Антоний реорганизует цезарианскую партию. — Друзья Антония. — Финансовые затруднения консервативной партии. — Консерваторы настраивают Октавиана против Антония. — Утверждение аграрного закона. — Проекты Кассия.
Ободренный первым успехом своего legis de provinciis, Антоний решил восстановить дезорганизованную мартовскими идами цезарианскую партию и, продолжая политику Цезаря, предложить серию популярных законов с целью подготовить одобрение закона относительно Галлий. Обе эти попытки были необходимым следствием новой политики, к которой обратился Антоний после 15 апреля.
Чтобы уверить и польстить колонистам и ветеранам и доказать, что в важных делах недостаточно декретов сената, он заставил комиции обратить в законы сенатское постановление от 17 марта, касающееся распоряжений Цезаря и утверждения колоний. В то же время с целью опровергнуть консерваторов, обвинявших его в стремлении к диктатуре, он предложил обратить в закон апрельское постановление сената, уничтожавшее ее. С другой стороны, Луций Антоний предложил, как это делали, начиная с Тиберия Гракха, все вожди народной партии, обширный аграрный закон. К несчастью, относительно его содержания мы имеем только отдельные детали и нападки Цицерона, так что невозможно восстановить самый текст закона, и мы должны ограничиться утверждением, что для ускорения распределения земель ветеранам он предполагал осушение Пон- тийских болот, о чем думал еще Цезарь,[166] и устанавливал комиссию из семи членов,[167] которой поручались раздел общественных земель и покупка частных земель в Италии.[168]
В первой половине июня эти законы были обнародованы Марком Антонием и Луцием Антонием. Но для широкой агитации, требовавшейся для их успеха, для усилия, нужного, чтобы действительно властвовать над всей республикой, у Антония не было достаточно сил: с ним были только его два брата и ветераны.
Ему нужна была более могущественная помощь, более ловкие агенты и новые сотрудники. Единственным средством найти их было восстановить партию Цезаря, но не всю, а лишь ее левое крыло, состоявшее из народных и революционных элементов. Антоний не мог рассчитывать на знаменитых цезарианцев, пресыщенных добычей, как то: Гирция, Пансу, Бальба, Пизона, Саллюстия, Калена, которые не хотели более себя компрометировать и ничем рисковать. Он не мог также надеяться найти сторонников в высших классах, откуда после смерти Суллы, около 70 года, вышло столько знаменитых борцов народной партии. Времена слишком изменились; высшие классы, истощенные великой борьбой, которую перенесли предшествующие поколения, поредевшие в результате гражданских войн и малой рождаемости, ослабленные богатством, удовольствиями и властью, напуганные свалившимися на них бедами, дезорганизованные, гордые, озлобленные, не имели более сил сражаться даже в целях самозащиты. Они не пополняли более новыми людьми ряды консервативной партии и предоставили последним современникам Цезаря самим выдерживать заключительную борьбу. Даже сыновья великих людей, бывших в первых рядах консервативной партии в предшествовавшем поколении, например сыновья Гортензия, Лукулла, Катона, держались в тени, и, в то время как назревала неизбежная катастрофа для их класса, они предавались удовольствиям, играм или своим занятиям. Эти классы еще менее могли дать людей народной партии, ставшей партией чисто революционной. Антоний был вынужден обратиться к менее богатым и более недовольным элементам партии Цезаря, к тому темному люду и ремесленникам, мелким собственникам и купцам, солдатам и центурионам, италикам и иностранцам, из которых Цезарь в свои последние годы предпочтительно выбирал офицеров, должностных лиц и сенаторов. Эти люди, естественно, были враждебны заговорщикам, которые почти все принадлежали к знати и смотрели на них как на самозванцев и узурпаторов; они боялись лишиться приобретенных ими званий и имущества или, по меньшей мере, видеть разбитыми свои надежды и честолюбивые планы. Легко было поэтому сговориться с ними, и если еще оставались затруднения, то Антоний имел в руках два могущественных средства для победы: бумаги Цезаря и государственную казну, откуда он продолжал их черпать в большом количестве.
Таким образом, с помощью лести, обещаний или ложно приписываемых Цезарю решений, раздачи денег, магистратур и назначений в сенаторы он старался объединить вокруг себя наиболее умных цезарианцев, бывших еще слишком мало удовлетворенными, чтобы примкнуть к консерваторам. К ним принадлежали: Вентидий Басс, прежний погонщик мулов, подрядчик по перевозке кладей; Децидий Сакса, испанец, получивший от Цезаря права гражданства, metator castrorum — начальник саперов и народный трибун этого года;[169] Тулл Гостилий и некто Инстей, избранные народными трибунами на следующий год (о втором из них говорили, что он был банщиком в банях в Пизавре — совр. Pesaro);[170] отставной актер по имени Нукула; Цезенний Лентой, офицер Цезаря, отличившийся в последней испанской войне, но незнатного происхождения, — Цицерон утверждает, что он был мимом;[171] Кассий Барба, Марк Барбатий Филипп,[172]Луций Марций Цензорин[173] и Тит Мунаций Планк Бурса. Последний был изгнан после похорон Клодия, но вернулся во время гражданских войн и очень боялся быть изгнанным снова.[174] К перечисленным лицам Антоний присоединил значительное число своих друзей и сотоварищей по развлечениям. Это был сибарит, и даже теперь, между делом, по словам Цицерона, которому можно верить, несмотря на небольшие преувеличения, Антоний тратил деньги Цезаря и государства на веселую жизнь, игры, празднества и банкеты, а также на содержание придворных,[175] между которыми также находил себе сотрудников. В их числе были Сей Мустела и Нумизий Тирон, которому вместе с Касселем Барбой он поручил командование своей небольшой гвардией, составленной из ветеранов,[176] некто Петузий из Урбина, растративший все свое состояние,[177] Публий Волумний Ев- трапель, патрон Кифериды, бывшей любовницы Антония до его брака с Фульвией и одной из самых модных куртизанок, а также афинянин Лисий, сын Федра.[178]
Обнародование законов дало повод к новой народной агитации, повлекшей за собой остатки движения, поднятого Герофилом. Простой народ и ветераны, толпой осаждавшие дома заговорщиков, собирались теперь на сходки и обсуждали аграрный закон. Эти сходки, где, естественно, восхваляли Цезаря и порицали его убийц, скоро приняли очень бурный характер; богатые классы, консерваторы, заговорщики снова заволновались, и тревога возрастала, по мере того как они стали яснее понимать важность аграрного закона, других предложенных законов и новых пополнений в народную партию. Эта последняя не только старалась уничтожить амнистию, но и стремилась наложить свою руку на государственные доходы. Положение было серьезным. В течение трех месяцев консерваторы в душе надеялись воспользоваться значительными суммами, собранными Цезарем в государственную казну, чтобы вознаградить фамилии, потерявшие свое имущество в гражданской войне, так как возвратить им их земли не было возможности.[179] А между тем партия Цезаря, мнимая партия бедняков, не только удерживала эти имущества, не только при участии консула черпала полными горстями из государственной казны, но скоро, по утверждении аграрного закона, должна была распоряжаться казной на законном основании в тот момент, когда нехватка денег ставила консерваторов все в более и более затруднительное положение. Партии богачей, по удивительному велению судьбы, не хватило бы денег в решительный момент, если бы государственная касса попала в руки ее противников. Частные средства были почти истощены, и многие консерваторы бежали в деревню не только от страха, но и потому что труппа заговорщиков угрожала разорить лиц, не имевших состояния Аттика; не только Брут и Кассий, но и многие другие заговорщики вымогали деньги у своих друзей и поклонников для защиты правого дела. Общественных средств также не было. Друзья Децима Брута, доносившие ему о происках Антония, уговаривали его увеличить свою армию и собрать деньги в Цизальпинской Галлии.[180] А он, напротив, был вынужден платить солдатам из собственных средств и просить помощи у всех своих друзей.[181] Вымогать деньги в цизальпинской Галлии было опасно, ибо она более не была провинцией.
Таким образом, беспокойство и падение духа у высших классов были велики. В Риме в высшем обществе говорили о том, что республика погибла.[182] Пайса и Гирций, видя, что цезарианская партия группируется вокруг Антония, стали вести себя двусмысленно; Цицерон в усталости и отвращении[183] окончательно решил уехать в Грецию и просил Долабеллу дать ему pro forma какое- нибудь поручение.[184] Аттик отчаялся получить обратно свои бут- ротские земли. Как отнять у торжествующей народной партии эту территорию, коль скоро она обещала основать столько колоний?[185]Уже знали, что Луций Антоний воспротивился его просьбе.[186] «Мы — накануне резни», — писал Цицерон.[187] Затем пронесся слух, что Картея, крупный город в Испании возле Гибралтарского пролива, сдался Сексту Помпею. Сын Помпея приобрел, следовательно, порт; он, конечно, тотчас же посадит на корабли свою армию, чтобы явиться в Италию и начать войну. Но это известие, вместо того чтобы ободрить, заставило консерваторов испугаться того, что Антоний ускорит события. Цицерон торопился уехать как можно скорее;[188] распространился слух что сам Брут готов отправиться в Азию, чтобы выполнить свою миссию по закупке хлеба.[189] Другие заговорщики, например Домиций Агенобарб, сын бывшего консула, павшего при Фарсале, приготовили свои корабли возле Путеол, чтобы быть наготове в случае отмены амнистии покинуть Италию, как в свое время покинули Рим.[190] Цицерон спрашивал у Аттика, сесть ли ему на корабль в Путеолах или в Брундизии, и Аттик, по-видимому, очень сердитый на Антония за свои буфротские земли, умолял его не ехать в Брундизий: консул поместил на Аппиевой дороге пятый легион, легион «Жаворонка», отправлявшийся в Македонию,[191] а с такими бандами свирепых ветеранов дороги небезопасны.[192] Дни проходили, trinum nundinum приближались к концу, консерваторы жаловались и ничего не делали.
В этой неизвестности был еще один, но очень слабый луч надежды! Некоторые начинали спрашивать себя, нельзя ли внести рознь в партию Цезаря, настраивая Октавиана против Антония, Октавиан продолжал свою кампанию против Антония, произнося повсюду речи, стараясь показать народу, что ему не следует доверяться, потому что поведение Антония в последние месяцы было очень противоречиво; Октавиан упрекал Антония в том, что до сих пор он тайно благоприятствовал консерваторам и убийцам Цезаря, тогда как теперь он осмеливается стать во главе цезарианской партии.
Однако, будучи в родстве с наиболее знатными римскими фамилиями, Октавиан каждый вечер, после того как весь день ораторствовал, возвращался в свою аристократическую среду, находил у себя друзей своего семейства, которые одновременно были и друзьями заговорщиков. А последние делали ему особенно выгодные предложения: Антоний действительно был опасным противником, всем выгодно погубить его; если бы Октавиан хотел довериться консерваторам и заговорщикам, то он нашел бы среди них верных и честных помощников против общего врага. Между этими подстрекателями самым ревностным был Гай Клавдий Марцелл, непримиримый аристократ, который во время своего консульства в 50 году вызвал междоусобную войну и который был или должен был сделаться шурином Октавиана, женившись на его сестре Октавии.[193]Марцелл рассчитывал, что молодой человек охотно прислушается к его советам.[194] Между тем, хотя Антонию наскучили эти интриги, срок для обнародования законов истек; во второй половине июня были одобрены аграрный и прочие законы — без оппозиции, а следовательно, и без насилия. Комиссия была организована таким образом: Марк Антоний, Луций Антоний, Гай Антоний и Долабелла составляли в ней большинство, имея своими товарищами Нукула, Цезенния Лентона и седьмое лицо, имя которого нам неизвестно.[195]Могущественное орудие власти и прибыли находилось теперь в руках фамилии Антония.
Благодаря утверждению этих законов Антоний получил большое преимущество над Октавианом и партией заговорщиков, которая с этих пор стала распадаться. Общее впечатление после утверждения законов было таково, что Антоний является господином положения, что Октавиана можно рассматривать только как безвредного бунтовщика, что никто не может теперь улучшить положение дел.
Цицерон, получив от Долабеллы свое поручение, мог уехать. Но его охватили сомнения.[196] Он готов был уехать, но его удерживала забота о своей славе, страх потерять удобный случай к какому-нибудь великолепному действию, аналогичному подавлению заговора Катилины, беспокоили угрызения совести и некоторый стыд. Не будет ли его отъезд рассматриваться как бегство? Он стремился узнать мнения разных лиц, тщательно анализировал положение вещей и спрашивал себя, может ли он вернуться к 1 января, когда Антоний уже не будет консулом и сенат будет в состоянии свободно высказаться.[197] Его удерживали и его частные дела, страшно запутанные.[198]Немного раньше он послал своего верного Тирона попытаться распутать счета Эрота[199] и просил Аттика помочь ему выйти из этого затруднения, хотя не смел просить у него денежной ссуды. Аттик был богат, но ведь сколько лиц обращалось к нему! Только он мог оплатить Бруту большую часть его издержек на аполлоновские игры.[200]Правда, что такие расходы и такое великодушие получили в этот раз блестящее вознаграждение: сенаторская комиссия, назначенная для разбора бумаг Цезаря, к концу июля, в тот момент, когда Аттик пришел уже в отчаяние, объявила его притязание основательным и приказала Гнею Планку не трогать территории Буфрота.[201]Аттик этой приятной неожиданностью был обязан вмешательству Марка Антония, о котором так плохо он отзывался в своих письмах в начале месяца. Более безрассудный и дерзкий, Луций предложил было разделить между бедняками обширные эпирские домены богатого всадника; но Марк был благоразумнее: он с успехом продолжал объединять вокруг себя прежних цезарианцев и повсюду приобретал друзей с помощью уступок и обещаний. Он старался успокоить консерваторов и помешать слишком горячим умам толкнуть Децима на решительный поступок.
Любезность, оказанная консулом Аттику, в высших классах была принята хорошо, впрочем, после утверждения законов они несколько успокоились; не было ни резни, ни других насилий, которые предсказывали заговорщики. В Риме стало более спокойно, приближался июнь — месяц праздников, когда сначала должны были справлять игры в честь Аполлона, а потом — игры в честь победы Цезаря. Дух мира, казалось, спустился на форум. Если в середине месяца считали, что Секст Помпей нападет на Италию, то к концу месяца говорили, что он желает сложить оружие, и это несколько раздражало Цицерона, желавшего, чтобы Секст сохранил свою армию для консервативной партии.[202] Многие начали даже надеяться, что аграрный закон будет простой приманкой для народа и что Антоний не считает его серьезным. Неожиданно наступило успокоение. Один Кассий продолжал волноваться. Более энергичный и более умный, чем уставший и раздраженный бездеятельностью и ожиданием Брут, он не только заботился о кораблях, чтобы отправиться за покупкой зерна в Сицилию, но терпеливо проектировал самые смелые комбинации и тайно волновал ими своего друга. Нужно было немедленно подумать о приготовлении в провинциях убежищ и армий для защиты от нападения, может быть, уже угрожающего и во всяком случае неизбежного, которое Антоний готовит против них, будучи главой демагогической партии. В Италии более нечего было делать: нельзя было рассчитывать снова завоевать власть с консулами, которые были назначены на следующий год. В Цизальпинской Галлии они, напротив, имели Децима Брута, который, хотя у него и не было денег, все же был верным другом и который, набрав третий легион, предполагал направить экспедицию в некоторые альпийские долины, чтобы, используя солдат, вернуться с добычей. Можно было также, пожалуй, рассчитывать на Планка.[203] На Востоке друзей было еще больше и с ними легко было вступить в сношения. Требоний управлял Азией и собирал там деньги, Туллий Кимвр командовал легионами в Вифинии и готовил флот. Четыре легиона были расположены в Египте; там было много прежних солдат Помпея, не принимавших участия в гражданских войнах. В Сирии он сам оставил по себе хорошую память, а Цецилий Басс располагал еще легионом в Апамее, где он был в безопасности от нападений. Бели бы тайно начать переговоры, указывая восточным друзьям на опасность, в какой могла оказаться их партия, то со временем они должны были иметь армию, которую можно было бы противопоставить народной революции. Но Брут колебался, думал о том, что послать верных вестников будет трудно, говорил себе также, что если Антоний узнает об этих намерениях или заподозрит их, то может ускорить события; наконец, он не надеялся более, что консервативная партия может склонить армию на защиту дела убийц Цезаря. Все солдаты были слишком полны цезарианского духа. Это был пессимистический взгляд, общий для всей аристократической партии.[204]