От Цезаря до Августа

Экономические следствия гражданской войны. — Общее недовольство в Италии. — Апатия общественного мнения. — Молодой Гораций в Риме. — Первое народное возмущение против триумвирата. — Популярность Секста Помпея. — Новые затруднения для триумвиров. — Вергилий представляет Меценату Горация. — Секст Помпей — господин Сицилии. — Мизенский договор.

Мероприятия Антония после заключения мира

После заключения мира Антоний прежде всего занялся своими провинциями, в которые вторглись парфяне. Он назначил Гнея Домиция Агенобарба правителем Вифииии, Луция Муиация Планка — правителем Азии, а Публия Веитидия Басса — правителем Сирии; он дал им военные силы, которыми располагал в Брундизии и Македонии, и поручил принять все меры к немедленному освобождению захваченных провинций.[808] Затем он занялся отправлением на Восток своих европейских легионов и поручил Азинию Поллиону собрать их в долине По и через Венецию, Истрию, Далмацию, Иллирию и Эпир вести в Македонию, правителем которой Азиний должен был быть в 39 году.[809] Затем последовали большие празднества, показавшие, насколько Антоний в течение этих двух лет подчинился восточному влиянию. По своим вкусам и манере держаться он всем казался азиатом.[810] Но празднества вскоре были омрачены: солдаты, вообразившие, что Антоний вернулся с Востока с деньгами, посчитали момент удобным, чтобы потребовать от него уплаты денег, обещанных перед Филиппами, и невыплаченного жалованья. Антоний же на Востоке, уже ограбленном Брутом и Кассием, собрал за прошлый год очень мало денег и поэтому был вынужден извиниться перед солдатами и объяснить им, что не может выполнить их требования. Солдаты не хотели верить ему, разразился мятеж. Чтобы погасить его, Антоний и Октавиан были вынуждены пообещать отставку и земли в Италии солдатам, уже выслужившим свой срок.[811]

Экономические результаты гражданской войны

Этот мятеж вновь показывает нам, сколь ненадежной была верность солдат в эту эпоху, когда рушились все традиции и авторитеты. А на этой единственной основе покоилось все могущество триумвиров. Вне армии триумвирами в эти три года были недовольны все, несмотря на то, что, подобно другим революциям древности, и эта гражданская война позволила среднему и бедному классам добраться до имущества аристократии и плутократии и разделить его между собой. Богатство, оставленное Цезарем, и имения всех вождей революции как той, так и другой партии, от Децима и Марка Брутов до Октавиаиа, были истрачены на вознаграждения солдатам, офицерам, шпионам, всевозможным агентам, которые почти поголовно принадлежали к бедному и среднему классам. Имущество самых важных лиц в Риме — Помпея, Лукулла, Варрона и двух тысяч наиболее богатых италийских всадников — было полностью или частично конфисковано и разделено между военными трибунами, центурионами, солдатами и авантюристами. Большую выгоду получили оружейные мастера, продавцы металлов и военных снаряжений, а также лица, владевшие tabernae devorsoriae, т. е. кабаками на больших дорогах, по которым передвигалось большое количество курьеров, посланников, вестников, выгнанных из своих домов собственников, нищих и авантюристов, направлявшихся в Рим; обогатились и люди, которые на этих же самых дорогах faciebant velaturam, т. е. доставляли путешественникам повозки, кучеров и лошадей.[812] Кроме того, проскрипции стольких ростовщиков и конфискация стольких земель уничтожили de facto, если не de jure, много долгов и ипотек, ибо республика, другими словами триумвиры, представлявшие кредиторов, не имели времени требовать и просматривать все syngraphae, и конфискованные земли продавались или раздавались новым собственникам свободными от ипотек и долгов. В то время как сенаторское и всадническое сословия беднели, а всадники с сенаторами становились гладиаторами, чтобы добывать средства к жизни,[813] муниципальная буржуазия становилась за последние сорок лет все более многочисленной, зажиточной и могущественной, пополняясь всеми отставными ветеранами и теми, кто среди этих смятений сумел составить себе небольшой капитал, приобрести землю и купить рабов. Вообще, при этой революции, как и при всех прочих, наряду с людьми потерявшими было много и приобретших.

Всеобщее недовольство

Однако все казались недовольными, потому что действительно число получивших выгоду было слишком мало по сравнению с числом жертв. Бедные классы Италии и Рима, взбешенные убийством Цезаря, охваченные желанием отомстить за него и полные химерических надежд, были расположены в 44 и 43 годах к народной партии. Но результатами победы воспользовались одни только солдаты; бедные же вольноотпущенники, ремесленники, мелкие торговцы и землевладельцы были горько разочарованы. Чтобы заплатить солдатам, не только обложили Италию разорительными налогами, но и приостановили общественные работы, пренебрегли ремонтом разрушавшихся культовых и общественных зданий, перестали ремонтировать большие италийские дороги, сильно пострадавшие от постоянных передвижений армий, и лишили, таким образом, куска хлеба многочисленных ремесленников и мелких предпринимателей. Для флотов Секста и триумвиров у многих купцов, разорив их этим, конфисковали суда. Разорение многих богатых фамилий вызвало упадок некоторых ранее процветавших отраслей торговли и ремесел; штукатуры, скульпторы, живописцы, торговцы пурпуром, парфюмеры, продавцы старинных вещей были или обременены долгами или обанкротились; крупные контрибуции, наложенные триумвирами, повсюду в Италии уничтожили мелких собственников, которые, не имея средств и не будучи в состоянии прибегнуть к займам, лишились своих земель. Не только аристократия и плутократия, но и мелкие собственники были принесены в жертву той части среднего класса, которая была представлена тогда солдатами и политиками победоносной партии.

Тяга в города

Отовсюду в города, но особенно в Рим, собирались разоренные мелкие собственники, обанкротившиеся торговцы, безработные ремесленники и вольноотпущенники, не способные поступить на военную службу и не осмеливавшиеся заняться разбоем, распространенным по всей Италии; туда собирались ученые вольноотпущенники уничтоженных знатных фамилий (в том числе многие вольноотпущенники Помпея), принужденные жить на сделанные в более счастливые времена сбережения, ибо многочисленные покупатели имений знати не ведали, что делать им с этими высокообразованными людьми и со своими правами патронов на них; наконец, туда собралось много молодежи, сыновей италийских собственников, изучавших философию и красноречие и затерявшихся в Риме, не умея в этом хаосе отыскать слишком узкий и трудный путь к богатству. От денежного голода и обесценивания всех ценностей страдали все. Даже поступившие на военную службу и оказавшие услуги триумвирам очень часто оставались неудовлетворенными, ибо из своего жалованья и обещанного им вознаграждения они получили только гроши; те же, кто сумел во время революции захватить что-нибудь, имели много земель и домов, но совсем не имели денег, следовательно, не могли позволить себе какой-либо роскоши и вопреки желанию вынуждены были вести скромный образ жизни. Никто вместе с тем не был уверен, что сохранит то, чем владел. Что же сделали в эти три года триумвиры со всем своим могуществом? Они наделили землей несколько тысяч ветеранов, но и только: основной же массе народа они не обеспечили никакой прибыли.

Общая апатия и трусость

Повсюду в Италии в умах накопился гнев, но из страха тлевшие угли оставались под пеплом. Антоний казался всемогущим; об Октавиане говорили, что он приказывал казнить или подвергать жестоким пыткам всякого заподозренного в оппозиции.[814] Храбрость была парализована страхом, а нужда разрушила у большинства немногое еще остававшееся мужество. Возрастающая дерзость солдат делала более трусливыми тех лиц из средних образованных классов, которые, несмотря на свое недовольство, были привязаны к тому немногому, чем еще владели. Всякая надежда уничтожить военную тиранию и ее вождей, казалось, пропала; все скрывали свою скорбь и старались приноровиться к обстоятельствам. Раздел империи, лишивший Италию самой лучшей части ее завоеваний, по-видимому, даже не вызвал общественного негодования, как будто дело касалось пустяков. Сам Вергилий, несмотря на свой выдающийся ум, не мог сопротивляться домогательствам Алфена Вара, который, после того как отнял у поэта его имущество, хотел быть прославленным в его стихах. В доме своего старого учителя Сирона Вергилий почувствовал пробуждение своей юношеской страсти к философии и увлечению Лукрецием и посвятил Вару философскую шестую эклогу, написанную им в это время. В ней он резюмировал в форме древней греческой басни о Силене эпикурейскую теорию о происхождении мира, вея духом Лукреция на тростники Феокрита.

Признаки упадка

Большинство жило молча, как могло, не заботясь о других и следуя своей дорогой к намеченным целям. Одни бросались в грязь чувственных наслаждений, гоняясь за пышными праздниками, разыскивая гетер и мальчиков; другие отдавались науке и философии; многие погружались в суеверие и религию. В этом одном не было тогда недостатка, ибо изгнанные бедностью и разорением после стольких войн в Рим стекались, чтобы подобрать в отбросах мира несколько кусков хлеба, все паразиты античной цивилизации: астрологи, маги, колдуны, проповедники религий и странных учений.[815]Магические истории должны были доставлять тогда обильный материал для разговоров во всех слоях общества, если поэт, подобный Горацию, столько занимался знаменитой тогда колдуньей Канидией.　

Рим был полон странствующими философами в странных нарядах, которые, не находя более себе убежища в покинутых и разграбленных домах богачей, шлялись по улицам, проповедуя против роскоши, богатства, власти и удовольствий учения, которые мы назвали бы теперь нигилистическими.[816] Аскетизм всегда является распространенной философией в эпохи бедности.　

Гораций в Риме

Никто глубже молодого Горация не чувствовал хаоса и бедствий этих тревожных и печальных лет. Вернувшись в Италию после битвы при Филиппах, он потерял отцовскую землю, ибо Венеция была включена в число городов, отданных ветеранам Цезаря. Поэтому он прибыл в Рим, спасши из этого крушения, по-видимому, только несколько молодых рабов[817] и небольшой капитал, на который он купил, вероятно недорого, место квесторского писца, т. е. секретаря казначейства.[818] Это была одна из немногих должностей, предоставляемых в республике свободным людям и продаваемых подобно должностям при старом режиме. Все было тогда так непрочно, что молодой человек думал, что таким образом он лучше употребит свой капитал, чем если бы купил землю и дом. Но этот единственный сын вольноотпущенника, которому отец дал воспитание, превышавшее его сословие и состояние, был одновременно гордым и робким, ленивым и утонченным; он был знаком с Плотием, Варием и другими образованными молодыми людьми, но кроме них он поддерживал отношения только с людьми низших классов — актерами, бездельниками, софистами, ростовщиками, торговцами,[819] оскорблявшими его аристократические привычки; с другой стороны, он не смел появляться в мире вельмож, удерживаемый своей робостью и своим политическим прошлым, скрывать которое запрещала ему его гордость. Он имел любовные связи с гетерами, но был слишком слабого здоровья и слишком небогат для того, чтобы быть в состоянии отдаться сладострастной жизни; стать же бездельником, паразитом мешало ему врожденное чувство достоинства.[820] Он любил науки и учение, но был ленив писать и, не зная, что делать в эти смутные времена, стал сочинять греческие стихи, которые скоро ему наскучили.[821] По временам он думал возродить жанр Луцилия, ядовитую латинскую сатиру. Но, чтобы не показаться недостойным своего великого предшественника, ему нужно было нападать на вельмож, на их пороки и ошибки, бывшие пороками и ошибками современности, и стать тем самым судьей общественной нравственности перед лицом победоносной народной партии и триумвирата. Для этого у робкого сына вольноотпущенника, боявшегося одной мысли публично прочесть или пустить в продажу свое творение, не хватало храбрости. Поэтому первая написанная им сатира (вторая сатира первой книги) была очень умеренна и благоразумна. Он ограничился в ней насмешками над некоторыми из своих незнатных друзей, и вместо того, чтобы обрушиться на какой-нибудь важный вопрос морали, он с большим цинизмом решал в ней вопрос о том, что лучше для молодого человека — ухаживать ли за замужними женщинами или посещать куртизанок. Мудрый моралист высказывается в пользу последних. Страх, вероятно, был велик, если преемник Луцилия брался за подобные темы в тот момент, когда римский мир был в таком трагическом положении.

Первое народное восстание против триумвирата

Поэтому мир в Брундизии очень обрадовал Италию; народ с удовольствием встретил в начале октября[822] возвращение в Рим двух триумвиров, снова ставших друзьями, а также брак Антония и против Октавии.[823] Следовательно, можно было немного передохнуть! Но надежда на это была недолгой. Октавиан совершенно не заботился об Италии; теперь, когда согласие было восстановлено, он желал немедленно снова захватить Сардинию и уже послал своего вольноотпущенника Гелена для завоевания острова. Когда Гелен был разбит Менодором,[824] Октавиан взял на себя руководство войной и, чтобы добыть денег, установил налог на наследство и подушный налог на пятьдесят сестерциев за каждого его раба.[825] Неужели опять должна была начаться междоусобная война из-за взаимной ненависти людей, из-за желания Октавиана окончательно уничтожить фамилию Помпея?[826] Октавиан зашел слишком далеко: робкое и покорное общество было внезапно охвачено одним из тех неудержимых порывов гнева, которые у слабых существ уравновешивают их обычную слабость. В Риме разъяренный народ разорвал эдикты, объявлявшие о новых налогах, и провел бурные демонстрации в пользу мира.[827] По всей Италии дремавшее, но все еще живое республиканское сознание разом пробудилось; в общественном мнении произошел неожиданный поворот в пользу Секста Помпея.[828] С преувеличенным восторгом начали восхвалять его отца, великого воина, великого законодателя, павшего в борьбе за республику и собственность против мятежного честолюбия Цезаря и его банды; сожалели о трагической судьбе этой фамилии, угасавшей таким жалким образом; в последнем ее представителе видели освободителя.[829] Однако этот освободитель, господствуя над морем и Сардинией, морил Рим голодом, который в ноябре сделался ужасным.[830] Но народ, вместо того чтобы упрекать Секста Помпея, все более и более негодовал на Октавиана, и когда 15 ноября,[831] в первый день празднования Circenses, справлявшихся в конце Ludi Plebei, появилась статуя Нептуна (чьим потомком выставлял себя Секст), толпа разразилась бесконечными бурными аплодисментами. На следующий день Октавиан и Антоний приказали не выносить больше статую Нептуна, народ громко требовал идола и опрокинул статуи триумвиров.[832] Октавиан захотел показать свою храбрость: он явился на форум и стал держать речь, но народ едва не разорвал его; должен был вмешаться Антоний и также был плохо встречен. Беспорядки продолжались, и для их ликвидации пришлось ввести в Рим солдат.[833]

Уступки триумвиров

Порядок легко, но не без кровопролития, был восстановлен; однако это двойное военное командование было настолько слабо и оба триумвира были так напуганы внезапным взрывом ненависти, что не только приостановили приготовления к войне, но и постарались дать некоторое удовлетворение республиканскому чувству. Общество с изумлением увидало, что мятеж и угрозы гораздо действеннее слез и жалоб. Триумвиры начали вербовать новых сторонников, а так как все должности до конца триумвирата были уже распределены, они решили сократить срок магистратур, чтобы быть в состоянии назначать магистратов по крайней мере два раза в год или даже еще чаще.[834] Они разделили тем самым между представителями среднего, нуждающегося и честолюбивого, класса политическое наследие разрушенной аристократии — те республиканские магистратуры, которые в эпоху Цицерона были еще в руках потомков выродившихся знатных фамилий и которые сохраняли еще престиж в глазах народа, привыкшего столетиями смотреть снизу на консулов, преторов, эдилов, сенаторов почти как на полубогов. Хотя был уже конец года, консулам и преторам предложили сложить свои полномочия; новыми консулами были избраны испанец Корнелий Бальб, прежний агент Цезаря, и П. Канидий, так старавшийся возмутить легионы Лепида в пользу Антония. Вновь были назначены также все преторы.[835]

Сальвидиен и Агриппа

Устраивая такую быструю карьеру своим сторонникам, триумвиры старались вместе с тем устрашить тех, в ком они не были уверены.　

Антоний сообщил Октавиану, что Сальвидиен предлагал уступить ему его легионы, и Октавиан, страх и жестокость которого были возбуждены столькими затруднениями, решил казнить его. Но он страшился гнева народа и не осмелился отдать прямой приказ об убийстве. Он обвинил Сальвидиена перед сенатом, который судил политические преступления и который, как и предвидел Октавиан, объявил Сальвидиена виновным в perduellio (государственной измене).[836] Антоний, с другой стороны, желая еще более укрепить верность Агриппы, устроил его брак с единственной дочерью престарелого Аттика.[837] Характерной чертой этой революционной эпохи был стремительный подъем карьеры некоторых молодых людей; Агриппе не было еще двадцати четырех лет, и, несмотря на свое происхождение из незнатной и бедной фамилии, он уже был претором и женился на самой богатой невесте Рима. Но этих уступок и прекращения враждебных действий было недостаточно для успокоения общества, дошедшего до отчаяния; упорно желали мира с Секстом Помпеем, который положил бы конец голоду; демонстрации становились все более и более многочисленными и шумными. Ни Антоний, ни Октавиан не решались покинуть Рим, а положение на Востоке становилось все тревожнее. В конце года в Рим прибыл Ирод, обращенный в бегство парфянами; целью его прибытия было добиться от триумвиров назначения его царем Иудеи и вернуться в свое государство с помощью римских легионов.[838]

Дальнейшие затруднения триумвиров

Таким образом, 39 год, когда первыми консулами были Луций Марций Цензорин и Гай Кальвизий Сабин, начался волнением и неопределенностью положения. Видя, что общественное мнение не успокаивается, Октавиан и Антоний старались продемонстрировать свою еще большую примиримость и несколько прикрыть авторитетом сената свою неподконтрольную и тираническую власть. Они предложили на утверждение сената все меры, принятые ими в качестве триумвиров;[839] кажется, что они заставили сенат декретировать новые налоги, хотя и несколько уменьшили их;[840] наконец, они заставили сенат решить вопрос об Иудее. Ирод большими подарками привлек Антония на свою сторону, и по настоянию триумвиров, Мессалы, Л. Семпрония, Атратина и других знатных лиц сенат решил восстановить Иудейское царство и назначить Ирода его царем.[841] Антоний и Октавиан сделали, таким образом, все возможное, чтобы казаться добрыми республиканцами, почтительными к сенату, что не мешало им, однако, уже обещать магистратуры на четыре следующих года[842]и назначить большинство сенаторов из числа лиц скромного происхождения и незначительных: офицеров, центурионов, старых солдат и даже вольноотпущенников.[843] Военный деспотизм начинал отходить на задний план; в сенат, откуда исчезли представители знатных родов, вошел класс, который теперь мы назвали бы мелкой буржуазией; на скамьях, где сидели некогда Лукулл, Помпей, Цицерон, Катон, Цезарь, теперь теснилась толпа простонародья; основанная Цицероном династия людей пера теперь в условиях всеобщего беспорядка приобретала все большее значение.

Вергилий

Среди стольких революций и войн общество с изумлением увидало, как становился знаменитостью человек, умевший обращаться только с пером. С некоторого времени имя Вергилия, ранее известное в небольшом кружке молодых поэтов (vecotspoi) и ученых, стало известно широким кругам общества; актеры, и в том числе знаменитая Киферида, вольноотпущенница Волумния и любовница Антония, принялись декламировать в театре его буколики.[844] Меценат и Октавиан, бывшие образованными людьми и старавшиеся всюду приобретать себе друзей, пожелали наконец познакомиться с Вергилием, чтобы вознаградить его за конфискацию, жертвой которой он стал, они дали ему земли в Кампании. Это покровительство еще более увеличило его литературную известность, и Вергилий становится в атмосфере постоянных волнений очень видным и влиятельным лицом. Он продолжает совершенствоваться в своем искусстве и сочиняет два других подражания Феокриту, свои седьмую и восьмую эклоги, одна из которых изображает в очень коротких куплетах состязание между двумя пастухами, а другая, вдохновленная первой и второй идиллиями Феокрита, выводит на сцену двух слишком утонченных пастухов, встречающихся на заре и воспевающих в мелодичных и образных стихах несчастную любовь молодого человека и колдовство влюбленной женщины, желавшей вернуть себе своего возлюбленного, уехавшего в город. Но он не ограничивался теперь только писанием стихов, а старался также воспользоваться своим влиянием в пользу своих бедных собратьев, друзей и сограждан. Однажды, призвав на помощь сицилийских муз, он понадеялся убедить Алфена Вара отказаться от конфискации земель Мантуи; потерпев неудачу, он постарался в начале 39 года помочь Горацию улучшить его положение, представив его Меценату.　

Момент был выбран удачно: испуганные триумвиры и их друзья открыли свои двери просителям. Однако Меценат, ласково принявший молодого человека, от робости сумевшего пробормотать только несколько слов,[845] не мог тотчас же заняться им: у советника Октавиана было много других забот. Триумвиры ошиблись, думая, что для перемены в общественном настроении достаточно сделать новые уступки и дать пройти немного времени: голод продолжался, и народ, видя колебания триумвиров, становился все требовательнее; демонстранты обратились даже к Муцин, матери Секста, прося ее вмешаться и угрожая сжечь ее дом в случае отказа.[846] Что оставалось делать? Октавиаи хотел упорно сопротивляться, но Антоний понимал, что на время надо уступить, и просил о посредничестве Либоиа, бывшего одновременно тестем Секста Помпея и шурином Октавиана.[847]

Управление Секста Помпея Сицилией

По странному контрасту, в то время как Октавиан и Антоний не могли даже ценой самой низкой республиканской лести успокоить в стране негодование, молодой человек, ставший в глазах Италии защитником республики и свободы, установил посреди моря на трех островах деспотическое правление на азиатский манер. Он превратился в настоящего монарха, имея в качестве министров образованных восточных вольноотпущенников своего отца, а также Менодора, Менекрата, Аполлофана, превращенных им в адмиралов и губернаторов. Масса знатных, бежавших к нему, в том числе сын Цицерона, неуютно чувствовали себя среди этого деспотического правительства; следствием такого неприятия были раздоры и подозрения, иногда толкавшие Секста на жестокость и насилие и даже заставившие его казнить Стая Мурка.[848] Кроме того, Секст набрал девять легионов, составленных по большей части из рабов сицилийских доменов, принадлежавших римским всадникам и захваченных Секстом, и сделал из своей маленькой империи убежище для всех рабов, пожелавших вступить в его армию.[849] Было чем сильно обеспокоиться зажиточным классам Италии! Однако Италия так ненавидела триумвиров, и особенно сына Цезаря, и возлагала на сына Помпея столько надежд, что, по убеждению некоторых современных историков, если бы Секст вместо того, чтобы ограничиваться разграблением берегов, осмелился высадиться в Италии со своей армией, ему, быть может, удалось бы отомстить за Фарсалу и навсегда изменить течение событий. Но была весна 39 года, и со времени перехода через Рубикон прошло уже десять лет! При больших исторических катастрофах смелость и робость вождей являются не только результатом их врожденных или приобретенных качеств; по крайней мере отчасти смелость зависит также от общей атмосферы доверия или уныния, создаваемой вокруг вождей их успехами или неудачами. Десять лет тому назад Цезарь мог уверенно перейти Рубикон не только благодаря своей смелости, но также и потому, что вся нация, убаюканная двадцатипятилетним внутренним миром, не верила более в возможность великого переворота. Сам он, впрочем, не думал вызывать страшную гражданскую войну между богатыми и бедными; его целью было только одержать победу над своими противниками в простом политическом конфликте. Но теперь люди были сильно угнетены перенесенными ужасными несчастьями; сам Антоний и вожди победоносной партии постоянно опасались новых затруднений; они предпочитали пассивно следовать ходу событий и ждать их окончательного результата.

Политика Секста

И не Сексту было выказывать храбрость. Ввиду трагической судьбы, постигнувшей всю его фамилию, только выдающийся гений мог преодолеть свое уныние в тот момент, когда все должно было решиться. Не будучи способен подражать смелым ударам Цезаря, Секст Помпей все же был достаточно умен, чтобы понимать, что Октавиан и Антоний в данный момент более его нуждаются в мире; его ловкий советник Менодор уговаривал сопротивляться, тянуть дело, делая своими угрозами и голодом положение обоих соперников все более и более трудным.[850] С другой стороны, бежавшая к нему римская знать, например Либон и Муция, требовали от него противоположного, утверждая, что таким путем Италия станет ему враждебной и обернется против него.[851] Переговоры были долгими, но в конце концов закончились соглашением: за Секстом Помпеем признали владение Сицилией и Сардинией и дали ему на пять лет, т. е. до 34 года, Пелопоннес; он должен был быть избран консулом на 33 год, был зачислен в коллегию понтификов и получал семьдесят миллионов сестерциев в качестве компенсации за конфискованное имущество его отца. Со своей стороны он обязывался не беспокоить более берегов Италии, не давать убежища беглым рабам, не препятствовать свободному плаванию по морю и помочь подавить пиратство. Кроме того, мизенским миром воспользовались, чтобы амнистировать всех дезертиров и еще оставшихся в живых проскрибированных, исключив только заговорщиков, осужденных за убийство Цезаря; дезертирам вернули все их недвижимое имущество, а проскрибированным четвертую часть их состояний; все рабы, бывшие солдатами в войсках Секста, получили свободу; солдатам Секста обещали дать те же награды, что и солдатам Октавиана и Антония.[852]Летом после этого соглашения оба триумвира отправились с армией в Мизен; Секст прибыл туда же со своим флотом; и в этом чудном заливе на глазах армии, покрывавшей берег мыса, и флота, паруса которого заслоняли горизонт, сын Цезаря и сын Помпея сошлись вместе с Антонием на корабле и подписали договор, отпраздновав его торжественным банкетом и обручением совсем еще юной дочери Секста с маленьким Марцеллом, сыном Октавии. Для большей гарантии мира составили список консулов на новое четырехлетие, т. е. до 31 года.[853] Потом Секст отправился в Сицилию, а Антоний и Октавиан вернулись в Рим вместе с большим числом проскрибированных знатных или прежних сторонников Луция Антония, бежавших после взятия Перузии и воспользовавшихся амнистией, чтобы покинуть Секста и его вольноотпущенников и вернуться в Рим получать остатки своего имущества. В их числе были Луций Аррунций, Марк Юний Силан, Гай Сенций Сатурнин, Марк Титий и сын Цицерона.[854]Мир, таким образом, был восстановлен к великой радости всей Италии, и, чтобы сделать его еще более прочным, судьба, по-видимому, прибавляла новые родственные связи к тем, которые соединяли трех авторов мизенского договора. Скрибония родила (или готовилась родить) Октавиану дочь, названную Юлией, а Октавия, жена Антония, была беременна.

Заключение Мизенского мира

Заключая Мизенский мир, триумвиры впервые капитулировали миру такое громадное значение. Это было начало глухой борьбы между зажиточными классами Италии и военной революционной диктатурой; борьбы, в которой безоружная партия постепенно навязала свою волю партии вооруженной.

Вергилий, ободренный Мизенским миром, сочинил новую, девятую, эклогу, в которой осмелился вложить в уста пастухов свои жалобы на конфискацию его собственности и земель мантуанцев, вспоминая как бы в виде упрека, что он приветствовал звезду Цезаря и был очень дурно вознагражден за чувства, выраженные по отношению к диктатору.