От Цезаря до Августа

Сенат и республика. — Марк Антоний. — Заседание сената 19 марта. — Завещание Цезаря. — Посмертные дары Цезаря народу. — Приготовления к похоронам Цезаря. — Анархия в дни, следующие за похоронами. — Всеобщее смятение партий. — Новое появление Герофила. — Казнь Герофила.

Республиканцы в Риме

Все современные историки допускают, что старые республиканские учреждения Рима в эпоху Цезаря были истощены и бездейственны, что современники должны были отдавать себе в этом отчет, что вследствие этого всякий акт, назначенный восстановить республику или даже просто проявить почтение к ее учреждениям и вековым традициям, должен рассматриваться как глупость и безумие. Это, по моему мнению, очень грубая ошибка, которая делает невозможным понять последнюю республиканскую революцию Рима. Я думаю (и надеюсь доказать в процессе своего изложения), что республика была более жизненной, чем принято считать; но даже если допустить, что она была мертва, нужно иметь в виду, что люди очень часто замечают социальные и политические перемены только много времени спустя после их осуществления, что они постоянно бывают склонны рассматривать все существующее, особенно в политике, как само собой разумеющееся. Следовательно, гораздо более вероятно, что основные учреждения древней республики, имевшей такой удивительный успех, рассматривались современниками как бессмертные. Особенно это было верно для сената, завоевавшего и управлявшего огромной империей, символизировавшего в глазах побежденных победоносную мощь Рима и убившего, наконец, Юлия Цезаря за то, что тот в последнее время после стольких побед не относился к нему с должным уважением. Разумный человек не мог не чувствовать, что нужно было считаться с этим грозным учреждением, и, как бы ни был безрассуден, не мог начать с ним легкомысленно борьбу, не будучи принужден к этому необходимостью.

Положение Антония

Не нужно поэтому удивляться, если после заседания 17 марта Положение и решений, которыми завершились неопределенность и колебания Антония 15 и 16 марта, Антоний оставался очень озабоченным. Положение для него было неблагоприятно. Вопреки его ожиданию и несмотря на отсутствие заговорщиков, большинство сенаторов выказало сопротивление угрозам ветеранов и одобрило убийство Цезаря. Теперь, когда заговорщики могли свободно заседать в сенате, они, конечно, соединятся с остатками помпеянцев в одну партию, и эта партия сделается госпожой республики, имея на своей стороне высшие классы, одного консула, нескольких преторов, многих правителей и сенат. Действительно, из выдающихся сторонников Цезаря, не участвовавших в заговоре, Долабелла уже изменил, а другие, за исключением Гирция, не показывались. Простой народ в Риме был беспокоен, его раздражали заговорщики, но Антоний, как и все, не рассчитывал много на это волнение; он думал, что оно исчезнет, подобно вспышке. Одним словом, к 17 марта Антоний считал прежнюю помпеянскую партию госпожой положения; и так как примирительными речами, произнесенными на утреннем заседании, ему удалось приобрести расположение наиболее выдающихся ее вождей,[3] он спрашивал себя, нельзя ли найти какое-нибудь средство примириться с этой партией, которую он оставил в тот момент, когда она снова готова была приобрести прежнее влияние.

Характер Антония

Антоний был, конечно, одним из наиболее замечательных политиков старой гибнувшей аристократии, бросавшихся тогда в политику, как в славный разбойнический набег. Сильный телом и духом, отважный и великодушный, чувственный, непредсказуемый, гордый, жестокий, умный, но недостаточно хитрый, способный позволить своим страстям и безрассудству увлечь себя до самых тяжелых заблуждений, он вел до сих пор бродячую жизнь, полную рискованных и противозаконных приключений, страшных опасностей, необычайных удач и неудач — от тайной экспедиции Габиния в Египет до осады Алезии, от революционного трибуната 49 года до перехода в 48 году через Адриатическое море, от Фарсалы до диктатуры 47 года. Но даже самые безрассудные люди, если они не безумцы, умеют иногда умерить себя и сделаться благоразумными, видя себя на краю пропасти.　

Таково было положение Антония; он стоял перед печальным выводом, что все его усилия, подобно усилиям Сизифа, не достигали цели. Он ^приобрел большое состояние, но все его растратил, так что в мартовские иды его имущество состояло по большей части из долгов. Он неоднократно рисковал своей жизнью во имя народной партии, но так же часто терял влияние на своих сторонников, позволяя себе сумасбродные выходки или насилие, как было в 47 году, когда он после большой победы народной партии с энергией консула времен Гракхов подавил беспорядки, вызванные Долабеллой. Таким образом, в тридцатидевятилетнем возрасте[4] он оказался не обеспеченным состоянием, с небольшим числом друзей и массой врагов, со слабой популярностью и в неопределенном и очень опасном положении. С некоторого времени благодаря годам и в борьбе с неудачами он сделался более благоразумным, доказательством чего стало последнее примирение его с Цезарем. Внезапная катастрофа в иды марта и опасное положение, в котором он неожиданно оказался, окончательно побудили его быть более благоразумным, чем он был до сих пор. Он, человек быстрых реакций, решил повременить, чтобы видеть, какой оборот примут события, и не вступать в борьбу с новой консервативной партией, а напротив, угождал ей и старался сделать возможным соглашение с ней в том случае, если народная партия будет обречена на гибель. Из благоразумия он не разрывал и с народной партией, которая могла со временем возвратиться к власти, ибо последние годы были богаты странными и неожиданными переворотами.

Утверждение распоряжений Цезаря 18—19 марта 44 г. до Р. X

18 марта Антоний и Лепид пригласили Брута и Кассия на большой обед, а 19-го сенат снова собрался,[5] чтобы отрегулировать частные вопросы, возникшие в эти дни, как необходимые следствия общей амнистии 17 марта. Прежде всего нужно было вслед за общим одобрением распоряжений Цезаря в их совокупности утвердить одно за другим распоряжения, касающиеся провинций и магистратур.　

Одни из них были уже обнародованы, тогда как другие находились в бумагах, переданных Цезарем Антонию. Кроме того, родственники Цезаря, особенно его тесть Пизон, хранившие 17 марта молчание, теперь ободрились и требовали вскрытия завещания и устройства Цезарю общественных похорон.[6]Требование было ловко задумано, ибо разбивало проект помпеянцев провести конфискацию земель диктатора, почти всецело состоявших из добычи гражданских войн. Это раз выставленное требование уже нелегко было отвергнуть. Если Цезарь не рассматривался как тиран, то почему его похороны будут похоронами простого частного человека? Если утвердили все его распоряжения, то можно ли было уничтожать его завещание? Сенат начал с утверждения назначений проконсулов и пропреторов, уже бывших в провинциях или отправляющихся туда: Луций Мунаций Планк был назначен в Трансальпийскую Галлию, Азиний Поллион — в дальнюю Испанию, Манлий Ацилий Глабрион — в Ахайю, Квинт Гортензий — в Македонию, Публий Ватиний — в Иллирию и, возможно,　Луций Стаций Мурк — в Сирию. То же было с должностями на текущий год, носители которых были еще в Риме; некоторые из них находились в числе заговорщиков. Децим Брут получил управление Цизальпинской Галлией, Квинт Корнифиций — Африкой, Туллий Кимвр — Вифинией, Требоний — Азией, Лепид — Нарбонской Галлией и ближней Испанией. Утвердили также распоряжения Цезаря относительно будущих должностей и командований. Гирций и Панса должны были быть консулами в 43 году, Децим Брут и Мунаций Планк — в 42-м; разные другие лица, в том числе заговорщик Публий Сервилий Каска, назначены были трибунами на 43 или 42 год.　

Антоний получал в качестве провинции Македонию, Долабелла —　Сирию. К несчастью, Цезарь до своей смерти не успел выбрать провинции для Брута и Кассия.　

Наконец, приступили к вопросу о завещании и похоронах. Никто не осмелился предложить уничтожение завещания, но Кассий и многие другие сенаторы воспротивились проекту публичных похорон.　

Они слишком живо помнили насилия, вызванные похоронами Клодия. Если римская чернь учинила тогда столь большие беспорядки, то чего не сделала бы она для Цезаря?[7]Родственники Цезаря протестовали, и Антоний ловко указал, что, отказывать в публичных похоронах значит — еще более раздражить простой народ. Брут, бывший слабее Кассия, наконец согласился с этим. Решили, что Антоний вскроет завещание, которое Цезарь передал главной весталке, и что Цезарю сделают публичные похороны.[8]

Завещание Цезаря

Вероятно, в тот же день в присутствии друзей и родственников Цезаря Антоний вскрыл у себя на дому перед оцепеневшими зрителями самое необычайное завещание из всех написанных когда-либо в Риме. Цезарь назначал наследниками всего своего состояния трех племянников, сыновей двух его сестер; три четверти назначались Гаю Октавию и одна четверть — Луцию Пинарию и Квинту Педию; многие заговорщики были назначены опекунами его сына, если бы он родился; Децим Брут, Марк Антоний и некоторые другие являлись вторыми наследниками, в случае если один из племянников не будет в состоянии принять наследство; наконец, большие суммы были завещаны народу: по 300 (по другому источнику — 120) сестерциев каждому лицу и огромные сады за Тибром с собранными там художественными коллекциями. Наконец, в приписке к завещанию Цезарь усыновлял Гая Октавия.[9]

Действие завещания на народ

Это завещание невероятно взволновало римское простонародье,[10]казалось, успокоившееся 17, 18 и 19 числа. Факт вполне естественный. Эта толпа ремесленников, вольноотпущенников, мелких торговцев, живших в Риме со дня своего рождения, не уверенных ни в своем хлебе, ни в жилище, не имевших возможности рассчитывать, что в жизненных затруднениях им явятся на помощь общественные учреждения, имела совершенно особые и глубокие основания быть тронутой подобным завещанием. Предоставить этой черни средства к жизни и занять ее каким-нибудь развлечением с этих пор является необходимым для спокойствия мира. Вожди народной партии, особенно Цезарь и Клодий, вполне учли этот факт и ради него дошли до того, что разорили государственное казначейство, вовлекли Рим в безрассудные войны и извратили республиканские учреждения. Сознание этой опасности и ненависть к народной партии заставляли консервативную партию противиться даже самой необходимой помощи, как, например, организации коллегий и хлебным раздачам. Таким образом, в последние двадцать лет несчастные каторжники великого римского корабля получали перманентную помощь, распределяемую то с большой щедростью, то очень скупо. Они привыкли видеть знать всегда в дурном расположении духа и, напротив, встречать покровительство со стороны вождей народной партии — Клодия, Красса, Помпея, Цезаря. И Цезарь, приобретший благодаря раздаче денег, празднествам, крупным обещаниям полное доверие толпы, один мог в последние годы сдерживать нетерпение и недовольство этой черни, полной ненависти к богачам, раздраженной долгой нуждой, нищетой и приведенной в отчаяние гражданской войной. Теперь, когда исчез ее великий покровитель, эта толпа оказалась предоставленной самой себе, без вождей, с той только поддержкой, какую оказывали слабые остатки ассоциаций Клодия, не имевшие теперь ни единства, ни силы. Легко представить, какое впечатление должно было произвести завещание на простой народ, уже обнадеженный обещаниями Антония и Лепида 16 марта и взволнованный в следующие дни собравшимися в Риме для защиты своих прав колонистами и ветеранами. Действительно, никогда в Риме не видывали вельможу, так распределявшего свои богатства народу, оставившего стольким тысячам лиц не только свои великолепные сады, но и по 300 сестерциев каждому; при общем денежном голоде это было целое состояние, предлагаемое судьбой бедным людям так вовремя. Цезарь в конце своей жизни еще раз пристыдил ту олигархию, которую народ обвинял в скупости и жестокости, которая убила его, как убила Клодия и Гракхов, как проскрибировала Мария и преследовала всех защитников бедняков. Волнение, возникшее 16 марта по инициативе Антония и Лепида, быстро разгорелось особенно поддерживаемое ветеранами: оплакивали Цезаря, так трусливо заколотого людьми, которых он, по свидетельству завещания, столь любил; проклинали его убийц, начали говорить, что на похороны великого благодетеля бедных следует прийти всем и похоронить его подобно Клодию.[11]

Приготовления к похоронам 19 марта 44 г. до Р. X

Консерваторы были обеспокоены, и Антоний понял, что находится в большом затруднении. Если умы воспламенятся и произойдет к мятеж, то неясно, что ему делать, чтобы продолжать лавировать между людьми народной партии и консерваторами. Консерваторов он старался успокоить речами, представляя сенату свидетельства самого почтительного усердия: во всех обстоятельствах он совещался с наиболее выдающимися сенаторами, не предпринимал ничего, не получив предварительно у сената его одобрения; дошел до того, что стал успокаивать сенаторов, спрашивавших его по поводу бумаг Цезаря. Пусть они не беспокоятся: в этих бумагах нет никакого важного распоряжения, в них нет никакой амнистии, а из многочисленных изгнанников, осужденных консерваторами после похорон Клодия, возвращается лишь один.[12]

Но в то же время Антоний остерегся оскорбить родственников и друзей Цезаря, злоба которых увеличивалась по мере уменьшения страха; он позволил им приготовить похороны таким образом, чтобы превратить их в демонстрацию симпатии к жертве и ненависти к убийцам. Труп должен был быть помещен на ложе из слоновой кости, покрыт пурпурным, вышитым золотом покрывалом; в головах на подставке должна помещаться окровавленная тога, в которой Цезарь был убит; бывшие магистраты должны были нести тело из domus publica до ростр, где будет произнесена надгробная речь; огромный кортеж, составленный из друзей, ветеранов, вольноотпущенников и всего народа, должен был сопровождать тело до Марсова поля, где оно должно было быть сожжено. На Марсово поле необходимо было послать заранее людей с трофеями его походов, которым надлежало поместиться вокруг костра, и тело великого полководца должно было исчезнуть среди победных его трофеев.[13]

Но кому следовало произнести речь? Приемный сын Цезаря Октавий находился в это время в Македонии; другие наследники были людьми малоизвестными; между второстепенными наследниками многие участвовали в заговоре. Впрочем, нелегко было произнести речь о Цезаре и перед его амнистированными убийцами, и перед его ветеранами. Наконец, решили, что Антоний как консул, друг и второй наследник мог бы взять на себя эту благочестивую обязанность; и скрепя сердце он должен был согласиться с этим, чтобы не вызвать слишком сильного неудовольствия в народной партии. Простой народ и ветераны становились все смелее и смелее, народное возбуждение росло; масса богатых и мирных граждан приняли решение предоставить в день похорон Рим черни. Скоро похороны Цезаря стали заботить всех в Риме, и в этот день (его можно определить только приблизительно между 20 и 23 марта)[14] все ожидали или чего-то значительного, или ужасного. Антоний знал, что для него это будет утомительный день, ему пришлось бы произнести трудную надгробную речь и препятствовать беспорядкам, не прибегая при этом к насилию против толпы. Наиболее известные из заговорщиков предвидели сцены насилия и укрепляли свои дома,[15] консерваторы боялись революции, простой народ ожидал больших беспорядков и грандиозного пожара, подобного тому, который был зажжен для Клодия.

Похороны

Страшный и желанный день наконец настал. Форум, лестницы храмов, памятники, соседние улицы были наводнены толпой. Взволнованные, готовые к насилию люди пришли на похороны с намерением сжечь тело Цезаря, подобно Клодию, в каком-нибудь общественном здании. Одни думали для этого воспользоваться храмом Юпитера Капитолийского, другие — курией Помпея. Между тем друзья Цезаря наполнили мало-помалу domus publica; вне его до ростр выстроились, как только могли в этом узком пространстве, те, кто должен был образовать кортеж. Кажется, Антоний поместил по соседству, неизвестно точно, в каком месте, небольшой отряд. Наконец, ложе из слоновой кости, несомое на плечах друзей, появилось на форуме, и процессия медленно двинулась в большом смятении, сопровождаемая причитаниями плакальщиков, особенно часто повторявших стих Аттия, ловко подобранный организаторами похорон: «Я спас тех, кто меня убил». Труп таким образом несли до ростр, остатки которых, как думают, открыл в последнее время римский археолог Бони.[16]

Наступил момент, когда Антоний должен был взойти на трибуну и произнести речь. Но консул ловко вышел из положения: он приказал публичному глашатаю прочитать декрет, изданный сенатом в начале года, которым Цезарю предоставлялись многочисленные и великие почести, и формулу клятвы, которую сенаторы обязаны были дать. Затем Антоний прибавил несколько слов и сошел вниз.[17]

Сохраняя таким образом самые сенатские выражения для того, чтобы произнести похвалу умершему, он удовлетворял людей народной партии, причем консерваторы, одобрившие этот декрет несколько месяцев тому назад, не имели никакого повода для жалоб.

Взрыв мятежа 20—30 марта 44 г. до Р. X

По окончании речи кортеж должен был перестроиться и направиться к Марсову полю, должностные лица уже готовились поднять тело. Но в этот момент некоторые из зрителей принялись кричать:　

«В храм Юпитера Капитолийского!». «В курию Помпея!» — отвечали им: другие. Крики усиливались, и скоро со всех сторон понеслись беспорядочные восклицания; кто-то наконец бросился вперед, многие последовали за ним, и вся толпа, подобно огромной волне, целиком двинулась к погребальному одру. Окружавшие его попытались сопротивляться, начался полный беспорядок; кто-то подал мысль воздвигнуть костер на самом форуме; люди были несколько оттеснены, и в свободное пространство стали бросать куски дерева. Все мгновенно поняли этот план, забегали по форуму в поисках дров, хватали сиденья, скамейки, столы— все, что могло послужить материалом для погребального костра, который вскоре возвысился на месте, обозначенном и сейчас остатками храма Divi Julii. Большинство окружавших тело Цезаря, видя, что сопротивление только увеличивает беспорядок, удалились, и люди из толпы наконец перенесли тело на костер. Огонь был зажжен, пламя взвилось, и народ в диком бешенстве принялся бросать в огонь все, что было под руками. Ветераны бросали свое оружие, музыканты — свои инструменты, народ — свои одежды.[18]

Скоро тело завоевателя Галлии исчезло в огромном столбе огня и дыма среди криков толпы, собравшейся на ступенях храмов, возле колонн и памятников, чтобы видеть это зрелище. Но вкус победы, огонь, волнение, крики еще больше увеличили экзальтацию людей; одного костра уже было недостаточно; толпы людей покинули форум и бросились к домам заговорщиков, чтобы поджечь их; оставшиеся на форуме и охваченные все возрастающим возбуждением продолжали бросать в огонь дрова, чтобы возник огромный пожар. Обеспокоенные оборотом дела должностные лица и знать поспешно удалились; один консул остался во главе нескольких солдат и боролся с мятежом, который, начавшись на форуме, казалось, должен был охватить весь город. Антоний не хотел повторять ошибку 47 года, применив кровавые репрессии; желая воспрепятствовать поджогу по крайней мере какого-нибудь крупного здания на форуме, как было на похоронах Клодия, он кончил тем, что приказал своим солдатам схватить, стащить на Тарпейскую скалу и сбросить оттуда нескольких мятежников.[19]

Этот акт строгости немного охладил пыл поджигателей, но в тот же самый момент бешеные банды бросились на дома Брута и Цезаря, чтобы поджечь их, пытались взять их приступом, между тем как жители соседних домов вышли из них и, смешавшись с толпой, умоляли не делать поджогов, чтобы и их дома не стали жертвой огня.[20]

С большим трудом удалось успокоить безумцев и заставить их удалиться. Одна из этих банд встретила на пути народного трибуна, на свое несчастье назвавшегося Цинной, как и претор, произнесший 16 марта речь на форуме против Цезаря. Его приняли за это лицо, бросились на него, разорвали на куски и надели его голову на копье.[21]

Всю ночь пылал костер, поддерживаемый толпой, не покидавшей форума,[22] и все кварталы города были охвачены беспорядками.

Беспорядки продолжались и после похорон 20—30 марта 44 г. до Р. X

На следующий день вольноотпущенники Цезаря разыскали в костре среди углей и пепла полусожженные останки тела,[23]

благочестиво собрали их и перенесли в фамильную гробницу,[24] расположенную в неизвестном нам месте. Таким образом Цезарь достиг места своего последнего упокоения после жизни, полной опасности, усталости, ошибок и удач, и после столь бурных похорон. Но чернь не успокоилась; ее возбуждение было усилено беспорядками ночи и похорон, безнаказанностью и особенно поддержкой ветеранов, раздражение которых под страхом потери обещанных вознаграждений увеличивалось с каждым днем. На другой день после похорон в городе продолжалось беспорядочное волнение без вождей, без смысла, без определенной цели. Снова пытались взять штурмом дома заговорщиков,[25] огромная толпа людей теснилась, чтобы посмотреть на остатки костра; повсюду было такое волнение, что заговорщики сочли благоразумным остаться дома и в этот день. Антоний, следуя своей политике успокаивать консерваторов не раздражая народной партии, издал очень строгий декрет, запрещающий всем, кроме солдат, ношение оружия,[26] но не принял никаких серьезных мер для его применения. Таким образом, мятеж продолжался и принимал все большие и большие размеры на третий и четвертый день; к гражданам присоединились иностранцы, двигавшиеся толпами к месту сожжения тела Цезаря, чтобы по-своему оказать ему почести; особенно в большом количестве приходили туда иудеи, чтобы засвидетельствовать свое уважение человеку, победившему завоевателя Палестины — Помпея и давшему им много привилегий.[27]

Заговорщики тщетно ожидали по домам часа, когда можно будет безопасно выйти; то, что казалось предусмотрительной предосторожностью, обернулось вынужденным заточением. Брут, Кассий и другие заговорщики, занимавшие государственные должности, должны были отказаться от мысли спуститься на форум и приняться за исполнение своих обязанностей; масса общественных дел была прервана и приостановлена. Постепенно среди этих непредвиденных беспорядков все стали чувствовать себя в большом затруднении. Наиболее выдающиеся цезарианцы, составившие себе капитал[28] и желавшие хотя бы сохранить приобретенное, были в постоянном страхе, что благодаря беспорядкам могут вернуться к власти консерваторы, как было во времена Сатурнина и Катилины. Они, однако, не имели смелости оказать какое-либо противодействие, стыдясь и боясь одновременно быть в партии Цезаря, смешавшейся теперь с мятежными римскими бандами. Почти все они продолжали держаться вдали от Рима. Члены коллегии, образованной Цезарем для празднования ежегодных игр в честь богини Победы, не осмеливались начать свои приготовления.[29]

Оппий просил поддержки у Цицерона.[30]

Сам Гирций, как предполагается, очень быстро выехал из Рима;[31] даже Лепид не знал, на что решиться. Были дни, когда он боялся быть убитым подобно Цезарю; в последующие дни, побуждаемый своей женой Юнией, сестрой Брута, он писал дружественные письма заговорщикам,[32] хотя Антоний, чтобы не лишиться его поддержки, обещал добиться избрания его великим понтификом на место Цезаря.[33]

Трудности положения 20—30 марта 44 г. до Р. X

Антоний был покинут всеми; он не мог применить репрессии против черни и не желал, подобно Марию в 100 году, быть уничтоженным взбунтовавшимися, доведенными до отчаяния консерваторами. Поэтому он предоставил Рим мятежникам и разъяренным ветеранам и рассчитывал в то же время приобрести расположение знати, предлагая цветы тем, кто нуждался в мечах. Он поддержал в сенате предложение Сервия Сульпиция отменить все привилегии и все преимущества, предоставленные Цезарем, но еще не приведенные в исполнение до 15 марта.[34]

Он пошел еще дальше: сам предложил постановление, объявлявшее диктатуру навсегда уничтоженной, к великой радости консерваторов, воображавших, что таким образом они вторично убивают Цезаря.[35]

Но консерваторы, которых так боялись цезарианцы, были не менее их смущены этими беспорядками. Заговорщики теряли мужество в своем вынужденном затворе, и в этой долгой бездеятельности особенно слабый и нервный по природе Брут, вероятно после возбуждения в иды марта, впал в то угнетенное состояние, в котором мы его скоро увидим. Беспорядки пугали многих, осложняя встречи и переговоры, заседания сената были редки; всюду ожидали конца волнений, чтобы спокойнее принять необходимые решения. Дни, однако, проходили, и никто ничего не делал. Долабелла по причине своей измены[36] боялся, без сомнения, участи Цинны и скрывался. Что касается Цицерона, то после большой радости, принесенной ему мартовскими идами, и волнений последующих дней он, несмотря на то что перед ним заискивали все партии, выражал неудовольствие медленными действиями. Многие цезарианцы в своих завещаниях оставляли ему что-нибудь в наследство и спешили уведомить его об этом.[37] В общем, выдающиеся люди обеих партий испытывали одинаковую усталость и отдавались одним и тем же прискорбным предчувствиям, одной и той же эгоистической заботе о своей судьбе, скрывая свой страх под видом отвращения ко всему. «Если Цезарь, имевший такой великий гений, не мог найти выход из положения, кто другой может быть способен на это?»[38] — говорил один верный друг диктатора. Впрочем, близость катастрофы была общим мнением. Говорили, что при известии о смерти Цезаря начали подниматься галлы,[39] что геты готовы вторгнуться в Македонию[40] и что в провинциях восстают легионы.[41]

Дела запущены 20—30 марта 44 г. до Р. X

Все были возбуждены и недовольны. Каждый, страшась большой беды, думал только о том, чтобы спасти хоть что-нибудь из своего имущества. Антоний, которому никто не хотел помочь в управлении республикой, сделался объектом многочисленных посещений, лести и просьб.[42]

Смерть Цезаря и утверждение его распоряжений привлекли в Рим толпу тех, кто понес ущерб за свою верность Помпею и кто теперь с целью компенсации вел интриги внутри консервативной партии, вновь, сделавшейся могущественной, и заигрывал с консулом, казавшимся к ним благосклонным. Еще больше было тех, кому Цезарь дал различные обещания, доказательства которым Антоний должен был найти в бумагах Цезаря. Аттик искал в этих бумагах свидетельства об уничтожении бутротской колонии; агенты царя Дейотара и массалийцев просили о возвращении территорий, отнятых Цезарем за то, что они были на стороне Помпея; сицилийские послы, уже получившие от Цезаря латинское право, просили теперь, чтобы жители острова были объявлены римскими гражданами.[43]

Количество заявлений, просьб и протестов увеличивалось с каждым днем; и большинство лиц, пересылаемых при всеобщем беспорядке от одного магистрата к другому, обращались в конце концов к Антонию. Все требовали, но никто не хотел взять на себя труд или подвергнуться малейшей опасности ради блага республики. Государственная машина, казавшаяся хорошо налаженной утром 17 марта, сломалась через пять или шесть дней. Один Антоний неутомимо работал с утра до вечера,[44] но он не мог удовлетворить всем требованиям, при том что ни один из влиятельных людей в сенате не хотел взять на себя ни малейшей инициативы, и пренебрегал применением наиболее действенных мер. Предполагается, что официально даже не были оповещены все правители о смерти Цезаря и о смене правительства.[45] Только слух о вторжении гетов в Македонию, казалось, на мгновение обеспокоил сенат. Не решаясь в таком затруднительном положении оставить легионы под начальством пропретора, сенат решил послать в Македонию комиссию для изучения положения, а пока поставил армию, назначенную Цезарем для парфянской кампании, под командование Антония, который должен был на следующий год стать проконсулом в Македонии.[46] Таким образом, если бы произошло вторжение гетов, консул мог бы немедленно приступить к обороне.

Отъезды из Рима 10 апреля 44 г. до Р. X

Однако недолго длилась эта утомительная и тягостная неопределенность, и к концу марта Антоний увидел, что вокруг него редеют ряды обеих партий. Децим Брут и Туллий Кимвр отправились в свои провинции,[47] довольные тем, что есть хороший предлог оставить Рим.　

В первых числах апреля многие сенаторы отправились в свои виллы в Лации и у Неаполитанского залива; 6 или 7 апреля отправился в Путеолы самый видный член сената — Цицерон. На этот раз не было, как все ожидали, никакой консервативной реакции против беспорядков. Со времени гражданской войны, в которой консервативная партия потеряла много людей, уйму богатств и самую ценную вещь — доверие к себе, ее силы иссякли. Но не менее была поражена и цезарианская партия, потому что она превратилась теперь в банду мятежников и неистовых ветеранов, которые, не имея вождей и не зная, чего хотят, творили в Риме одни беспорядки. Это правда, что Цезарь не мог основать ничего действительно прочного и что, исчезнув, он оставил государство в виде огромной развалины, повисшей над пропастью. В довершение несчастий среди этих беспорядков 8 или 9 апреля мятежная чернь наконец нашла себе вождя. Это был Герофил, самозваный племянник Мария, изгнанный Цезарем. После убийства последнего он тотчас вернулся в Рим, воздвигнул алтарь на месте сожжения Цезаря и, сплотив вокруг себя горсть авантюристов, ходил по Риму из квартала в квартал, провозглашая месть за диктатора и побуждая чернь убить Брута и Кассия.[48] Волнение распространилось с такой силой, что Брут и Кассий, укрепив свои дома, наконец устали жить, как в тюрьме, с постоянной опасностью нападения и решили оставить Рим, если только Антоний пообещает Бруту дать ему необходимый отпуск. В качестве городского претора он не мог покинуть город более чем на десять дней без утверждения сената. Они пригласили к себе Антония, показавшего себя очень расположенным к вождям заговора и обещавшего удовлетворить их просьбу.[49] Но прежде чем покинуть Рим, они захотели сделать еще одну попытку привлечь к себе наиболее грозных из мятежников, ветеранов и в выпущенном эдикте обещали колонистам Цезаря освободить их от обязательства не продавать ранее 20 лет предоставленные им земли.[50] Это означало вылить немного воды в огромный лавовый поток. Народное преклонение перед Цезарем разгорелось и выродилось в настоящий религиозный фанатизм. Среди римской черни было много жителей Востока, привыкших почитать царей как богов, но в этот момент всеобщего безумия религиозное суеверие охватило даже римлян, так что каждый день толпы приходили к алтарю давать обет, совершать жертвоприношения, решать споры, клянясь Цезарем;[51] и Цезарь становился, таким образом, богом — покровителем бедных и несчастных. Беспорядки увеличились до такой степени, положение сделалось столь опасным, что через четыре или пять дней, вероятно, 11 или 12 апреля,[52] Антоний, боясь, как бы дело не приняло еще более печальный оборот, приказал схватить и казнить Герофила.