От Цезаря до Августа

Дезорганизация италийского общества. — Социальный антагонизм. — Финансовое положение Цицерона в 44 году до Р. X. — Возвращение Антония в Рим. — Первое свидание Антония и Октавиана. — Десять последних дней мая. — Заседание сената 1 июня. — Lex de provinces, одобренный 2 июня. — Собрание в Антии.

Характер Октавия

Гаю Октавию не было еще девятнадцати лет. В какой мере точны дошедшие до нас отрывочные указания о его характере и нравах, сказать трудно. Но факты и поступки заставляют предполагать, что этот любимец Цезаря был не только молодой человек с живым умом, но один из νεωτεροι, как называл сильно ненавидевший их Цицерон, т. е. из тех молодых людей, которые во всем высказывали презрение к старым латинским традициям и преклонение перед всем иностранным. Обласканный самым могущественным человеком Рима, помещенный в число патрициев, облеченный почетными должностями и даже сделанный в таком возрасте начальником конницы этот молодой человек должен был возыметь великие честолюбивые замыслы и привыкнуть считать легкими и обычными массу вещей, трудности и значению которых должны были его научить только время и опытность.

Деятельность Октавия после приезда

Октавий прибыл в Рим вовремя. Заговорщики бежали, наиболее видные сенаторы разъехались, заседания сената были прерваны, консервативная партия, можно сказать, исчезла; удовлетворенные своей победой и немного успокоившиеся ветераны и простой народ ощущали себя господами Рима. Явившийся в этот короткий момент удовлетворения и спокойствия сын Цезаря был принят с радостью всеми производившими манифестации против заговорщиков, двумя братьями Антония, старавшимися приобрести благосклонность ветеранов, и народом, с некоторого времени уже ожидавшим наследника диктатора, который должен был выплатить каждому по триста сестерциев, завещанных Цезарем. Наконец-то будут у них деньги. Советы, данные ему тестем и повторенные в Риме его матерью, не поколебали решения Октавия;[111] не теряя времени, он тотчас стал повсюду появляться как сын Цезаря. Однажды утром с большой свитой друзей он отправился к претору Гаю Антонию заявить, что принимает наследство и усыновление;[112] не дожидаясь, пока будут выполнены формальности усыновления, он принял имя Гай Юлий Цезарь Октавиан (мы будем с этих пор называть его Октавианом, чтобы не путать его с приемным отцом) и пожелал сказать речь народу. Он не был магистратом, но так как должен был заплатить по 300 сестерциев каждому плебею, то Луций Антоний в качестве трибуна охотно согласился представить его народу. И Октавиан произнес речь, в которой, совершенно не упоминая об амнистии, превозносил память диктатора и объявлял, что без замедления заплатит завещанные Цезарем деньги, что немедленно займется приготовлением к июлю игр в честь побед Цезаря, так как это было его обязанностью в качестве члена коллегии, которой поручено их устройство.[113] Умолчание об амнистии, кажется, встревожило Аттика и Цицерона.[114] Напротив, простому народу речь очень понравилась. Итак, 300 сестерциев будут наконец розданы! Чтобы уплатить их, нужны были, однако, наличные деньги.　

Октавиан сам имел состояние — его дед, как мы видели, был богатым ростовщиком из Велитр, а завещание Цезаря делало его обладателем трех четвертей огромного богатства, собранного диктатором в последние годы благодаря добыче в гражданских войнах и состоявшего, вероятно, из большого числа домов в Риме, обширных земель в Италии и еще более ценной собственности, весьма многочисленных рабов и вольноотпущенников, ибо права патрона над ними переходили к наследнику. Наличными деньгами Цезарь оставил только сто миллионов сестерциев, которые Кальпурния передала Антонию Октавиану, следовательно, нужно было подождать возвращения Антония и спросить у него свои деньги.

Натянутые отношения май 44 г. до Р. X

Но радостный прием, оказанный Октавиану, не мог продолжаться долго. Если борьба между консерваторами и народной партией не много ослабла после бегства заговорщиков, то подозрения и злоба, оживленные недавними волнениями, скоро должны были снова ее возобновить. Приход большого числа ветеранов, прибытие большого числа повозок с оружием,[115] расхищение сумм государственного казначейства беспокоили консерваторов; расположение их к Антонию, проявившееся после 17 марта, с каждым днем уменьшалось и переходило в досадное недоверие.[116] Другие, особенно многочисленные родственники и клиенты заговорщиков, были недовольны Октавианом за его первые происки; они боялись, что он не захочет принять амнистию. Таким образом, даже в эти дни относительного спокойствия с каждой минутой трудностей становилось все больше.　

Однажды, когда Долабелла показался в театре после разрушения алтаря, его приветствовала бурными овациями наиболее знатная часть публики;[117] а в другой раз, когда Октавиан — по-видимому, на играх, данных эдилом Критонием с опозданием более чем на месяц по случаю апрельских беспорядков, — хотел принести золотое кресло Цезаря, то несколько трибунов воспрепятствовали этому под аплодисменты сенаторов и всадников.[118] В общем, положение было до такой степени неопределенное, что если и возможны были временные мирные перерывы, но нельзя было надеяться на окончательное успокоение.

Социальная неустойчивость

Олигархия, бывшая теперь госпожой великой республики, состояла из двух враждебных групп, одна из которых была недовольна частью добычи, доставшейся ей при разделе, а другая с беспокойством видела, что недовольные постоянно посягают на ее часть. Обе они не доверяли друг другу, были склонны к насилию и удерживались только взаимным страхом, взаимным фанатизмом, заставлявшим их поочередно обвинять друг друга и смотреть друг на друга как на лиц, способных к самым предосудительным поступкам. Первая группа несла на себе последние черты исчезнувшей эпохи, содержала остатки мелких собственников, еще обрабатывавших (например, в Апулии) землю своими руками наподобие легендарного Цинцината.[119] В нее входили свободные сельские рабочие, нанимавшиеся для сбора винограда, для жатвы или для тяжелых работ,[120] крестьяне, колоны или мелкие фермеры, обрабатывавшие там и тут чужие земли на условиях, очень близких к условиям современной мелкой аренды;[121] к ней принадлежал также пролетариат (capite censi), занимавшийся в Риме и мелких городах ремеслом, мелочной торговлей, попрошайничеством, а также самые темные жертвы римского завоевания, несчастные вольноотпущенники разных национальностей и языков, смешавшиеся с чернью завоевателей, доставлявшей цезарианцам военную силу и продажные толпы комиций.

Аристократия

Другая группа состояла из настоящих аристократов-завоевателей. Во всякой стране, покоренной Римом, эта аристократия брала в аренду общественные домены; ей принадлежали обширные земли в провинциях; она ссужала почти везде значительными суммами государей, города и частных лиц, занимала государственные должности, командовала легионами и владела большей частью италийских земель, обрабатывая их с помощью рабов и колонов. Однако не нужно думать, что вся эта кучка лиц состояла из действительно богатых людей. Прежде всего в этой олигархии было много ступеней, потому что, начиная от скромных собственников, зажиточных всадников и купцов, живших в провинциальных городах, к ней примыкали крупные собственники, заседавшие в сенате, и очень богатые капиталисты, бывшие или всадниками, подобно Аттику, или сенаторами, подобно Марку Крассу, или вольноотпущенниками, подобно значительному числу тех неведомых и богатых ростовщиков, которые сумели пробраться в Рим и ограбить в свой черед тех, кто ограбил весь мир. Кроме того, многие члены этой партии в погоне за прибылью и наслаждением попадали в сеть долгов и поручительств, опутывавших всю Италию. Крупные аристократические фамилии владели обширными доменами, но в общем им недоставало денег, так что не только Октавий, но и Брут, Кассий и их друзья очень нуждались в звонкой монете.[122] Наличный капитал почти весь был в руках небольшой группы лиц; отсутствие денег и тяжесть долгов приходились на долю большей части всаднического сословия и сенаторов, т. е. того класса собственников, купцов, политиков и ученых, который между плутократией и знатью, с одной стороны, и бедной чернью — с другой, должен был бы образовать то, чем у нас является зажиточная буржуазия.

Финансовые дела Цицерона 20—30 мая 44 г. до Р. X

Финансовые дела Цицерона являются драгоценным документом относительно экономического положения высших классов этой эпохи, Цицерон увеличивал свое богатство всеми наиболее позволительными тогдашними средствами: он принимал значительные дары, какие делали ему иностранные государи, города и красноречиво защищаемые им на суде клиенты; он вступал в браки с богатыми женщинами; он получал многочисленные наследства, которые оставляли ему неведомые друзья и почитатели; он спекулировал, продавая и покупая земли и постройки; он давал деньги взаймы, но, скорее, для того, чтобы оказать услугу друзьям, чем из выгоды, и он, наконец, брал много в долг как у настоящих ростовщиков, так и у друзей вроде Аттика и Публия Суллы, не требовавших процентов.[123] Он владел значительной недвижимостью, состоявшей из домов в Риме, очень доходных поместий и богатых вилл в Италии. Но, несмотря на все это, он находился в сети долгов и займов, из которой не умел ни сам выпутаться, ни с помощью его небрежного управителя раба Эрота. Последний как раз в это время представил ему прекрасный бюджет, по которому 15 апреля после одновременного взыскания и уплаты долгов актив должен был превышать пассив.[124] Но или ссуды не были уплачены, или счетчик ошибся, только Цицерон оказался тогда совсем без денег с многочисленными долгами, которые нужно было платить, в том числе платежи по приданому Теренции, деньги сыну, занимавшемуся в Афинах науками, и долг жителям Арпина, взыскивавшим с него сумму, которую некогда ему одолжили в ту эпоху, когда у города были свободные деньги.[125] Цицерон в этом случае мог обратиться к помощи своих друзей и своей репутации, но масса людей была в подобных затруднительных обстоятельствах, не зная, к кому обратиться. Большинство их принадлежало к среднему классу, который должен был спасти республику, защищая ее от непримиримых консерваторов и революционной демагогии, и который события, напротив, поставили в критическое положение: он был разъединен, лишен мужества, уменьшился в численности, был недоволен настоящим, без денег, без храбрости и без надежды на будущее.

Возвращение в Рим Антония

Возвращение Антония увеличило волнение. Через 10 дней натупало 1 июня, и всех беспокоило, каковы были истинные проекты консула относительно первого сенатского заседания. Воображение　разыгрывалось: настораживали малейшие жесты Антония. Последний после своего приезда, казалось, желал спрятаться от всякого проявления любопытства. Публично он показывался только окруженный ветеранами и охраной из итурийских арабов, купленных на невольничьем рынке; он приказал хорошо охранять ворота своего дворца и принимал чужих людей только с большими предосторожностями.[126] Каковы могли быть основания для таких предосторожностей? Неопределенность была велика, и через два или три дня по Риму распространился очень важный слух, наполнивший ужасом консерваторов, родственников и друзей заговорщиков: говорили, что Антоний не только хочет получить Галлии, но что он хочет сделать это сейчас же, не дожидаясь следующего года; он возвращался к своему проекту от 16 марта — отнять провинцию у Децима Брута, чтобы уничтожить таким образом самую важную опору консервативной партии.[127] Говорили еще, что, несмотря на амнистию, Луций Антоний намерен возбудить процесс против Децима Брута по поводу смерти Цезаря и что другие выступят обвинителями Брута и Кассия.[128] Беспокойство высших классов усилилось; все забыли о происках Октавиана, спрашивали себя: не грозит ли опасность с другой стороны, если Антоний в поисках популярности более тайным образом, чем так называемый сын Цезаря, будет выступать против амнистии 17 марта? Однако во всех этих слухах о создании каких-то определенных проектов на совещаниях, проходивших в доме консула после его возвращения, было много преувеличений. Ободренные успешным набором солдат, Луций и Фульвия, вероятно, побуждали тогда Антония воспользоваться дезорганизацией знати, уничтожить амнистию, призвать к суду тираноубийц и открыто выступить мстителем за Цезаря. Они старались доказать, что, когда ему удастся рассеять и изгнать всех заговорщиков, то он с помощью ветеранов станет еще более могущественным, чем Цезарь в 59 году во главе коллегий Клодия. Впрочем, момент казался превосходным: Антоний располагал македонскими легионами, отданными сенатом под его начальствование, и был в состоянии набрать сколько угодно солдат из ветеранов Цезаря в день, когда он призовет их для мести за своего генерала и для защиты его дела, если консерваторы осмелятся сопротивляться при помощи армии Децима Брута.

Положение Антония 20—30 мая 44 г. до Р. X

Но если Луций и Фульвия настаивали, то сам Антоний колебался гораздо сильнее, чем считало общество. Его страх перед консерваторами был еще значителен; он предвидел сильное противодействие со стороны Долабеллы, бывшего его врага; он знал, что народные трибуны — Луций Кассий, Тиберий Каннуций и даже Карфулен, храбрый солдат Цезаря, — объявили себя его противниками;[129] что сам Гирций снова стал колебаться, напуганный хищениями, сделанными Антонием в государственном казначействе;[130] что Фуфий Кален, бывший с некоторого времени в дурных отношениях с Цицероном, написал ему, предлагая примирение.[131] Кроме того, распространился слух, что Брут и Кассий хотели покинуть Италию и поднять восстание в провинциях.[132] Чтобы содействовать возвращению сенаторов в Рим, Антоний постарался расположить к себе Долабеллу и распустил беспокойные слухи. Но скольких из сенаторов удастся ему напугать? Приедет ли Цицерон? Можно ли будет ему рискнуть уничтожить амнистию, т. е. начать гражданскую войну в семь или восемь дней, к приближающемуся первому июня? На это не было ответа. Прежде он, возможно, не поколебался бы совершить это безумство, но теперь, когда он один оказался во главе правительства, среди опасностей, неся ответственность за неожиданно возникшую ситуацию, предоставленный всеобщей критике и ненависти, он чувствовал робость; и в первый, может быть, в первый раз в жизни действовал благоразумно и уравновешенно.

Первые переговоры между Антонием и Октавианом

Обуреваемый этими сомнениями, Антоний получил от Октавиана просьбу о встрече. Антонию нетрудно было бы понять причину свидания, даже если бы молодой человек ничего не сказал о ней. между Ни из чего не следует, что Антоний был склонен возвратить деньги Антонием Цезаря их законному наследнику, и было даже невероятно, чтобы и он серьезно считался с личностью, претензиями и происками молодого человека. Напротив, вероятно, что требования Октавиана вызвали в нем совершенно другую мысль: так как Цезарь назначил его и Децима Брута вторыми наследниками и так как Децим Брут не будет никогда в состоянии защитить свои права, то он должен постараться заставить Октавиана отказаться от его наследства и взять себе его часть.[133] Антоний думал напугать молодого человека, обойтись с ним несколько неучтиво и, когда Октавиан явился во дворец Помпея, начал с того, что заставил его долго ждать; потом наконец приняв его, едва позволил ему произнести несколько слов и грубо прервал, говоря, что он безумец, если в такие годы считает себя способным наследовать Цезарю. Затем Антоний вышел, не дав молодому человеку времени на ответ и оставив его сконфуженным и оскорбленным.[134] Антонию нужно было заняться более важными делами, чем просьбой этого юноши. Дни проходили, наступил конец мая. Антонию наконец удалось привлечь на свою сторону Долабеллу, дав ему значительную сумму, взятую в государственном казначействе, и пообещав добиться продолжения его проконсульства. Хотя все думали, что он заявит свою просьбу сенату 1 июня, он не мог еще выбрать момент, в который нужно было начать решительные действия. В последних числах мая он получил письмо от Брута и Кассия, которые спрашивали его, с какой целью он набрал столько ветеранов; они утверждали, что предлог обеспечить обещанные Цезарем вознаграждения не имел значения, ибо никто из консерваторов не думает их отнимать.[135] Антоний хотел тогда успокоить их и через Гирция и Бальба сообщил им, что после первых заседаний сената он предоставит им провинции, на которые они имели право, но эти провинции не были им названы.[136] В общем, он не решался вступить в открытую войну с убийцами Цезаря, ещё страшась могущества консервативной партии. Однако Цицерон писал Аттику, что, к несчастью, консервативная партия не была уже более тем, чем она была пять лет тому назад, когда с такой смелостью объявила войну Цезарю![137]　

Последние дни мая

Оратор лучше консула понимал положение дел. Присутствие ветеранов и тревожные слухи испугали тех, кто оставался. Гирций, вернувшийся в Рим, снова уехал из него и отправился в Тускул,[138]чтобы написать там, по совету Бальба, продолжение комментариев Цезаря.[139]Говорили, что на заседании 1 июня не будут присутствовать и избранные на следующий год консулы.[140] Все это вовсе не могло побудить вернуться в Рим тех, кто уже уехал из него; и с разных сторон Цицерону советовали не возвращаться в столицу. Он, однако, упорствовал, поехал в Арпин, а оттуда после 25-го числа — в Тускул и написал Аттику, что хочет, во всяком случае, отдать себе полный отчет в происходящем;[141] но в Тускуле он нашел Гирция, заклинавшего его не ехать далее.[142] Брут и Кассий в эти последние дни мая также были в большой нерешительности ввиду противоречивых слухов. Им то говорили, что Антоний заставит утвердить за ними их провинции, то, что он расставляет им сети; они просили совета у всех, вызвали из Рима Сервилию, писали и заставляли писать друзьям, Цицерону и Аттику, чтобы те приехали в Ланувий поговорить с ними;[143] наконец, решились попросить Аттика взять на себя инициативу займа у богатых римских всадников, чтобы доставить Бруту и Кассию деньги — нерв войны. Друг Брута, Гай Флавий, отправился в Рим вести переговоры с главой финансистов.[144] Кассий, кроме того, писал письмо за письмом к Цицерону,[145] прося его похлопотать за них у Гирция и Пансы, двух консулов следующего года. Цицерон, не знавший, что посоветовать, предполагал быть в Ланувии 29 или 30 мая,[146] хотя боялся дать повод к разговорам своими приездами и отъездами.[147] Аттик также согласился приехать туда,[148] но заранее отказался взять на себя инициативу займа у римских всадников.[149] Он не хотел, возможно, слишком компрометировать себя; может быть, он также отчаялся в удаче предприятия, ибо люди, обладающие деньгами, всегда желая поддержания общественного порядка, не любят, однако, тратить на это деньги. Когда, вероятно, 30 мая, Аттик и Цицерон встретились в Ланувии с Брутом и Кассием, они после долгой беседы должны были признаться, что Антоний отныне был господином положения и мог причинить им вред, какой только хотел.[150]

Открытое заседание сената 1—2 июня 44 г. до Р. X

Антоний, напротив, был очень далек от исполнения приписывавшихся ему ужасных проектов и заметил, что является господином положения, как сказали это Брут и Кассий несколько дней тому назад, только 1 июня, когда, к своему великому изумлению, увидал, что в сенат не явились ни Цицерон, ни консулы следующего года, ни наиболее выдающиеся сенаторы.[151] Это был день сюрпризов. Антоний нашел на заседании только неизвестных сенаторов, готовых позволить ему говорить и делать что угодно. Все ожидали к тому же, что Антоний представит сенату свои требования относительно провинций, но были изумлены, видя, что консул на этом заседании касался только текущих дел, и никаких намеков на ожидаемые проекты не было. Неужели на Антония наклеветали? К вечеру консерваторы успокоились. Но ободренный отсутствием выдающихся вождей и как часто бывает после долгих колебаний, Антоний по окончании заседания решил действовать с величайшей поспешностью и, не дожидаясь истечения законного срока в три нундины,[152] созвать неожиданно на следующее утро народное собрание, чтобы воспрепятствовать своим противникам послать враждебных трибунов для наложения их veto, а с помощью дружественных трибунов предложить на сходке закон, продлевающий ему и Долабелле время проконсульства в Сирии и Македонии на шесть лет, включая и год консульства. Однако даже в этой торопливости он старался быть благоразумным и щадил консерваторов, предлагая им некоторую компенсацию за свои незаконные действия. Он на время отказался от своего требования относительно Галлии и назначил на 5 июня заседание, на котором должен быть издан декрет, утверждающий за Брутом и Кассием их провинции. Он предполагал также по предложению тех же самых трибунов и в том же народном собрании превратить в закон сенатское постановление, учреждавшее комиссию для разбора бумаг Цезаря. Инструкции ветеранам и друзьям были даны с вечера. Утром консул, расположенные к нему магистраты и некоторое количество граждан, изображавших из себя трибы, собрались на форум, а днем много лиц, даже не подозревавших, что в этот день происходило народное собрание, узнали о поспешном принятии legis de provinciis и legis de actis Caesaris cum consilio cognoscendis.[153] Вероятно, в тот же день Бальб не без некоторого изумления узнал, что Антоний задумал послать Брута в Азию, а Кассия — в Сицилию для закупки там хлеба.[154] Это был один из самых ловких маневров, потому что если бы оба заговорщика отказались от поручения, то на них можно бы возложить ответственность за хронический недостаток хлеба в Риме, а если они примут его, то вынуждены будут уехать и бросить все меры на защиту консервативной партии ради переговоров с хлеботорговцами.

Раздор между Антонием и Октавианом

За последними тревожными днями мая в рядах консерваторов и заговорщиков последовало относительное затишье, когда стало ясно, что по крайней мере амнистия осталась нетронутой. Сам Цицерон немедленно после приезда в Тускул обратился к Долабелле с просьбой избрать его своим проконсульским легатом, но с позволением вернуться в Рим, когда он захочет.[155] После бесполезных разговоров с «героями» он решил, что лучше всего отправиться путешествовать за счет государства. Когда, однако, узнали о намерениях Антония относительно провинций Кассия и Брута, все были возмущены.[156] Можно ли давать столь низкое поручение двум освободителям родины! Это было замаскированное изгнание, а не поручение; Антоний хотел удалить их из Италии и отнять у Децима его провинцию.[157] Брут снова послал приглашения к своей матери, Цицерону, Аттику и всем своим друзьям, прося их собраться в Анции для новых переговоров. Однако новые разногласия возникли в Риме, на этот раз между Антонием и Октавианом. Раздраженный нанесенным ему оскорблением, последний принялся агитировать среди масс, выставляя консула врагом народа, напоминая о кровавых репрессиях 47 года,[158] обвиняя его в измене памяти и партии Цезаря и в препятствиях к уплате завещанных последним сумм. Свои речи он сопровождал выразительным заявлением, что продаст все имущество Цезаря, свое имущество и имущество своей фамилии, лишь бы поскорее заплатить каждому по 300 сестерциев.[159] Антоний из мести стал чинить препятствия куриатному закону, утверждавшему усыновление,[160] и в этом ему помогали родственники заговорщиков, не желавшие иметь в Риме сына Цезаря. Поэтому Октавиан с большим жаром принялся за агитацию среди народа; он набрал себе банду сторонников и, как новый Герофил, ходил по римским улицам, произнося повсюду речи против Антония, стараясь возмутить самих ветеранов, снова призывая мстить за Цезаря, обвиняя Антония в его нежелании мстить за диктатора и в измене своей партии.[161] Он писал также к своим друзьям в македонские легионы, чтобы сообщить им о том, как позорно обращается Антоний с сыном Цезаря.

Собрание в Анции 1—10 июня 44 г. до Р. X

Цицерон между тем получил 7 июня[162] (может быть, и несколь- Собрание ко позднее) письмо от Долабеллы, в котором тот говорил, что в Анции 2 июня, т. е. тотчас же после принятия legis de provinciis, он назначил его своим легатом, но на пять лет, а не на два года, как думал Цицерон.[163] Долабелла поспешил удовлетворить своего тестя, чтобы принудить его таким образом признать очень сомнительную законность этого народного решения. Действительно, это назначение привело беспокойного Цицерона к некоторому философскому спокойствию, и на следующий день, 8 июня, уступая требованиям Брута и Кассия, он отправился в Анций. На прекрасном побережье Анция он нашел Брута и его жену Порцию, Сервилию, Тертуллу, жену Кассия и сестру Брута, Фавония и много других друзей. Аттика там не было: он не захотел покинуть Рим. Перед этим собранием мужчин и матрон Цицерон высказал свое мнение и посоветовал принять поручение. Легатство при Долабелле успокоило на некоторое время неистового консерватора, желавшего полного уничтожения народной партии. Но Кассий вне себя громко заявил, что никогда и ни за что он не поедет в Сицилию, а скорее отправится в изгнание в Ахайю. Брут, напротив, несмотря на свое уныние, говорил, что хочет вернуться в Рим, где должен в качестве претора дать народу ludi Apollinares. Цицерон старался отговорить его от этого. Сервилия, желавшая спасти не республику, а своего сына и зятя, советовала принять поручение, говоря, что она добьется уничтожения неприятного поручения — покупки хлеба. Разговор отклонился в сторону; распространялись в бесполезных сожалениях о стольких вещах, которые нужно было бы сделать и о которых никто не подумал; сожалели, что по совету Децима Брута не убили в мартовские дни и Антония.　

Спорили об этом, по-видимому, так оживленно, что Цицерон и Сервилия даже поссорились по этому поводу. Наконец, Брут уступил, решил не ехать в Рим, а предоставить отпраздновать игры замещавшему его товарищу Гаю Антонию. Но вопрос о поручении остался нерешенным: Кассий если и не протестовал более с такой силой, то и не говорил еще, что согласен уехать. Брут, напротив, как казалось Цицерону, был более склонен принять поручение.[164] Вообще, это было еще одно бесполезное путешествие Цицерона; он утешался мыслью, что по крайней мере выполнил свою обязанность, и решил теперь уехать в Грецию.[165]