столь грубый, что его нельзя даже перевести.[740]Таким образом, к концу года агенты и Луция, и Октавиана оспаривали друг у друга в городах молодых людей, ветеранов и храмовые сокровища[741] Одиннадцать легионов были напрасно распущены после Филипп, ибо их приходилось набирать снова; большинство ветеранов, даже ветераны Антония, шли на службу к Октавиану[742] Лишенные своих имений собственники, напротив, становились на службу к Луцию, на стороне которого открыто выступала масса населения; никто не задавал себе вопроса: как будут расплачиваться с войсками? Ссоры и кровавые столкновения между обеими партиями были постоянным явлением[743] и положение скоро стало таким угрожающим, что ветераны многих колоний отправили послов к Антонию на Восток, прося его немедленно прийти, чтобы восстановить мир[744]. Октавиан все еще колебался и сделал последнюю попытку соглашения, отправив в Пренесте депутацию из сенаторов и всадников[745]. Но и на этот раз он потерпел неудачу.　

«Гражданская война»

Наконец, ободренный нерешительностью, в какой находились генералы Антония, Октавиан начал действовать и, чтобы показать пример, атаковал один из многих городов, где эмиссары врагов больше всего агитировали против него[746]. В это время мы впервые встречаемся с его молодым другом Агриппой, о котором до сих пор было известно только, что он сопровождал Октавиана при отъезде из Аполлонии и был в числе обвинителей заговорщиков.　

Он должен был быть претором на следующий год, и Октавиан дал ему командование над армией. С наступлением осени Октавиан оставил в Риме Лепида во главе двух легионов и попытался захватить врасплох Норцию. Это ему не удалось; он был вынужден осадить ее, и так как осада затянулась, он обратился к Сентину, где также не имел успеха. Его неудачи ободрили Луция, в свою очередь захотевшего перейти в наступление и предпринявшего смелую попытку, которая, вероятно, должна была быть сигналом для мятежа по всей Италии. По соглашению со своими сторонниками он неожиданно с несколькими отрядами атаковал Рим, не встретив сопротивления со стороны Лепида — то ли ввиду слабости его характера, то ли ввиду его недовольства Октавианом.[747] Придя на форум, он произнес большую речь, в которой провозгласил, что является защитником республиканских идей, столь дорогих для зажиточных классов; он сказал, что сражается для того, чтобы разрушить триумвират, который после поражения Брута и Кассия не имеет более основания для существования, и чтобы восстановить республику. Он утверждал, что его брат Марк Антоний готов сложить власть и удовольствуется назначением консулом. Потом он приказал объявить Октавиана общественным врагом.[748] Получив известие об этом неожиданном событии, Октавиан со значительными силами двинулся на Рим, и Луций, который не мог оказать ему сопротивление, вышел из города и возвратился к своей армии, сконцентрированной в не известном нам месте.[749]Таким странным и неясным образом началась эта война. К сожалению, об этой войне древние историки рассказали так неполно и неясно, что мне не удалось дать подробное описание ее. Можно только четко представлять, что в известный момент Луций Антоний выступил в поход с шестью вновь набранными легионами по Кассиевой дороге, чтобы идти навстречу Сальвидиену, который в сопровождении Азиния и Вентидия медленно двигался из Галлии. Но Агриппе ловкими маневрами удалось спутать планы Луция, и он вынудил его в концу осени запереться в Перузии, где его осадил Октавиан. Фульвия осталась в Пренесте, откуда писала Вентидию, Азинию и Калену, убеждая их прийти со своими легионами на помощь к Луцию и стараясь ускорить восстание в италийских городах. Жребий был брошен. Луций и Фульвия думали, что города Италии готовы восстать и что генералы Антония, не колеблясь больше, готовы покончить с Октавианом.

Пародия на гражданскую войну

Но Италия не восстала, и генералы Антония не пришли к ним на помощь. Тщетно Тиберий Клавдий Нерон[750] побуждал кампанских собственников взяться за оружие и попытался даже поднять рабов; тщетно также Фульвия и друзья Антония в Кампании и других областях старались обратить в воинственное бешенство слезливые протесты ограбленных собственников и платонические республиканские вздохи зажиточного класса. Со времен гражданской войны все изменилось; зажиточность, культура, то, что называют цивилизацией, очищали людей, делали их мягче; они разучились держать оружие в руках и больше занимались торговлей и науками, чем войной. После долгих жалоб на причиненные им насилия в решительный момент они предпочли смириться, чем рисковать тем немногим, что у них оставалось.[751] Луций Антоний остался на высотах Перузии среди общей пассивности в качестве единственного борца. Факел, который он зажег на вершине, чтобы подать Италии сигнал к восстанию, медленно вспыхнул, догорел и погас, не передав с равнины на равнину и с холма на холм другие мятежные огни. Агриппа, которому Октавиан доверил высшее командование над своей армией, смог в течение декабря и января построить огромные траншеи вокруг Перузии и стеснил город со всех сторон, несмотря на смелые и частые вылазки Луция.　

У него было время взять голодным мором город раньше, чем позади его мог разразиться страшный мятеж. Перузианская война была только жалкой пародией на гражданскую войну.

Сдача Луция

Но если Италия не поднялась, чтобы прийти на помощь буйному демагогу, очень быстро превратившемуся в вождя консерваторов, то разве генералы Антония, располагавшие четырнадцатью легионами (одиннадцатью прежними и тремя новыми легионами Планка), могли допустить, чтобы был разгромлен брат их вождя маленькой армией, состоящей из семи легионов? Однако, хотя положение Перузии в январе и феврале становилось со дня на день все более критическим,　

Кален не покидал Галлии; Азиний, Вентидий и Планк приблизились к Перузии, но не делали никаких серьезных усилий для освобождения Луция.[752] Они оказались точно в таком же положении, как Октавиан и Гирций под стенами Мутины, когда явились для освобождения Децима Брута: они не были уверены в своих солдатах, не знали положения, которое могло быть создано этой войной, и не одобряли безумной политики Луция и Фульвии, которые в то время, когда власть опиралась на верных легионеров, начали войну, цель которой была — лишить ветеранов их вознаграждений. При таких условиях сама Фульвия не могла заставить их идти вперед; для этого нужно было, чтобы им отдал приказ победитель при Филиппах или чтобы он лично явился командовать ими. Но Антоний не слал приказа и не приходил сам. В то время как его брат со своей армией страдал от голода в стенах Перузии, он, легко изгнав мелких сирийских князей, отправился зимовать в Александрию. Там в царском дворце участвовал в праздниках, забавах и развлечениях уже не со знаками проконсульской власти, а одетый в греческий костюм как частное лицо, как гость и любовник египетской царицы.[753] Неожиданно для всех великая опасность исчезла. В первых числах марта Луций, не имевший более съестных припасов, сдался. Октавиан, не желавший волновать Марка Антония, обошелся с Луцием благосклонно — оставил на свободе, простил солдат и предложил им перейти на его сторону. Однако в результате перенесенных испытаний и страха он был полон гнева; ветераны также устали от прошедшей войны, едва не лишившей их земли. Чтобы успокоить ветеранов, запугать Италию и заставить ее окончательно примириться с конфискациями и владычеством триумвиров, Октавиан осудил на смерть декуриоиов Перузии, а также часть пленных всадников и сенаторов. Среди них были Гай Флавий, друг Брута, и Клодий Вифинский. Город должен был быть отдан на разграбление солдатам, но для этого не хватило времени: пожар, по-видимому случайный, разрушил его раньше.[754]

Четвертая эклога Вергилия

По иронии судьбы, в конце 41-го — начале 40 года добродушный Вергилий написал свою четвертую эклогу «Об обновлении мира» в честь своего друга Поллиона, который должен был стать консулом в 40 году и у которого во время этих событий родился сын. Во все беспокойные времена, когда происходит расширение культурных связей, одновременно с желанием познать действительность увеличиваются стремления познать потусторонние ощущения, смешанные с мистическими надеждами. В то время была мода на известные стоические и академические идеи, которые, по-видимому, сочетались с этрусскими суевериями, уже давно известными в Риме, и с религиозными традициями сивиллиных книг, по которым мир должен был периодически обновляться. Обновление мира было любимым сюжетом для разговоров, и гаруспик Волкаций видел его предзнаменование в комете, появившейся в 44 году во время знаменитых игр в честь победы Цезаря. Вергилий воспользовался рождением ребенка Поллиона и его консульством, чтобы выразить в мелодических стихах эти смутные философские и религиозные идеи и предсказать, что именно с консульства Поллиона начнется эра мира, порядка и справедливости, в течение которой будет жить этот младенец. Но увы! Действительность отвечала на пророчества поэта резней и пожаром в Перузии.　

Без надежность будущего

Конец римской аристократии, казалось, должен был повлечь за собой конец Италии и империи. Во всей империи была только одна организованная сила — легионы, или, лучше сказать, банды грабителей, которые только по привычке продолжали называться легионами. Их вожди, мнившие себя господами мира, в действительности являлись рабами солдат. Под давлением режима насилия и грабежа все разлагалось с ужасающей быстротой: частное и общественное богатство, законы, традиции, учреждения. Прогрессировала только одна литература. В этом широком беспределе начали свою деятельность несколько удивительных прозаиков и поэтов. Но великих поэтов недостаточно для объединения и управления империей. Был только один человек, который считал, что надо что-то делать для выхода из этого безотрадного положения и для обуздания всеобщего распада. Это был Антоний, которого древние историки обвиняют в том, что после Филипп все мысли его были лишь о Клеопатре. Он изучил составленные Цезарем планы парфянской войны, которыми овладел в ночь на 16 марта, и сказал себе, подобно Цезарю, что только завоеватель Парфии по своем возвращении будет иметь достаточно денег и славы, чтобы стать господином положения.